Хлеб

Раечка шла с женщинами на менку, неся за плечами тощий мешок с вещами. Папины ботинки, хотя она и подложила рваных тряпиц в их носки, всё же болтались на ногах и были ей тяжелы. Девочка шла, а перед глазами всё ещё стояло пылающее лицо мамы.
Раечка вчера обошла весь посёлок в поисках фельдшера. А его, оказывается, забрали на фронт. И папа уже на фронте. Мамино выходное платье, розовое с оборкой, так им любимое, она несёт сейчас на обмен. Оно провисело нетронутым с самого начала войны. А как папа восхищался, когда мама его надевала и кружилась. Но кроме него уже и менять нечего. Немного старья да это платье осталось.
А от папы всё писем нет. Маньке широко, как цапля шагавшей рядом, вон уже второе письмо пришло от её отца. Она слегка гнулась под своим мешком, в котором что-то тарахтело. Манька всего на год старше, а уже не в первый раз ходила с женщинами на обмен. А Раечка вот впервые пошла. Она поёжилась. Перехваченный крест-накрест платок плохо грел.
Невесело подумала: «Почтальонша, всё мимо нас ходит. Так долго нет весточки от папы. Если б папа был рядом, может, мама и не заболела бы…» – поморщила носик. Глаза её погрустнели. Вспомнила, как уходя, накрыла своим пальтишком дрожащую от озноба маму и, перепоясавшись поверх кофточки шерстяным платком, попросила её:
– Мамочка потерпи. Я скоро тебе хлебушка принесу – и ещё пообещала, вздохнув – И сахарку принесу.
Ей не хотелось маму одну оставлять, но как же они выживут? В доме ни кусочка хлеба, а без еды больная мама может умереть. Она вот и кипяток отказалась пить. А вчера тётя Фрося её напоила морковным чаем, и ей вроде немножко легче было. А может, помогла таблетка стрептоцида, которую тётя бросила в чай.
Раечка с горечью подумала: «Был бы сахар, тогда бы мама охотнее пила кипяток и быстрее выздоровела».
Где-то вдалеке громыхнуло. Раечка вздрогнула. Уже война недалеко, хотя мама говорит, что это гром. Но гром не так бухает. А самолёты с крестами уже летают. Она же не слепая. Машинально пощупала кармашек кофточки. Часы были на месте. Папины часы. Она их, каждое утро заводила. Надеялась, а вдруг война скоро кончится, и папа вернётся, а часы его идут. Обрадуется он.
Сжала в кулачок часы: «Прости папа. Прости, ради мамы. Может, кто хлебушка за них даст?»
Опять громыхнуло. Но ей уже не так страшно было. Все шли и не обращали на этот дальний грохот внимания.
Некоторые соседи всё же уехали из посёлка. А Манькина семья не уехала. И тётя Фрося осталась. Говорит, что наши обязательно остановят немцев. Муж ей так с фронта написал.
Тётя Фрося вчера на просьбу, чтобы женщины на менку не уходили без неё, а то одной идти страшно, успокоила:
– Да разве я тебя брошу! И маму твою не бросим. И напоим, и покормим, чем богаты. Правда, Марковна?
Её сухонькая свекровь, прижав закутанную в одеяло пятилетнюю Катюшу, согласно кивнула: – Что бог дал тем и поделимся. – В комнате у них было так же холодно, как и у Раечки в доме.
Когда мама очнулась и воспалёнными глазами взглянула на неё одетую в пальтишко, то встревожилась:
– Ты куда-то собралась?
Раечка смутилась, но быстро нашлась:
– Мамочка, я к тёте Фросе сбегаю за керосином.
Мама тихо что-то прошептала, но тут же прикрыла тяжёлые веки. Её бил озноб и Раечка, сняв пальтишко, накинула его поверх одеяла.
Сегодня женщины шли за речку в дальние, и говорят, богатые хутора.
Раечка вспомнила, что они ещё прошлым летом с ребятами бегали купаться на эту речку. Хоть она и не очень близко, но зато там было весело. И с моста, они прыгали в воду. Брызги во все стороны летели, и улыбчивая радуга в них пробивалась. А теперь вот она идёт со всеми за эту помутневшую от бомбёжек речку, за хлебушком и сахаром для мамы. Надеется, что наменяет полный мешок, ну пусть полмешка, и мама, как увидит это, так обрадуется и сразу выздоровеет.
Манька, по привычке её подразнивала, за красные щёчки:
– Помидор, помидор, чем ты щёчки натираешь?
Она же не виновата, что мама её одарила такими щёчками. Она их уже и мукой припудривала. А они всё равно горят. Тётя Фрося говорит, что это красиво.
Шли уже долго, а речки всё не видно. Может Раечке показалось, что долго идут, из-за тяжёлых ботинок? Её детские ботиночки мама давно уже отдала за муку. У них тогда было очень голодно. «И почему этот голод не проходит?» – вздохнула.
Тётка Василиса всё ворчала:
– Зачем мелюзгу с собой взяли? И так, ничего не дают, ещё эти прутся с нами.
Вчера Раечка попросила у неё сахарку для мамы, но та отрезала:
– Нечего попрошайничать. А ещё пионерка.
На просьбу, чтоб женщины подождали её, если задержится с мамой, пожала плечами, и угрюмо сказала:
– Если хочешь, – иди с нами. А вообще, сидела б дома да за матерью смотрела. Тебе соплячке вообще, могут ничего не поменять.
Раечка тогда сжалась вся в комочек. Им что же с мамой от холода и голода помирать? Хотя она её особенно и не осуждала. Понимала, что эта трудная жизнь всех сделала равнодушными. У каждого своя боль и каждый в неё спрятался – ей мама так говорила.
Идти было тоскливо. Сентябрь выдался пасмурным и прохладным, но деревья в посадках ещё не сбросили листву. И трава там не была такой пожухлой, как возле дороги. Неожиданно она услышала короткий посвист синички. И в этой тоскливой осенней тишине, от незамысловатого пения птички, утро ей показалось таким спокойным и мирным. Они до войны с мамой и папой собирали грибы в посадке. Весело им было вместе. Мама заразительно смеялась и пела папе:

Прижимай к плечу плечо –
Дружба остаётся.
Если сердце горячо –
Девушка найдётся.
Нынче больно – не тужи,
Завтра твой денёчек,
Выше голову держи,
Вася-Василёчек!

Папа же её – Василий! Раечка и цветы васильки любила. Перекликаются они с именем папы. Правда, теперь ни одного не видать. И мама уже давно не смеётся и не поёт.
Неожиданно в раздумья вторгся нудный и зловещий гул, нарастающий, словно гудящий шмель норовил ей влететь в ухо.
Но это был не шмель. Над ними показались два самолёта с фашистскими крестами. Один полетел дальше, минуя бредущих по дороге, а другой сделал разворот и пошёл на бреющем, неумолимо приближаясь.
Женщины бросились врассыпную к посадке, чтоб укрыться среди деревьев. И Раечка бросилась за ними. Манька опередила её, и мчала вовсю, со своим тарахтящим мешком.
Тётка Василиса, бежавшая впереди, вдруг взвизгнула:
– Ложитесь.
Но Раечка, запутавшись в своих тяжёлых ботинках, уже лежала.
Все остальные сразу, будто по команде, упали. Забил пулемёт, и лётчик стал поливать их сверху пулями. Пули ложились, казалось, совсем близко, буравя землю. Раечка вздрагивала при каждом их ударе. От страха, казалось, что любая пуля может вот-вот прошить её насквозь. Самолёт начал удаляться. Притих шум его моторов. И опять тётка Василиса крикнула:
– Скорей бежим к посадке – ойкнула – нога, – проклятущая нога.
Раечка подбежала к ней:
– Тётя Василиса, что с вами?
– Тебе чего? Не видишь, подвернула ногу – простонала она и неприязненно взглянула.
А те из женщин, кто смог встать, снова побежали поближе к деревьям, надеясь на спасение. Они уже почти добежали. Но самолёт развернулся и стал их догонять. И уже без всякой команды женщины упали в траву, зарывшись в неё с головой. Раечка упала возле тётки Василисы.
Опять слышались, где-то рядом удары пуль о землю. Голову страшно было поднять. А пули всё стучали и стучали. Ей, показалось, что она целую вечность так лежит и будто уже умерла, и не пули это вовсе, а комки мёрзлой земли стучат о крышку гроба. Стучат так же гулко, как когда-то стучали о крышку гроба её умершей бабушки. И Раечку пробрал до косточек смертельный страх. Она задрожала, как листочек.
Кто-то неожиданно толкнул её в плечо. 
Манька стояла над ней и хихикала:
– Ты что умерла? Самолёт уже улетел.
Но не все ещё поднялись с земли. Не только ей было страшно оторваться от неё.
А тётка Василиса, уже постанывая, ковыляла к дороге.
Раечка услышала причитания и проклятия фашистскому лётчику перепуганных женщин. Почувствовала вдруг с ужасом, какой она жуткий страх пережила, что всё у неё внутри захолонуло.
Манька не стала помогать ей подняться, а, взвалив мешок на плечо, потащилась к женщинам. И хорошо, что ушла. Раечка постепенно приходила в себя. Унялась дрожь. Она поправила платок на груди, шмыгнула носом и, вытерев рукавом кофточки повлажневшие глаза, собралась выйти к дороге. Но вдруг её ударило в жар. Раечка судорожно схватилась за кармашек и обмякла. Отцовские часы были на месте. Как они только не выпали?
Многие из женщин растерянно топтались на дороге, словно в размышлении: идти, не идти дальше. Одна женщина, была легко ранена в руку. Перевязав рану лоскутом, оторванным от платья, её повели обратно. Страх после пережитого погнал и пожилых домой. Поплелась с ними и охающая тётка Василиса.
Немецкий лётчик, наверно, не прицельно стрелял, а просто пугал женщин. Наслаждался их беспомощностью и испугом. Поиграл, пострелял и улетел. А пуля не шутила и всё же задела одну из женщин.
«А хоть бы и убила, фашисту всё равно» – вяло, как о чём-то само собой разумеющемся подумала Раечка. Она ещё не отошла от потрясения, когда и её жизнь висела всего на волоске.
Медленно и понуро пошли женщины, решившие всё-таки продолжить путь. Они шли и изредка поглядывали на небо.
Тётя Фрося у реки облегчённо произнесла:
– Слава богу, мост через речку ироды не разбили совсем.
Хотя он был наполовину всё же разрушен, но люди уже из подручных средств его подлатали. Перейти речку можно было. В глазах Раечки проскочило сожаление: «А какой красивый мост был, как радостно блестела река». Передвигая тяжёлые ботинки, она шла, чуть отставая от всех, но стараясь не потерять из виду женщин. Тётя Фрося несколько раз оглядывалась и махала ей рукой, чтоб не отставала. Манька же шла не оглядываясь.
Раечка озябла и стягивала всё туже и туже свой платок, который её мало грел.
Когда дошли до первого хутора, уже сил не было идти. И она только плелась за женщинами. Но никто из людей, открывших ворота, не обращал на неё внимания. Женщины бойко предлагали свои вещи для обмена. И Манька была расторопнее. Она уже на мамину кофточку, с ситцевой занавеской и каким-то старьём выменяла кусок пожелтевшего сала.
После того, как многие, закончив обмен стали уходить, никто ей, сопливой девчонке, не открыл больше ворота. Но не всем так повезло, как бойким женщинам.
Раечка и ещё несколько не обменявших ничего и вместе с ними Манька, решили идти дальше, в соседний хутор. Надо было хоть малюсенький кусочек хлеба выменять.
Вчера они с мамой съели последний хлеб. Он твёрдый, зачерствевший, трудно размачивался. Берегли его на чёрный день. Вот этот день и пришёл. Мама печально смотрела и, отломленный для неё Раечкой кусочек, норовила ей всучить. Раечка под любым предлогом отказывалась. Ладно, она здоровая, а мама больная. Ей надо много сил, чтоб выздороветь. Раечка и свой бы кусочек отдала бы маме, да только при виде его живот сводило и, казалось, если она этот чёрствый хлеб не съест, то умрёт.
Ноги у Раечки разболелись, наверное, набила их, до кровавых мозолей.
Тётя Фрося стала уговаривать её вернуться и даже пообещала кусочек от ею выменянного хлеба отрезать им с мамой.
– Пошли Раечка домой. Замёрзнешь и тоже заболеешь. Кто тогда маму будет выхаживать.
– Спасибо! Нет, тётя Фрося я ещё поменяю. А меня холод не берёт. Я закалённая.
Тётя Фрося покачала головой, но настаивать не стала, ушла, сказав:
– Не волнуйся, я к маме загляну. А ты сама домой не иди. Прибейся к кому-нибудь.
– Спасибо – тихо ей вслед промолвила Раечка.
И это участие тёти Фроси и желание Раечки во что бы ни стало выменять хоть что-нибудь для мамы, придало ей решимость и готовность ко всему, что ей уготовил сегодняшний день. Она увереннее зашагала со всеми.
Вот и второй хутор. Там они разделились. Каждый хотел свою удачу найти. Манька привязалась с ней ходить по дворам, и они вместе стучали в ворота. Раечка начала терять уже надежду, да и силы от безнадёжности начали её покидать. еле двигалась.
Манька была бодрее. У неё в мешке ещё остались утюг и чайник.
Раечка с сочувствием спросила:
– Как же вы будете пить чай?
– Кастрюля ещё есть – как-то весело и беспечно отозвалась Манька – А чайник сифонит. Правда, чуть-чуть. Сразу дырочку не заметят. Пока кинутся, мой след и простынет!
Наконец, у крайнего двора им повезло. Открыл ворота хозяин:
– Что голодранки, надо? Думал посолиднее бабы ходят, а тут соплячки. Сколько вас тут за целый день прошло. Голова кругом. Самим есть нечего, а ни тут попрошайничают. Идут и идут.
Но вышла хозяйка и прикрикнула:
– Не гони. Посмотрим, что у них есть.
На Манькин почерневший небольшой утюг и не взглянула. Чайник подержала в руках:
– Не течёт?
– Не тётя, не течёт.
– Прямо не знаю: брать, не брать?
Хозяин окрикнул:
– Зачем? Свой пока цел.
– А про запас. О завтрашнем дне не думаешь. Ну, что у тебя там? – обратилась она к Раечке, отложив себе чайник.
Раечка развязала мешок.
Хозяйка порылась среди вещей.
– Чего там рыться – фыркнул хозяин и ушёл, прихрамывая – Э–э…Что может быть у сопливой девчонки, в чоботах больше себя? Только что-нибудь завалящее.
Но хозяйка уже держала в руках платье Раечкиной мамы.
У Маньки мелькнул нехороший огонёк в глазах. Она, видно, тайком пожелала, чтоб у неё ничего не выбрали. Во всяком случае, так Раечке показалось.
Хозяйка приложила платье к себе, залюбовалась:
– Платье красивое, но куда ж его носить. Война. Придут супостаты и отберут. Да и не молодая я уже.
Манька снисходительно улыбалась.
– Возьмите тётечка – заглядывая с надеждой в глаза хозяйке, забормотала Раечка – Это мамино. Выходное. Она у меня хворает. Ей теперь не нужно оно. Ей надо кушать, чтоб у неё были силы поправиться – и просительно протянула – Мне бы хле-ебушек и сахарок для мамы.
Выглянул с любопытством из дому мальчишка-подросток.
С порога хоть и бойко, но участливо спросил:
– Девчонки и охота вам таскаться с барахлом в такую даль. Жалко вас.
Раечка глянула с обидой на него:
– Кушать хочется – хотела ему и про маму сказать, да промолчала.
Манька только хмыкнула.
– Эй, жалостливый, спрячься, а то заболеешь – прикрикнула хозяйка.
Вышел хозяин из дому и направился к ним, прихрамывая. В руках он держал полбуханки серого хлеба.
– Хотел Полкану отдать, а то в сарае совсем замаялся кобель. Проголодал, наверно. Всё вас тут нищенок носит, а ему маета. А он злючий, – порвать может. Да вот думаю, может, вам голодранкам отдать? – и криво улыбнулся.
Хозяйка заворчала:
– Чего это ты вздумал. Я ещё ничего не выбрала. Ну что ещё у вас есть.
Раечка робко достала из кармашка кофточки отцовы часы.
– Так сразу бы и показала. Чего прятала? Семён смотри, а часики хороши. И тикают – и, бросив платье назад в мешок, приставила их к уху.
– Так есть, за что их кормить? Держите! – и хозяин между Манькой и Раечкой бросил полбуханки хлеба. Манька сразу, как коршун бросилась и вцепилась в хлеб. Раечка, тоже потянулась к хлебу, но та заверещала:
– Моё! Помидор перезрелый. Мой чайник взяли.
Раечка пролепетала:
– А часики?
Ей стало обидно. Он же, этот чайник дырявый, – это же обман, а её часики целые и так поступать не честно. Вспомнила ещё про маму, лежащую в горячке, и набросилась на Маньку, отнимая хлеб. Манька была крупнее и, держа одной рукой хлеб, другой молотила её по голове. Раечка не отступала; перед глазами её всё ещё стояло пылающее от жара лицо мамы, и она не сдавалась.
Манька ухватила её за волосы и начала таскать:
– Я тебя помидорина укокаю.
Хозяин громко покатывался со смеху:
– Га-га! Всякого ожидал, но такого зрелища не ждал. Ату! Давай и ты её за волосы тяни. Помидор, что ли… – и ржачка его с новой силой одолевала.
Хозяйка вначале оторопела от такого ужаса, что дети из-за куска хлеба насмерть бьются, а потом набросилась на мужа:
– Остолоп. Дубина! Они же голодные. Порвут друг друга. Ещё и покалечат. Нашёл над кем потешаться.
– А мне что? Жалеть их что ли? Я что должен всех кормить. Всех не нажалеешь и не прокормишь.
И тут Манька изловчилась, поставила подножку Раечке, та упала и больно ударилась о землю.
Манька схватила за край свой мешок и поволокла по земле, убегая и победно повизгивая:
– Помидорина, помидорина!
Хозяйка махнула в отчаянии рукой и ушла.
Раечка села на землю и заплакала, размазывая по лицу грязь и слёзы.
– Чего ревёшь – всё ещё хохотал хозяин – Догоняй, а то без хлеба останешься. Драться надо было, как следует. Догоняй, а то уже вечереет. Замёрзнешь пока дойдёшь домой, и волки объявились, – и напоследок хохотнул, – любят человечину.
У Раечки внутри всё от страха похолодело. Она с трудом поднялась, взяла свой мешок и поплелась по дороге прочь. Первые сумерки уже опускались на землю, недружелюбно окутывая её своей осенней знобкой прохладой.
Хозяин неожиданно окликнул:
– Подожди! Платок у тебя хоть тёплый?
–Тёп-пл-лый – сквозь слёзы выдавила она.
– Давай его сюда и жди.
Он, хромая, с платком скрылся за воротами. Раечка ждала. Пригладила свои растрёпанные волосы. Вокруг всё гуще ложилась темнота. Лишь через приоткрытые ворота видно было, что в окнах дома тускло горел свет, но не было видно, чтоб кто-то по двору шёл к ней. Она глянула на темнеющую дорогу, поёжилась. Без платка ей стало совсем холодно. Неожиданно из ворот выскочила большая головастая собака. Раечка вздрогнула от испуга.
Но та поглядела мутными жёлтыми глазами, гавкнула пару раз и ушла с видом:
– Чего с тебя голытьба взять? Одни кости.
Раечка поняла, что бесполезно ждать. Пошла, тяжело переступая в совсем отяжелевших вдруг ботинках. Медленно шла и готова была снова заплакать. Но не заплакала. Ей было только очень зябко. Но и это её не так мучило. Злая человечья жестокость, словно выела из неё все слёзы. Даже собака оказалась добрее. Осталась в душе только какая-то пустота, которую нечем было заполнить. Ледяная пустота. Она в отчаянии понимала, что мама не сегодня, завтра без еды умрёт.
Тяжко вздохнула:
– А потом я умру. Забьюсь в уголок и умру. И может соседский кот, который так противно мяукает, он же бедолага тоже голодный, найдёт меня. Понюхает и полижет язычком волосы, а может, лизнёт ещё и в носик, что он редко делает, хотя я его прошу. А когда он поймёт, что больше на свете нет меня, замяукает и заплачет.
Раечка один раз видела слёзы на его глазах, когда ему прищемили лапку. Они блестели, как бусинки.
Неожиданно она услышала сзади топот. Издали было смутно видно, что за нею бежит небольшой мужичок. Раечка испугалась – отнимут сейчас и мамино платье, и неловко побежала в своих тяжёлых ботинках. И вдруг споткнулась, упала и закрыла руками голову.
– Дурёха – мальчишеский голос раздался над нею – Чего ты испугалась?
Мальчишка поднял Раечку, стряхнул с неё пыль. Она узнала его. Мальчик был с того злополучного дома, где её так сильно обидели.
– Мать послала. Ты чего не дождалась? – и он протянул ей небольшую потёртую сумочку, наполовину наполненную чем-то и её платок:
– Надень, замёрзнешь.
Она стояла, не выпуская мешка из рук, как оцепеневшая.
Мальчишка сконфуженно помялся:
– Ты на батьку не обижайся. На него бывает, находит придурь. Он в гражданскую контуженный был. И ногу ему на войне повредило. А так он ничего, терпимо. Даже приказал мне перевести тебя через речку. Чего ты застыла и дрожишь?
Раечка перевела дыхание и, взяв лишь платок, прошептала дрожащим голосом:
– А я и не обиделась. Просто озябла. Ты не беспокойся я сама дойду – и, опустив мешок на землю, повязала платок крест-накрест, задубевшими от холода пальцами.
– Не, так не пойдёт. И спрос с меня будет строгий. Да я и сам никогда не брошу девчонку ночью. Да ещё одну в незнакомом месте. А чего ты так далеко меняться зашла? – и он снова протянул ей сумку – Возьми же, это же от мамкиного жалостливого сердца. Немного там еды, но на первое время хватит. Она у меня знаешь какая! Всем тайком помогает. Это для вида она строгая.
Раечка неуверенно взяла сумку и, закинув мешок на плечо, быстро заговорила словно оправдываясь:
– Так нигде ничего не дают. Голодно стало вокруг. Вот и ходим подальше. Я сама в первый раз пошла – не то с гордостью, не то с грустью сказала и уже, когда они пошли, притихнув, проговорила – Мама болеет, а папа на войне. Не знаю, жив или нет. Третий месяц писем нет. А твой, гляжу дома.
Мальчишка вскинулся:
– Так у него вместо одной ноги – протез.
– А не видно. Хотя нет, я заметила. Он хромает.
– Приловчился он так ходить, без всякой палочки. И по дому всё делает. Я ему первый помощник. А ты жди писем. Я сводки слушаю, там такие бои идут! Некогда им писать. А, что ж ты не сказала мне, что мамка больна?
– Я сказала твоей маме. А моя уже второй день с высокой температурой лежит. Горячая вся, как печка. То провалится в сон, то очнётся. И ни крошки в доме.
– Думаешь, хорошая еда поможет? Ей же надо лекарство!
– Не знаю. Мне кажется, что лучше еды и нет на свете лекарства. Вот увидишь, я маму выхожу. Я ещё дальше пойду, чтоб еды достать – и внезапно сникла – Как же я без мамы буду жить? – слёзы набежали на глаза.
Мальчишка тронул Раечку за руку:
– Не плачь.
Они помолчали.
– Не выходишь ты мамку без лекарств – он приостановился, помялся – На! Возьми! Мне мать подарила твои часы. Может, лекарство ещё выменяешь на них.
Раечка от неожиданности застыла. Она от изумления не могла пошевелиться, не то, что руку протянуть.
– Ну что ты онемела что ли? Бери! Я от чистого сердца. Обиделась на моих. Забудь. Сейчас все люди обозлённые. Вон, как твоя подруга с тобой поступила. А чайник я проверил. Дырявый он. Давай я понесу – взял он сумочку из её рук и вложил в ладонь часы.
Раечка бережно сжала их в ладошке:
– И вовсе она мне не подруга. А часики папины.
– Береги их. А таких подруг, как она, нельзя близко держать возле себя – и раздумчиво сказал – Папины говоришь. Я понимаю. Жалко было тебе их менять. Отец твой сейчас Родину защищает, а я носил бы его часы. Не честно. Сейчас надо всем беспощадно врагов бить. Вовка, сосед мой уже воюет. Сын полка! У него, правда, ни отца, ни матери не осталось.
Раечка положила часы в кармашек кофточки:
– Плохо без родителей. Вот и мы без папы, как без рук.  Но у меня хоть мама есть. Мы А без папы, как без рук. – вздохнула: – Жив ли папа?
Они медленно пошли, от дальнего зарева вспыхивало небо.
– Тяжело там нашим, – со вздохом прошептал мальчишка.
– Тяжело – отозвалась Раечка.
Они уже перешли речку, а он не уходил и всё провожал Раечку.
Она уже стала просить, беспокоясь:
– Ты иди, а то заругают. И ночью страшно. Волки говорят, здесь появились.
– Может, и появились в такое голодное, тревожное время. Но то отец тебя просто пуганул, чтоб до темноты успела дойти домой. В сумерках и чёрт может привидеться. А я темноты не боюсь. Привычный по ночам ходить: сторожу дом, когда все заснут. Фронт рядом. Всего-то в нескольких километрах бухает. А вдруг немцы прорвутся, предупредить надо вовремя своих. Хоть в подпол спрячемся, – и протянул руку, – Давай я мешок понесу.
– Спасибо! Да он считай пустой, – и она опять забеспокоилась. – Ты беги домой. Уже далеко зашли.
– Как только огоньки твоего посёлка появятся так я, и поверну назад. Далеко от железной дороги живёшь?
– Нет, почти сразу за дорогой. А по ней танки, орудия везут и столько солдат в теплушках. Всё на фронт. На помощь папе.
– Конечно, большая сила у нас. Но я видел там и раненых везут. Нелегко нашим с немцами биться. Силища у них. Но ничего, батька говорит, – не таким хребет ломали. – и послышались в его голосе взрослые нотки – Фашиста, вот погоним, легче станет. А так ведь всё для фронта. Потому все и голодают – вздохнув, немного помолчал. – Мне порой в окно глядеть страшно – проговорил тихо – Все просят хлебушка. В глаза заглядывают. Душу выворачивает от жалости.
– Да-а – согласилась печально Раечка – Выворачивает душу и чужая беда.
Но вот уже показались огни посёлка.
Она остановилась:
– Беги уже. Тебе отсюда далеко. И одному всё равно страшно.
– Фу. Совсем не страшно. А, как на фронте? Я тебе по секрету скажу – скоро сбегу бить фашистов. Надо помочь остановить этих гадов, чтоб до мамки, с папкой не добрались.
– А как же мама? Кто будет помогать отцу?
– Так я ж об них беспокоюсь. Мамка у меня крепкая женщина. Это не то, что у тебя болеет. А отец? От хозяйства считай ничего не осталось, кроме Полкана. Старых запасов надолго не хватит. Скоро сами будем голодать. Ну, пока! – и отдав сумочку, он, не спеша пошёл назад по дороге.
Раечка смотрела ему вслед, и ей хотелось сказать ему что-то хорошее, благодарное за его мальчишеское участие к ней. Но она не находила слов.
Мальчишка вдруг повернулся, словно почувствовал, что она смотрит ему вслед и громко спросил:
– Как тебя зовут?
– Раечка!
– А что она тебя всё обзывала помидором?
– У меня щёчки красные.
– Позавидовала, значит. И в горе радуется, сама не знает чему. Мать говорит – бог всё видит. И каждому по заслугам будет. А меня Иваном зовут. Слушай Раечка перед тем, как на фронт сбегу, можно я к тебе загляну? Может, ещё чем подмогу. Самой тебе не справиться, раз твоя мама больна. А сейчас такое время, что никому ни до кого нет дела.
Раечка молчала, не зная, что ответить.
– Ты хоть, скажи, где твой дом, а я сам найду.
– Второй справа, по крайней улице. Сразу, как за переезд перейдёшь, забор зелёный – и тихо поправилась – Был зелёным.
Ваня, радостно хмыкнул:
– Найду! Жди! Я у матери лекарства выпрошу – сорвался с места и помчал по дороге.
Раечка, долго смотрела ему вслед, пока мальчишку полностью не поглотила темнота. Потом, словно очнувшись, поёжилась и заспешила домой. Заныло сердце: «Как там мама?»
Но вспомнив о сумочке с продуктами, подумала: «Вот мама обрадуется, что я такая додельная и ловкая…»
А за горизонтом всё так же, как с утра, погромыхивало.