Дождь. Я знала такую женщину

 и она была немка.
«Однажды весной, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» Но в этот раз они были гражданин в шикарном костюме и гражданка в короткой джинсовой юбке. И до заката еще было далеко. Они присели на скамейку и под тихий шелест новорожденных листочков на липах, окружавших пруд, вели друг с другом оживленный разговор.

.
Викентий, развалившийся на скамейке неподалеку,  узрел парочку и с досады даже сплюнул. Раскинув по всей Москве свою коммерческую паутину, он дожидался здесь очередную жертву, и проклятый иностранец, щебечущий как щегол по-русски, снова оказался рядом. Не хватало только, что бы и здесь он ему помешал делать гешефт.
«Тьфу. Тьфу. Тьфу. Явно принесли сюда их черти, которые водятся в изобилии вблизи этого водоема. А вон, кстати, топает моя клиентка - старушка с такой же облезлой престарелой таксой, как и она сама, но тем не менее обе проживут еще несколько лет. А он? Скоро умрет!» - Неизвестно почему с ужасом подумал Викентий.
       Холодный пот пробежал ручейком по его покрытой седой шерстью груди. Словно неведомая сила перенесла его мысленно в квартиру, доставшуюся ему долгим и неправедным путем мошенничеств, махинаций и  подкупа многих продажных чиновников. В этой многокомнатной квартире в высотке на Пресне были занавешены зеркала, на столе в самой большой комнате стоял гроб, а в гробу лежал он, Викентий, собственной драгоценной персоной. Даже и неизменный  галстук-бабочку повязали заботливые наследники – племянник с женой - тощей как вилы, злобной и хитрючей  мадам Хавриной, пребывающей сейчас в состоянии полной эйфории.  Сам герой дня, будучи давно и безнадежно не традиционной ориентации, детьми не обзавелся.
- Хрена лысого, - злобно буркнул Викентий, - завтра же изменю завещание. Не получат они ничего! От дохлого осла уши получат! - Мысленно выкрикнул Викентий.
Он вытер большим носовым платком покрытый смертной испариной лоб.
- Да и бред это! - Остановил себя Викентий. - Мне всего 56 и давать дуба я не собираюсь. Мало ли что в такую духоту померещится.
Но старушка с лысеющей таксой, подойдя к скамейке, ухмыльнулась ему понимающе, словно проникла в мысли Викентия и догадывалась о его скорой, внезапной кончине.
- Господи, всё это от духоты. Сумасшествие какое-то.
Парочка, полностью поглощенная друг другом, не обратила никакого внимания ни на самого Викентия, ни на предчувствие полного краха, ясно нарисовавшегося на его одутловатом лице.
- Ждать себя заставляете, Идалия Сигизмундовна. – Он покосился на   воркующих голубков и поспешно добавил. - Пройдемте отсюда.
Они пошли  бок о бок  к соседней скамейке, и  Викентий  грузно водрузился  на неё.
- Ну, что там у вас. - Прохрипел он, растирая грудь. Сердце покалывало всё сильнее.
Старушка развернула тряпицу: на руку перекупщика легло искусно вырезанное из слоновой кости пасхальное яйцо, В этом ажурном круглом теремке жил  белый ангел с перламутровыми крыльями, синими сапфировыми глазами и бриллиантовым венчиком вокруг головки.
- Фаберже. - Мелькнула в голове безумная надежда. И он с жадно загоревшимися глазками, но стараясь не выдать своей радости,  якобы равнодушно сказал. - Двести долларов.
- А за десять не хочешь? – Ехидно  поинтересовалась пожилая пани Сигизмундовна  басом. - Гони тысячу, иначе сделка не состоится.
- Да что же это делается сегодня, - с тоской подумал  Викентий, - всяк меня подло грабит. - Но понял, что торговаться со старой сквалыгой себе дороже. Он вытащил лупу и скрупулезно исследовал клеймо; да, так и есть, из мастерских великого ювелира, из его конюшен вещица, сработано очень талантливо. И слоновая кость старинная, без подвоха. Конечно, Викентий был далек от наивной мысли, что может за тысячу баксов приобрести настоящее пасхальное яйцо Фаберже. Даже старые дуры, сплавлявшие ему за бесценок семейные реликвии стали теперь умными. И ударились в религию, почуяв, что стоят над краем бездны.  Дарят попам всякие дорогие штучки – старинные иконы в серебряных окладах, бриллиантовые ожерелья и браслеты, за всю их пустопорожнюю жизнь ни разу не надеванные и тоскливо провалявшиеся в различных хитроумных тайничках.
         
Вздохнув об упущенных возможностях, он  вынул сморщенный, как мошонка кошелек и отслюнявил  требуемую сумму.  Денег было жалко до слез. Он, вообще, всегда расстраивался, когда отдавал кому-то свои кровные, а уж   этой старой ветоши, которую заждались на Ваганьково, и подавно. Ну, подумайте сами, сколько ей осталось? И  на что ей такая уйма денег? 
Вдруг, на глазах у изумленной публики, резное яйцо с живущим внутри ангелом,  выпало из рук Викентия и покатилось под скамейку. Сам он  обмяк и застыл, уставившись в одну точку, словно увидел что-то такое, что  живым людям видеть не положено.

Пани Идалия, запихнув тысячу долларов в престарелую лакированную сумочку, подняла глаза и обнаружила Викентия в неживом уже состоянии. Оскалив ровный ряд пластмассовых зубов, сморщилась, набирая в легкие воздух, и совсем собралась было завизжать, как опомнилась. Лишняя реклама пани Сигизмундовне не нужна. Да и чем, интересно, она ему теперь поможет? Тем, что толпу соберет?
Но тут взгляд пани Идалии упал  на  закатившееся под скамейку яйцо.
- Бьюти, взять. – Скомандовала старуха своей таксе, похожей на плешивую крысу.  Животное, давно понимающее свою хозяйку и без слов,  осторожно подхватило зубами хрупкое яйцо.
Смерть Викентия не произвела на  гордую польку никакого впечатления. В смысле не ужаснула. Добрый она была человек, но умный, и в силу возраста – циничный. Похлопав, на всякий случай, опочившего Викентия по морде, и не получив сдачи, пани огляделась. Неподалеку на лавочке сидела парочка влюбленных и ворковала, не обращая внимания на маленькую трагедию, разыгравшуюся по соседству.    
- Зачем жил? – Почему-то сердито подумала Идалия. - Добра никому не сделал – постоянно юлил, хитрил, всю жизнь проходил в поношенных костюмах, накопил несметные богатства, и скоропостижно и бесславно скончался  на скамейке этого совсем по-Булгакову, с чертовщинкой пруда, к великой радости своих наследников.
«Когда так просто сводит все концы удар кинжала». - Процитировала она английского классика Шекспира на безупречном английском. – И от себя добавила. – Кинжала судьбы.

 Пани Идалия Сигизмундовна  сплавила Викентию не одну семейную реликвию за сущие гроши, хоть плачь, и сегодня, впервые, попыталась впарить фуфло. Конечно, ангел  из слоновой кости в бриллиантовом веночке, был работы не Фаберже. Его сварганил граф Леха Орлов, необыкновенно талантливый  пра-пра-пра и еще девятнадцать раз правнук этих скандально знаменитых братьев  Орловых.
Кровь, господа! В его жилах текла благородная и бесшабашная кровь.  Сдавала она Алексею комнату, не столько за деньги, сколько от скуки и одиночества. И привязалась бездетная Идалия к парнишке со всей силой нерастраченной материнской любви.
Кровь, безусловно, голубая или горячая красная кровь,  только она делает человека – человеком. Пани Идалия Витковская пожелала самым лучшим русским девушкам, гордым и нежным панночкам, которые не перевелись еще даже в наше смутное время, встретить и полюбить этих образом сохранившихся, добрых и талантливых парней.
Но задерживаться возле скамейки с  покойным, уже сменившим свои масляно-пунцовые губы на свинцово-синюшные, не было более никакого смысла, и Идалия двинулась в сторону Малой Бронной.

Там, на стене одного дома находилась мемориальная  доска. Её старушка  частенько навещала, в этом местечке можно было регулярно разжиться букетами.  22 апреля ставили на приступочку алые тюльпаны, а на трагическую для любого нормального человека дату - 7 ноября, водружали на постамент мелкие сиреневые и жёлтые хризантемы. И кому? Владимиру Ильичу Ленину. Счаз!!! Упырю этому. Счазззз!
Старуха крала цветочки, не особенно даже напрягаясь, но не для себя лично; на следующий день она посещала кладбище и клала их на могилу убитого во время этой революции инженера  Витковского, старшего из трех её дядей.  Пока она жива, не видать  Ильичу  хризантем. И тюльпанов с красными гвоздиками не видать.
Но сегодня, в чудный майский денек она, проходя мимо доски, всего лишь плюнет на мерзкое изображение, что и делает регулярно уже много десятков лет подряд.  По его вине вся история пошла на перекосяк. Но… черт с ним. Шкурка, выделанная искусным таксидермистом и возлежащая в ныне мавзолее, вот кто он. Может, и рад бы где-нибудь приткнуться, смешаться с землей,  стать прахом, да не нужен он земле, брезгует она им. За дела его страшные.
Неужели не будет прощения?

                Глава 4