Ромео и Джульетта на языке Фарси

Эта история случилась со мною весной тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, а было мне тогда 14 лет. Странно, как события столь давние смогли так сильно и так внезапно повлиять на всю мою оставшуюся жизнь. Отец мой тогда был переведен на приход подмосковного города N, куда мы и переехали вскоре. Здесь, в небольшом поселке вблизи города, был построен новый пристанционный храм, и отец мой как раз получил туда назначение. Я была второй по старшинству дочерью священника, и у меня было два младших брата: Григорий и Андрей, тогда еще совсем малыши. Гришке было 4 года, а Андрейке полтора. Но не об этом рассказ. Однажды, вернувшись домой с бидоном молока, я заметила, что моя матушка чем-то сильно расстроена. Она сидела у окна в кухне, постоянно вытирая свои глаза платком, как если бы они у ней все время слезились. Андрейка и Гришка дрались из-за какой-то машинки, причем Гришка явно выходил из драки победителем, но не в этом дело. Присмотревшись к матери, я поняла, что она плачет. Я выгнала братьев во двор, и стала спрашивать , почему матушка так расстроилась. Я никогда не видела свою мать плакавшей прежде, и поэтому очень удивилась. Сначала я даже подумала, что у нее просто слезятся глаза. Но когда я спросила ее, не попала ли ей соринка в глаз, она так на меня взглянула, как будто бы я сама и была причиной ее плохого настроения. Между тем, я решительно не видела за собой никакой вины. Я уже убирала кастрюлю с молоком в холодильник (чтобы перекипятить молоко позднее), и тут матушка вдруг сказала мне: «Он предлагал мне за тебя сорок овец! Сорок!» Я сильно удивилась, что кто-то предлагал матери овец, и сначала не поняла, как это было связано со мной. «Каких овец?» - поразилась я, - «Почему сорок?» Ответ матери на этот вопрос поразил меня еще больше: «Потому что ты девственница!» - ответствовала матушка, и, прижимая мокрый платок к глазам, выскочила из кухни. Я еще полчаса не могла взять в толк, как между собою могли быть связаны сорок овец и моя девственность. Тем временем, с прихода вернулся отец. «Почему мать плачет?»  - строго вопросил он. У меня сердце ушло в пятки (отца я побаивалась: он часто заставлял нас с сестрой заучивать псалмы наизусть, и сильно негодовал всякий раз, почему мы такие пустоголовые дуры. Мне никогда не давались псалмы, и, хотя я очень любила их читать, запомнить наизусть не могла ни одного. К тому же, мне не давались точные науки, и восьмой класс я закончила с тремя тройками: по алгебре, геометрии и физике. Отец на меня сильно ругался, и даже грозился выпороть, если я не возьмусь за ум. Однако, я не слишком верила в его угрозы. К четырнадцати годам, я вдруг превратилась из маленького гадкого утенка в царевну-Лебедь, практически. У меня вдруг обнаружились красивые женские формы, тонкая талия, округлые бедра, высокая грудь, и мои одноклассницы стали поглядывать на меня с нескрываемой завистью, а многие молодые ребята принимались насвистывать, когда я проходила по улице. «Ты меня слушаешь или нет?» - вдруг сказал мне отец, - «Что ты такое сказала матери, она уже плачет полчаса!» В его голосе я уловила какую-то непонятную для себя угрозу. «Я ничего ей не говорила, я за молоком ходила, прихожу, а она плачет!» - вздохнула я. - «И про овец что-то говорила, но я не поняла, что!» - сказала я, пожимая плечами. «Какие овцы?» - так же поразился отец. Он вышел в сад, и я видела, как он утешал матушку, которая сидела на лавочке под большим кустом махровой сирени, постоянно вытирая глаза платком. Когда же он вернулся в дом, я удивилась выражению его лица: он смотрел на меня так, как будто я была Мюллером из сериала «Семнадцать мгновений весны». Вообще, мой отец всегда был ужасно похожим  на Штирлица, чисто внешне. Он был похож на Штирлица даже больше чем сам Вячеслав Тихонов. В раннем детстве я всегда поражалась этому сходству, и разница между папой и Штирлицем была только в том, что Штирлиц по фильму был в немецкой военной форме, а мой отец был с бородой и в черной рясе. И вот теперь, вернувшись в дом, мой папа-Штирлиц вдруг устроил мне допрос с пристрастием. Он пояснил мне, как связаны сорок овец с моей девственностью. «Саид к тебе опять приходил! Помнишь такого?» - резко спросил отец, и мне показалось, что я уже нахожусь в застенках Гестапо, и сейчас меня будут пытать. «Так вот он сказал матери, что берет тебя замуж, и что выкуп, традиционно, будет состоять из сорока овец, поскольку тебе семнадцать лет и ты девственница!» Душа у меня ушла в пятки. «Это я хотел бы узнать, когда тебе успело исполниться семнадцать лет, а?» - продолжал допытываться отец, - «или ты забыла свой собственный возраст, или ты так ловко врешь, встречаешься со взрослым мужиком, и выдаешь себя за опытную женщину?» Человек тебе предложение пришел делать! Это ведь ты мать до истерики довела своим враньем!» Из папиных слов я поняла, что моя ситуация ухудшается с каждой минутой. «Кто вообще этот Саид и где ты его откопала?» - продолжал меня расспрашивать мой строгий родитель. «Ну, мы вместе в очереди за семечками стояли, вчера после обеда…» - смущенно призналась я, - «Он солдат срочной службы, из Летной Части, кажется…Или может из Стройбата, я точно не знаю…» Отец посмотрел на меня как Штирлиц смотрел на Мюллера и сказал, что за ложь меня надо пороть как Сидорову Козу. От сравнения со злосчастной козой некоего Сидора у меня внутри все похолодело. «Но я не вру, папа! Его и правда Саид зовут! - пытаюсь выкрутиться я, - Он из Таджикистана, кажется…в общем, я не очень поняла…” Отца не устраивают мои оправдания. «Ты дочь священника, и тебе четырнадцать лет, а вовсе не семнадцать…И ты встречаешься с иноверцем, да еще доводишь свою мать до истерики!» он глубоко вздыхает, и тут я вижу в его правой руке ремень. Я понимаю, что пытки в застенках Гестапо мне отнюдь не померещились. «Папа!  - говорю я как можно более жалостливым тоном, - Ты меня что, будешь бить ремнем?» «Я тебе не чужой человек, я твой отец, а ты моя дочь и большая врушка! И за это сейчас получишь ремня, поняла? Я тебя не бью, я тебя наказываю, ясно?» Меня не устраивают папины доводы в пользу телесных наказаний и я пытаюсь выскользнуть из комнаты, но отец ловит меня за локоть, и говорит: «Куда?!» Я не сообщаю ему своих мыслей о том, что готова была в тот момент выбежать из дому в темноту двора, оттуда на улицу, и с улицы пойти купаться на озеро, где мы с Саидом плавали нагишом накануне. Я смотрю на отца и понимаю, что бесполезно было бы рассказывать ему, как мы с Саидом целовались, стоя по пояс в воде,  в зарослях кувшинок, и он называл меня Цветком Своей Души на очень ломаном русском. Я смотрю на отца и понимаю, что для него я - троечница и дылда, девчонка-переросток, еле-еле осилившая алгебру и геометрию восьмого класса. «Как хорошо, что он не знает про озеро… как хорошо, что он не знает, как мы купались…» - думаю я, и позволяю отцу положить себя лицом вниз, на диван. «Спусти свои джинсы!» - говорит отец, и я покорно стягиваю со своей задницы голубые джинсы, те самые, что мне дала поносить подруга Иришка, в обмен на мое лучшее голубое платье с синими и золотыми цветами. Что было дальше, я помню довольно смутно, как если бы все происходящее было приснившимся мне кошмаром. Отец, время от времени хлопая меня ремнем по мягкому месту, постепенно выпытывает у меня все, что я хотела от него скрыть. Каким-то непостижимым образом, задавая наводящие вопросы, он узнает о моих отношениях с Саидом всю подноготную: и про то, как мы голяком купались в озере, и про то, понравилось ли мне с ним целоваться, и про то, как мне хотелось чтобы он взял меня там, в зарослях кувшинок и даже про то, что он наотрез отказал мне в близости, сказав, что мне нет восемнадцати лет и лучше будет, если мы сначала поженимся и уже потом всегда будем вместе. «Продай меня Саиду за сорок овец, папа!» - почти кричу я на отца, и тут же получаю такой удар ремнем, что на глаза мне сами собой наворачиваются слезы. Я начинаю рыдать и говорю отцу сквозь слезы, что он меня совсем не любит, нисколечко. Отец тут же бросает ремень, обнимает меня за плечи, целует в макушку. Потом мы сидим, обнявшись, на диване и разговор наш похож более всего на беседу двух умалишенных. Я говорю ему, с убеждением: «ты меня не любишь, папа!», и он каждый раз отвечает мне, что любит меня очень сильно и никогда никакому Саиду меня не отдаст. «Ему все равно не разрешат жениться на тебе, он ведь таджик, а таджики не православные…» - туманно объясняет отец. «А у него дедушка - мулла, так что ему все разрешат, и даже запросто!» - говорю я отцу. «Я его посажу, если он попытается жениться на моей четырнадцатилетней дочери!» - отвечает мне папа. Так мы беседуем помаленьку, сидя рядышком, близко друг к другу, вплоть до самого утра. Когда за окнами нашего домика занимается рассвет, мне уже трудно поверить в то, что было между нами этой ночью, и только одно напоминает мне о случившемся, а именно то, что мне больно сидеть. С утра пораньше, я вижу старый рюкзак на своей кровати. «Собирайся, у меня дела в монастыре, ты со мной поедешь!» - безапелляционно говорит отец, и я не смею ему возразить. Мои вещи для поездки собирает для меня мама, которая оправилась от своих вчерашних слез самым волшебным образом, и только когда она завязывает тесемки на моем рюкзаке я вижу, как у нее трясутся руки. Но мне ее почему-то не жалко. Весь день, пока мы трясемся в автобусе, я вспоминаю наши последние моменты с мальчиком по имени Саид. Я вспоминаю, как он провожал меня до калитки, и как я внезапно бросилась ему на шею, обняла его и просто даже повисла на нем. Он крепко сжал меня в своих объятиях, и начал кружить меня так, что мои ноги оторвались от земли и я летела рядом с ним, поднимая голову к небесам, видя над собою чистый голубой небосклон, видя только макушки высоких берез, пушистые соцветия махровой сирени, и испытывая такое счастье, которого раньше мне никогда не приходилось чувствовать в своем сердце. Из монастыря мне позволили вернуться только осенью, к началу нового учебного года. Однако, сердце мое было так далеко от алгебры с геометрией, что мне не было дела до своих отвратительных отметок и никто, даже мой суровый отец, не смог меня заставить снова учиться тому, что было так далеко от меня. Я бросила школу и пошла в швейное училище. Закончив его, нашла себе работу в одном из городских ателье. От родителей я совсем отдалилась, и лишь посещала их раза два в году, на Рождество и на Пасху. Зрение мое сильно испортилось из-за просиживания долгих часов в ателье. Годам к 25-ти я так растолстела, что меня стали называть уже не «девушка», но «тетя». И только однажды мне снова повезло: во время моей поездки к родителям я познакомилась с баптистским проповедником, который совершал паломничество по русским монастырям. Я ответила согласием на его предложение поехать вместе по намеченному им маршруту. Из нашей поездки мы вернулись уже парой. Он был старше меня на 18 лет. Еще через год мы уехали в Таиланд, где он проповедовал, будучи частью баптистской миссии в этой стране. А еще через год родился наш сын, Грегори, которого я назвала в честь моего брата. Потом, мы стали родителями девочек-близняшек. Я не писала родителям со времени отъезда в Таиланд, и они не знали, скорее всего, что стали дедушкой и бабушкой трижды. В Россию мы с девочками приехали один только раз, когда моим девчонкам было по двадцать лет, а наш Грегори служил уже к тому времени на флоте. Я повезла своих дочерей в знакомый монастырь, где когда-то провела целое лето в качестве трудницы, в тот самый год, когда мои родители разлучили нас с Саидом. К родителям я возвращаться не хотела, мне казалось, что они с облегчением забыли обо мне после моего поспешного отъезда в Таиланд. Однако, именно там, в монастыре, меня ждало огромное потрясение. Идя с моими девочками по монастырскому двору, мы вдруг лицом к лицу столкнулись с моим отцом. «О, это наш батюшка, отец Василий!» - сказала нам монахиня, с почтением провожая моего отца взглядом. Отец не узнал меня, так я изменилась. Из худенькой четырнадцатилетней девочки я превратилась в дородную мать большого семейства, у меня изменились походка, прическа, цвет волос и даже язык, на котором я разговаривала с детьми. Я больше не весила сорок семь килограммов, я весила почти вдвое больше. Неудивительно, что отец меня не узнал. А вот я узнала моего родного Штирлица сразу же: он несильно изменился, лишь похудел,  и борода его из черной превратилась в седую. Монахиня, тем временем, делилась с нами новостями монастыря. Она-то и рассказала мне про трагедию отца Василия. «Дочь его сбежала за границу с каким-то баптистом!» - жутким шопотом поведала мне монахиня о трагедии моей семьи. «А жена у него есть?» - как можно небрежнее поинтересовалась я о своей матери, и получила ужасный ответ: «Какая жена? Вдовец он, монах! Овдовел в тот год, когда его дочка за границу сбежала, матушка его (тут монахиня назвала имя моей мамы), такого горя не выдержала и скончалась от удара, скоропостижно, горемычная…После этих слов старенькой монахини мне вдруг захотелось уехать из монастыря, причем немедленно. Однако девочки мои, Натали и Марго, вдруг воспротивились и захотели остаться при монастыре хотя бы на две недели (что мы и собирались сделать до того, как я узнала в настоятеле монастыря собственного отца). Мне не хотелось возвращаться в монастырь, так что я сказалась больной и осталась в сельской гостинице, и только написала моим девочкам такую записку: Папа, я приехала. Это письмо тебе передадут две молодые женщины, Марго и Натали. Они твои внучки, пожалуйста покажи им обитель, если тебе нетрудно. Твой внук Грегори не смог с нами приехать в Россию, он служит на флоте и сейчас находится у берегов Африки. Люблю тебя, твоя дочь Александра. Как же я потом жалела, что написала эту самую злосчастную записку! Как корила себя, но было уже слишком поздно. Мои девочки вернулись обратно ко мне с ужасным известием. «Дедушка умер!» - сказали они мне. Остаток вечера и всю следующую ночь мы провели в слезах. По словам моих девочек, они передали отцу записку, как я и просила. Он положил ее к себе за пазуху, не читая.  И уже к вечеру по монастырю разлетелась трагическая весть о том, что у отца настоятеля остановилось сердце.                P.S. Если хотите почитать мои более старые романы (Страна Желаний, Родословная и прочее), обращайтесь к автору Софья Горбунова, это тоже я. Просто забыла пароль своей прежней странички и не могу больше попасть на нее.                P.P.S. Саид, дорогой, если тебе суждено прочитать эти строки, то ты должен знать, что я никогда тебя не забуду.