Стоверстники. Глава I. 3. Высел

Высел - поселения, жители которых выселились
из другой местности заняв пустошь или заполье.


- Слушай, Федор, можа царские червонцы продадим кому? – шепнула Прасковья мужу, когда они тащили из леса ветки и жерди на строительство шалаша. – Да лошадёнку с коровенкой прикупим, что скажешь?

- Цыть, баба! – Цыкнул на неё сердито Федор, огляделся вокруг, не услышал ли кто ненароком и шепотом продолжил. – Раскудахталась. Не дай Бог услышит кто. За это сейчас по головке не погладят! Да и кому-продашь-то. Все, кто мог купить уже по лагерям сидят или в «расход» пустили. А к незнакомым сунешься – так они тебя же и отведут куда надо, а тама разбираться шибко не будут, враз к стенке поставят. Навидался я таких пока сидел в каталажке. Придётся, мать, потерпеть.

- Да я то что, потерплю, а вот дети как? Без молока туго придётся.

-  Ничего, как-нибудь перетерпим. К тому же у меня еще немного денег осталось, на налог «на самообложение», да на прочие налоги берег. А нынче все имущество какое было у нас забрали, а нового мы еще не нажили, значит и налоги платить не треба. Посмотрим, как еще оно всё обернется, может и в самом деле козой обзаведемся.

А червонцы-то спрячь подальше и никому не показывай, особенно детям. Они по малолетству ума своего еще ляпнут кому.

- Да не дура, понимаю чай, – и уже сама себе, тихо проговорила, – вот уж жизня настала – при богатстве и бедствуем.

Четыре золотых царских червонцев были её приданным. Яков Тележук, отец Прасковьи, когда она выходила замуж за Фёдора, дал ей эти монетки и сказал, что это приданное им на самый черный день.

Не думала тогда Прасковья, что в жизни будет так много черных дней. Но крепились они с мужем в трудную годину, а приданное не трогали. Думали, что сейчас вот плохо, но может быть и еще хуже. А когда наставало это «хуже», то думали, что дальше еще может быть невыносимей, так и берегли своё приданное. А сейчас и рады были бы избавиться от него, да поздно. В Советское время незаконная торговля золотом приравнивалась к валютным спекуляциям и наказание за это было строгим. Очень строгим.

К ночи успели они только поставить каркас шалаша. Спать пришлось вновь под открытым небом. С замершей реки тянуло холодом и Машу с Лизой пришлось ложить между собой, укрывшись всеми тряпками какие захватили с собой. Утром все заволокло плотным туманом, от этого казалось, что холод даже усилился. Пришлось половину каркаса пустить на костер, чтоб хоть немного согреться, да сварить похлебку с крупой.

И вновь, весь день они таскали на себе, за семь верст, жерди и ветки, да в добавок пришлось еще сделать ходку за хворостом для костра. К вечеру Федор надергал сухой прошлогодней травы и набросал поверх каркаса шалаша, завесил вход самым старым одеялом.
 
- Ну вот, мать, хоромы наши готовы. Еще бы парусины достать, тогда совсем бы здорово было и дождя боятся не надо было бы. А так в сильный ливень протекать будет. Ну да ни чего, опосля еще травой забросаем, можа и ничего, обойдется.

Землемер прибыл только на третий день, и они с колхозным агрономом принялись нарезать землю. Как и предполагал Головань, выделяли им участки непаханых земель, у самой опушки леса, где почва была глинистой вперемешку с камнями.
 
Мужики ругались и плевались, но агроном был не преклонен, а землемер так вообще молчал и только делал, одному ему понятные, записи в своей тетради.

Воротясь вечером в свой шалаш, Федор стал укорять Прасковью.

- И что ты мне одних девок нарожала? Отмерили мне всего три десятины. Да разе же на них развернешься? При царе и то в три раза больше нарезали. Михаилу нашему и то за двух сыновей девять десятин отмерили. Никола Головань и то обскакал нас, со своим одним сыном. Эх… – от досады Федор махнул рукой, повернулся и пошел прочь.

В Федоровке у него было 12 десятин. На них он овес садил и рожь, и коноплю. А последний год гречихой треть поля засадил и не прогадал, урожай собрал хороший. А еще с братьями был у них выпас на дальних увалах, где заготавливали они совместно сено. А тут всего три десятины и Федор просто не знал, что ему теперь делать. То ли рожь сеять толи овсом все поле засеять.

Когда Фёдор ушел, Прасковья присела на настил и молча заплакала от обиды. Горькие слезы катились по щекам, она вытирала их кончиком платка. Не было в том её вины что не выжили три мальчонка. Слишком слабенькие они появлялись на свет. Только один и прожил недельку, а остальные и одного дня не;жили.
Маша и Лиза не понимая почему их мама плачет, прижались к ней и тоже заревели в голос. Она их прижала сильней к себе и стала молча гладить их по маленьким головкам, а затем тихонечко запела.

На четвертый день за лошадьми отрядили Алексея Тоцких, Бориса Владимирова и Михаила Крючко. Оставшиеся бабы и Никола с Федором отправились за дровами, так как заготовить их надо было на несколько дней чтоб после не отвлекаться на них.

 Мужики вернулись уже глубокой ночью, приведя двух коней. Одну лошадь под уздцы вел Борис. Другая была запряжена в телегу в которой были погружены плуги и две бороны.

- Просыпайся народ! – Крикнул Борис, подходя к своему лагерю. – Принимай пополнение!

В шалашах и навесах закопошились люди, нехотя покидая с трудом нагретые места.

- Вот те раз, телегой обжились, а кони то хоть справные? – Подбоченясь, сказала жена Бориса, – али подсунули вам какой не потреб?

- Да погодь ты, Авдотья, со своими упреками. Посмотри сначала на коней каких мы прикупили. Не кони, а красавцы! – Ответил своей жене Борис. Он был явно в хорошем расположении духа. – Эх, вы бы видели, как Лексей Анисыч лошадей торговал? Вот это была ярмарка!.. 

- Да ладно тебе Борька, угомонись ужо. – Осадил его Алексей, – помоги лучше лошадь распрячь, да ноги коням путами свяжи и пусть пасутся до утра.
 
С утра оставив женщин в лагере, мужики отправились заготавливать лес на строительство домов. И закипела у них работа, с раннего утра до самой поздней ночи. Одни валили деревья. Другие их пилили на ровные отрезки и свозили на Тимохин косогор. Нужно было поторапливаться, пока не прогрелась, ни оттаяла земля и не пришла пора поднимать целину да сеять рожь с овсом.

Однажды вечером, после как закончили мужики рубить лес и засобирались домой, Федор остался чтоб пособирать ветки и макушки спиленных деревьев и попросил оставить ему лошадь с телегой привезти дрова. Напросился к нему тогда в напарники Никола Головань. Темнело в тот вечер очень быстро, не успели и половину телеги закидать дровами, как сделалось в лесу совсем темно. И небо как назло заволокло тучами, да так что и звезд не было видно.

 Вдруг услышали они невдалеке, треск сухих веток. Сначала подумали, что им это показалось или может ветер сломал сухую ветку. Но со стороны дороги, в том месте, где она делала крутой поворот и уходила дальше в глубь леса, явно послышался треск ломаемых веток и хруст валежника под чьими-то ногами.
 
 Никола попятился назад от страху и полез прятаться под телегу, а Фёдор лишь крепче сжал в руке топор. Затем он оглянулся и посмотрел на еле различимую в темноте лошадь. Лошадь стояла на месте как ни в чём не бывало, мотала головой потрясая гривой и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Федор немного успокоился, он знал, лошади что волка что медведя чуют из далека и с их приближением начинают нервничать. Но тут до их слуха донеслись обрывки неразборчивой речи, словно кто-то громко ругался. Вскоре он увидели сквозь деревья, в метрах пятидесяти от них, маленькие всплески языков пламени.

- Да это видать путники решили заночевали тут. – Успокоившись сказал Николе Федор.

-  Вот черти окаянные! Напужали-то как! – вылезая из-за телеги стал возмущаться Никола. – А я уж грешным делом подумал, что это медведь там деревья ломает. Что и говорить, струхнул я сильно, чуть исподники не обделал. И самое главное, бежать-то куды? Кругом темень непроглядная. Да и разе убежали бы мы с тобой от него. Ежели только на дерево какое высокое забраться?

- И седели бы там до рассвета? Нет уж! Ежели бы медведь и в самом деле напал, то пока бы он тебя драл, я бы голову ему успел отрубить.

- А с чего это ты Федя решил, что он меня первого драть бы начал?

- Да с того самого, что ты с полными штанами разе далеко бы убёг? Вот и получается, что голову медведю мне бы пришлось рубить, топор ведь я свой ни вжись бы не бросил. – Смеясь в усы произнес Федор.

- Да, ладно тебе шутковать? – Обиделся Никола. – Кабы медведь так сам бы улепетывал только бы подметки сверкали.

- Не знаю, мне с медведем не доводилось ни разу свидеться. Можа они и ничего, зря на них наговаривают.

- Зря не зря, а как говориться: «береженного сам Бог бережет». А я больше ночью ни за что в лес не сунусь. Ну да ладно, хватит болтать, давай лучше дрова грузить, да убираться от сюда. А то мала ли какие там люди затаборились? – И Никола спешно стал набрасывать в телегу дрова.

А между тем весна вступила в завершающую стадию. Как-то внезапно сухая, полегшая прошлогодняя трава превратилась в зеленеющую травку. Почки на деревьях набухли и вот-вот должны были раскрыться нежно-зеленные листочки. А на прогретых косогорах кое-где уже стали появляться первые цветочки. Которые с удовольствием поедали четыре козы, купленные  аж в селе Марьяновке, что находилась на другом берегу реки Завитой.

Коз прикупили все, кроме Головань, те все что-то рядились, рядились и однажды, на удивление всем, привели в лагерь корову. Корова была худой, что страшно было на неё смотреть. Но Никола всем заявил, что были бы кости, а мясо она на зеленной травке, за лето нарастит. Однако стоверстники расценили это по-своему: так как на лошадей они дали денег меньше всех, ссылаясь на свою бедноту, а за корову, пусть даже и такую, отвалил Никола не меньше тридцати пяти – сорока рублей. И отношение к нему сразу переменилось, мужики старались поменьше общаться с ним и за глаза стали звать его куркулём.

Однажды, возвращаясь из леса, стоверстники, услышали рокот мотора и затем увидели, как на колхозном поле, работал трактор. Он тащил в за собой
двухрядный плуг, переворачивая сразу пласт земли больше чем в полметра. Затем увидели, как из-за бугра поднимается еще один такой же трактор, который пахал землю на другом поле. Бывшие единоличники с изумлением и завистью глядели как быстро чернела за ними вспаханная земля, как ловко управлялись трактора с гектарами пашни.

Так вот они какие-трахтура-то, про который возничий Павло рассказывал, видно и взаправду силищи-то в них не меряно, подумал про себя Федор, а вслух сказал:

- Что-то рано они стали землю пахать. Земля-то еще не оттаяла как следует.

- А ты посмотри какая у них силища, ими хоть в самые морозы можно землю воротить. – Сказал с нескрываемой завистью Никола Головань. – Да-а, нам бы такого коня! Мы бы враз управились со своими землями.

- Вступай в колхоз и будет у тебя такой же трахтур, – ответил ему Борис Владимиров.

- Да кто же меня, единоличника, в колхоз-то примет? Да и ну их, голодранцев этих. Насмотрелся я на наших лодырей – как только они в своем колхозе ещё с голоду не померли.

- Это точно, столько скотины загубили и всё зря. – Махнул рукой Алексей Тоцкий.

– А эти «кони» не колхозные, то государственные емтеэсы. Они с колхозами договор заключают и за них теперя: и пашут, и сеють, и хлеб убирают. Вот только я никак в толк не возьму, а на кой ляд им тогда эти самые колхозы-то нужны? Распахали бы себе земли, да и ро;стили хлеб сами. – И отвернувшись побрел к своему шалашу-навесу, бросив через плечо, – ладно ужо вам, поглядели и хватит, скоро и нам впрягаться в пашню.

Голодные и уставшие мужики побрели по своим «хоромам», как они сами стали называть свои временные жилища. Рокот тракторов стих только глубокой ночью, а утром спозаранку они вновь завели свою монотонную музыку, заставив мужиков плестись на свои наделы проверять не достаточно ли прогрелась земля. Но убедившись, что приступать к пахоте еще рано, угрюмо пошли за топорами и пилами чтобы продолжить заготавливать лес.

- Ничего мужики, не отчаивайтесь, если так солнце греть будет дня через четыре, думаю, можно будет и нам межу почать. – Подбодрил всех Алексей Тоцкий, он последнее время завоевал среди стовёрстников непререкаемый авторитет и все старались к нему прислушиваться. – Что скажешь, Михаил? – обратился он к рядом стоящему с ним Крючко.

- Кабы не целина то хоть сейчас паши, а так да, недельку еще подождать не мешало бы. – Ответил Михаил.

- Слушай Никола, ты вот давеча про колхоз заговорил, - обратился к Голованю, вроде как с подковыркой, Борис. – А я тут подумал, а мы что не колхоз разве? Вместе лес валим, сообща пахать будем и лошади у нас общие, так сказать, в коллективном пользовании. Осталось только обозваться «колхоз Стовёрстник». А что, звучит.

- Да ну тебя Борька, с твоим колхозом. – Зло сплюнул Никола. – Я еще в лодыри не записывался. Вот отпашемся и каждый за свой клочок земли уцепиться. И забудем о общем имуществе.

Неделя пролетела как один нескончаемый день и вот по утру, лишь солнце поднялось из-за леса, все небольшое население «хоромщиков» вышло на пахоту. Даже годовалого Ивана несла с собой Фёкла.

 Алексей Тоцкий, перед тем как приступить к пахоте, размашисто перекрестился, глядя в небеса, отвесил низкий поклон Господу и сказал: «ну мужики, с Богом». Поплевал на свои мозолистые ладони, растёр их и взялся за плуг. Борис потянул за узду и лошадь напрягла все свои силы, да так, что было видно, как задрожали от натуги её ноги.  Напряг свои крестьянские жилы Алексей, навалился всем телом на плуг. Стальной лемех, разрезал девственную почву, углубился в неё и вот уже отвал плуга перевернул первый пласт дернины. Борис вел лошадь задавая правильное направление борозды, а Алексей шел за плугом, регулируя глубину вспашки.

- С почином! – крикнул Михаил, ухватившись за второй плуг, а Федор повел его лошадь в след за удаляющемся Алексеем.
 
Их жены и дети шли за лошадьми и подбирали вывернутые булыжники, относили их в сторону, скидывая в одну кучу. Пахота продолжалась до самой темноты, но поднятая целина казалась им лишь маленькой частью того, что предстояло еще вспахать.

Глинистая, тяжелая почва выбивала из сил лошадей, приходилось часто давать им отдохнуть. С детства, приученные к крестьянскому труду, мужики знали цену лошади, знали её возможности и поэтому старались беречь её. Но сроки посева заставляли переступать через жалость и заставлять коней работать на грани последних сил. До Святой Троицы нужно было от садиться во чтобы-то не стало. Такое уж было у крестьян одно из поверьев, и с незапамятных времен они старались следовать им.

И люди вновь и вновь с раннего утра выходили в поле. А вечером, оглядываясь на десятины чернеющей пашни, находили в этом утешение и прилив духовных сил. Что с большим трудом, но все-таки отвоевывают они у целины, свои новые наделы.

Однажды, когда уставшим лошадям сделали передышку, Никола рукой показывал в сторону колхозных полей, где люди вышли засевать пашню и возмущенно произнес:

- Ты погляди, что они делают-то! Они что не знают, что в холодную землю семя нельзя бросать?

- Да кто их знает. Можа и не знают, что перед тем как сеять, надо скинуть портки да посидеть голым задом на земле. Если сам высидишь с пол часика, то и зерно высидит в земле и росток даст. – Поучительно заявил Борис Владимиров.

- Да что вы на них уставились? Дураков не видели? Или на своих, на Федоровских, колхозников не насмотрелись? – Вытирая рукавом пот со лба, сказал Алексей. – Им сверху план дали, вот они и сеют. В колхозах-то своей головы нема. Всё по директивам живут. Как прикажет начальство в области, то и делают. Сегодня сеют, а завтра скажут хлеб жать и пойдут жать. А куды им деваться – к-о-л-х-о-з!

Почерневшие, осунувшиеся от каждодневной, непосильной работы, мужики стоверстники   уложились в срок и успели отсеяться до Троицы.