Это случилось поздним ноябрьским вечером

В воздухе, помню, тяжелым туманом висел какой-то электрический флер, сильно отдающий запахом сырости и, как ни странно, спиртом. Вода Невы, запорошенная сероватыми от такого же темно-серого неба нелепыми хлопьями снега, медленно, каким-то густым черным током сонно текла под грязными от слякоти мостами — снег так толком и не устоялся. Выпадал и таял, выпадал и таял, покрывая все тонкой застиранной простыней и затем превращаясь в уже окончательную серую массу. Весь Петербург этой поздней осенью был разных оттенков серого, словно палитра художника, не выходящего из глубокой депрессии. Казанский собор нельзя было назвать настолько величественным, каким он казался этим летом. Он лишь возвышался где-то вдали, угрюмо смотря на меня своими темными башнями — ну и смысла в тебе, что пришел?

Торопливо иду на остановку, громко шаркая по асфальту ногами в попытках противостоять ветру, воющему голодным волком в ушах. Единственное светлое пятно – маршрутка со своими золотистыми огоньками, освещающими полутьму улиц, подходит как нельзя кстати — я жутко вымок в своем драповом пальто, за что себя и ругаю. Заболею ведь, а в новую жизнь, наверное, не принято лететь с насморком, кашлем и температурой под тридцать восемь.

Рита бы вылечила.

Залезаю внутрь, придавливаю кому-то руку со связкой красных яблок, рассыпаюсь в извинениях и кидаю на пустое серое кресло около напыщенного водителя две бумажных купюры. Думаю о том, что делаю это в последний раз. По коже, как ни странно, бегут мурашки.

Рита бы согрела.

Мчусь в никуда, рассматриваю своих попутчиков и тайком подслушиваю их разговоры, стараясь отвлечься от роя тоскливых мыслей. Петербург поздней осенью — их дилер, не требующий за свой товар никакой платы.

Почти пропустив свою остановку, выскакиваю из машины, в ответ выслушав море укорительных фраз, что по неосторожности задел женщину с ребенком. «Да не волнует меня ваша женщина», — хочется крикнуть в ответ, — «нет, волнует, только не эта. Не эта».

Сворачиваю за угол, уткнувшись в воротник пальто. Здесь совершенно пустынно — только мой давний знакомый, давно облетевший клен, печально покачивает обнесенными снегом черными ветками.

Открываю дверь подъезда и почти бегом пускаюсь по его ступеням, попутно ловя взглядом яркие синие почтовые ящики. По привычке останавливаюсь около такого знакомого, выделяющегося среди остальных, раскрашенного в ромашку со смешными желтыми сердцевинками и вытаскиваю оттуда совсем не такие веселые уведомления о неуплате налогов. Конечно, Рита в своем репертуаре. Вздыхаю, сворачиваю письмо, небрежно кладу его в карман и дальше прыгаю через ступеньку. Считаю этажи. Сбиваюсь от непонятного липкого волнения где-то в горле и вновь начинаю сначала.

Наконец, та самая дверь. Темно-коричневая, старенькая, затертая, из-за вывалившейся пуговицы прямо в середине с неловкой паклей, нарушающей простой узор обивки. Прямо как душа Маргариты — немного нелепая, смешная и странная, не всем понятная, но очаровывает своей необычностью и неординарностью с первого взгляда.

Троекратно стучу в такт биения своего сердца, опустив голову. В скважине даже не поворачивается ключ — дверь в ее квартиру всегда открыта нараспашку, как и она сама, но уведомлять хозяйку о своем приходе хотя бы стуком все же нужно, иначе отторжение гарантировано. Не любит она впускать в свое обиталище без приглашения. Как и в свое сердце.

— Отойди, пожалуйста, я могу случайно тебя поранить, — слышится тихий и необычайно серьезный тонкий голосок. Я издаю смешок. Как же ты не понимаешь, глупенькая. Уже давно ведь поранила.

Я послушно отхожу. Дверь мне открывает хрупкая, низенькая и худенькая девушка, которую, если бы мы не были знакомы, я назвал бы вовсе девочкой лет двенадцати. Густые молочно-белые волосы, стриженные совсем чуть ниже розоватой мочки уха, тихо колышутся, стекла круглых «бабушкиных» очков блестят в свете старого фонарика в ее тонких, искусанных в кровь около ногтей пальцах, бледные губы сжаты в тонкую полоску. Она внимательно смотрит на меня своими серыми глазами, в которых зеркалами отражаются мои чувства, одергивает короткое платье темно-алого бархата, из которого она давно уже выросла, задевает фонарем длинный изумрудный кардиган крупной вязки и молча отходит от порога.

Мотылек, не иначе.

В захламленной квартире почти царит мрак — горит только пыльный торшер в спальне и ее фонарик. Я так же молча снимаю пальто, очищаю от грязи туфли, рассматривая ее совсем детские закрытые черные балетки с круглым носком и натянутые чуть выше щиколотки белые кружевные носки. Как же знакомо. Ностальгия накатывает с новой и новой силой.

Только выпрямившись, у меня получается разглядеть пушистого, толстого рыжего кота, сидящего около нее на тумбочке, покрытой белоснежной кружевной салфеткой. Ведь хотел про него спросить, когда вошел. Слышу шелест опавших листьев из раскрытого настежь окна.

Нет, между нами нет никакого напряжения, хотя только оно и должно нагревать воздух в ситуации, из-за которой я сегодня здесь. В воздухе — только тщательно скрываемые за масками безразличия мои и ее эмоции.

Рита молча разворачивается и исчезает в коридоре, ведущем в маленькую тесную кухню. Я принимаю этот жест как приглашение пройти следом и тут же выполняю свое намерение.

Она стоит спиной ко мне, явно заваривает чай. В квартире пахнет травяными настоями, пылью, духами «Красная Москва» и душной тоской петербуржской осени. Пахнет ею. Пахнет Ритой, и я упиваюсь этим невероятным сочетанием запахов. Снова в последний раз.

Сажусь на деревянную табуретку, разрисованную ее руками на один из библейских сюжетов. Какая ирония — садиться на небо. А ведь я так и не смог тогда переубедить ее разрисовать этот стул именно так.

Маргарита молча ставит фонарь на стол перед моим лицом, бросает в две огромные кружки по три ложки растворимого кофе, в одну из них — три таблетки сахарозаменителя и ставит эту самую около моей руки. Совсем легко, словно какая-то нимфа, присаживается на стул напротив меня.

Первые минуты мы сидим в молчании. Я теряюсь, не знаю, как начать и мелким глотком отпиваю немного кофе, обжигая губы.

— Неприятно, наверное, смотреть, как кровоточит сердце? — говорит она, задумчиво смотря на фонарь. Я вглядываюсь в ее глаза. В них отражается разложенная по слогам пу-сто-та, и мне становится страшно. Неужели она настолько равнодушна теперь?

Я решаю пропустить этот вопрос, напряженно молча.

— Когда твой рейс? — она спрашивает меня об этом будто полусонно, отрицая всякие мои предположения о выживших крохах чувств, — я не приеду, обещаю. Новую жизнь не принято начинать вместе со старыми людьми.

Я ужасно, до зуда в кончиках пальцев хочу вскочить и закричать на нее, прижать к себе и не отпускать. Сказать, что я все это выдумал — и работу в Москве, и девушку, которая меня там ждет, и то, что я совсем-совсем не люблю ее, Маргариту, эту хрупкую маленькую художницу, измазанную в голубой краске. Сказать, что я оставил место на кровати около нее холодным только потому, что дико боюсь ею обжечься, боюсь, что она причинит мне боль.

Хочу — и, как бы ни было это смешно, покорно отвечаю:
— Завтра в пять утра.

Вот же идиот.

Рита отстраненно улыбается. Сердце нещадно колет и жжет.

В ее глазах — пустота. Неужели действительно она? Не могу принять.

Вновь отпиваю невыносимо горькое кофе, которое не спасли даже таблетки сахарозаменителя. Помнит. Значит, не все настолько плохо. Значит, все еще можно вернуть?...

— Знаешь, — ее голос настолько проникновенно тих и холоден, что мне приходится чуть нагнуться, чтобы расслышать ее полушепот, в котором смешиваются миллионы различных тихих звуков — от морского бриза до шелеста опавшей листвы за окном, — знаешь, недавно я думала о том, что каждый раз, когда я пью кофе, я не знаю, будет ли оно последним в моей жизни. Поэтому я пью его очень медленно. Потому что никогда не знаю, что будет дальше. Суждено ли мне дожить до завтрашнего дня или нет.

Я издаю нервный смешок.

— С каких пор тебя стали посещать такие мысли, Марго?
— Не так уж и сложно догадаться, mon cher[1].

В ее ответе — легкий укор, мешающийся с какой-то глупой детской обидой. Рита-еще-совсем-ребенок, мудро созидающий мир свысока. Дитя в белых носках с кружевами, говорящее совсем недетскими фразами.

Мы сидим полном молчании еще неизвестное количество времени. В этой квартире понятия времени не существует как такового. Оно то летит с сумасшедшей скоростью, то тянется веками. Я не знаю, как охарактеризовать его течение сейчас.

Маргарита кашляет и заворачивает горло в мой колючий темно-серый шарф, который остался у нее еще с момента моего переезда отсюда. Ноябрь — время наших простуд и черного чая с лимоном на двоих. Время наших прогулок на Дворцовой площади и хлопьев снега на ее круглых очках.

— Почитай мне, пожалуйста, Бродского[2], — просит она, грея непривычно чистые, обычно выпачканные краской пальцы кружкой кофе, — в последний раз.

Я сглатываю и выдавливаю некое подобие улыбки. Не в последний, Марго. Не может так просто все это закончится, милая. Не все в этой жизни настолько просто, насколько ты привыкла считать.

Открываю потрепанную книжечку цвета ее глаз на тканевой закладке с моим именем.

— Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…[3].

Поднимаю глаза на Маргариту. Она напряженно вслушивается, характерно чуть наклонив маленькую голову вбок, изучает мои черты, выражение лица, словно старается как можно лучше меня запомнить. Меня прошибает холодным потом.

Рита пытается запомнить, потому что уверена, что никогда больше меня не увидит.

Я читаю ей и читаю, словно заведенный, стихотворение за стихотворением, чувствуя, словно пальцы немного жжет от глянцевых страниц. Жжет от осознания, что я рушу все сам, собственными руками, но убеждаю себя в обратном. Время от времени поглядываю на ее безмятежно-расслабленное лицо, прикрытые синеватыми из-за сильно выделяющихся сосудов веками глаза, чуть сомкнутые в полудреме, на грубоватые черты — густые брови, короткие ресницы, тонко очерченные скулы, прямой нос и родинку чуть выше левой брови. Она никогда не красилась. Помню, этим она меня и взяла - своей прямотой даже во внешности.

За это я ее и полюбил. За сиреневатые синяки под глазами от вечного недосыпания по причине постоянного вдохновения, за изодранные в кровь заусенцы пальцев, за тонкие запястья в акварели и шрамы на них от ожогов горячим чайником, за задумчивость светло-серых глаз, за несуразность и странность, за честность и мечтательность.

Прирученное животное превратилось в хозяина, а хозяин — в это самое прирученное животное. Ну не насмешка ли неба, а?

Я почти не замечаю того, как оказываюсь уже в коридоре, с накинутыми на плечи пальто. Рита все так же держит в одной руке фонарик. Мы снова молчим. Я молчу уже оттого, что никак не могу сказать ей (не) прощальные слова.

Решаюсь.

— До свидания, Рита, — она любит прощаться только этим словом, — мы обязательно встретимся, слышишь меня?

Маргарита отворяет дверь. Та самая разложенная по слогам пу-сто-та заполоняет ее глаза полностью, без остатка.

— До свидания, — грустно улыбается левым уголком тонких губ, — обязательно встретимся. Только научись, пожалуйста, сжигать за собой мосты и не бояться чистых листов.

Сердце предательски заходится. Сжимаю ее холодную руку на прощание и чуть ли не бегом выхожу из квартиры, где был счастлив с ароматом ромашек, ее волос и старых, еще советского издания книг.

Где был счастлив и откуда ушел из-за мыслей о том, что Рита — обман, иллюзия, фальшивка. Что все не может быть так хорошо.

Лечу сквозь ступени, быстро иду по проспекту, ловлю первый же автобус и заскакиваю в него, словно сбегая от самого себя. Смотрю в запотевшее окно, наблюдая за каплями дождя. Ловлю кислород. Заполняю образовавшуюся внутри пустоту человеческими разговорами. Зато будет о чем написать, наверное.

Продрогнув окончательно, засовываю окоченевшие руки в карманы и нащупываю там… О Боги. Маргарита.

«Это явно знак свыше», — счастливо решаю я, — «явно знак, мне нужно вернуться. К черту рейс в Москву, к черту эту новую жизнь, к черту все, кроме нее! Срочно, срочно обратно! Все будет хорошо, она простит и поймет меня, оно просто обязано…»

— Остановите здесь! — кричу я, проталкиваясь к выходу, даже не держась за поручни, — остановите, я иду домой!

Люди оборачиваются и смотрят на меня с нескрываемым удивлением, а кое-кто даже с отвращением, но мне, на самом-то деле, абсолютно плевать. Я бегу к Рите, я бегу к своей любви, я бегу домой!

Воодушевленно бегу по улицам, вдыхаю запах сырости после дождя, сворачиваю к знакомым закоулкам и мокрым деревьям, заранее придумывая извинения и представляя ее по-детски напыщенное лицо, представляя нашу дальнейшую самую счастливую на свете жизнь и даже наших детей. Чувствую в себе словно открывшееся второе дыхание, словно цветение весны глубокой осенью.

Этот клен, этот подъезд, эта входная дверь, лестничный пролет, почтовые ящики цвета заборов провинции, наконец, заветная темно-красная дверь. Я раскрываю ее, даже не постучав, ураганом влетаю внутрь, тяжело дыша и сверкая глазами от внезапно нахлынувшего счастья.

— Рита!

Не услышав отклика (должно быть, сердится, как и всегда), спешно скидываю с себя верхнюю одежду, чуть не упав от спешки на ковер. Какое счастье! Я, наконец, понял, наконец, доверился этому маленькому беззащитному мотыльку, художнице, жизнь которой окрашена в хвойно-зеленый.

Перепрыгиваю через тревожно мурлыкающего кота, внезапно взглядом натыкаясь на треснувший голубой горшок с маленькими кактусами, лежащий на боку на лакированном маленьком столике, где Маргарита ужасно любила раскладывать свои полароидные снимки. В душе нарастает необъяснимое беспокойство, душащее с новой силой тяжелым и каким-то вязким запахом чабреца, полыни и явно пролитого где-то советского одеколона.

Заглядываю сначала на кухню с нитками на крючках жалюзей, на которых висят засушенные травы, на балкон, где все заставлено огромными емкостями, куда мы вместе пересаживали цветы, в ванную, где прямо на серых бортиках ванны разложены стопки старых и пыльных книг, в спальню, где на неубранной кровати — ватманы с прошлогодними ее карандашными набросками. Живость и неподдельная «настоящесть» обжигающе дышит на меня этими творческими мелочами, но тяжелая тревога не дает набрать в легкие воздуха.

Замирая от волнения, вхожу в последнюю комнату — полностью погруженную в мрак гостиную, шагая совсем тихо, прислушиваясь, как дикая кошка.

Рита. Рита. Рита.

В душной, пугающей, наэлектризованной темноте очень трудно видеть. Да лучше бы мои глаза вообще не различали окружающих предметов. Не различали мира. Было бы лучше, если бы я вообще не существовал.

Потому что я вижу неестественно свободно раскинувшееся на диване хрупкое, не похожее строением на взрослого тело и рядом с ним — разлитую чашку кофе.

Та самая. Последняя.

По голове металлом бьет, кричит в черепной коробке глухими ударами.

Рита. Рита. Рита…

Здесь я вынужден прервать свое повествование об этом дне хотя бы просто потому, что осознанно дальше ничего не помню. Не помню вплоть до того момента, пока знакомый не забрал меня из отделения психбольницы. Помню лишь то, что каждую секунду произносил ее сладко-горькое имя, трепетал его высохшими бледными губами до того момента, пока не забывался короткими тревожными обрывками чайных снов. Почему чайных? Потому что ноябрь — время не только нашего кофе, но и ее самодельного травяного чая, заготовки на который мы собирали вместе лесными, теплыми, раскрашенными во все оттенки красного вечерами ранних августов. Возможно, я лгу, возможно, нет — и это, конечно же, решать можно лишь вам.

Я и не заметил, как быстро все произошло — синдром постоянных дел, экспертиза с грязно-синей печатью и последней записью «разрыв сердца вследствие врожденного порока органа», стопки бумаги с неравномерно распечатанной информацией, шелест вороха каких-то документов вместо осеннего листопада, завещание в банке с зеленым чаем — я каким-то неведомым образом очутился одним в ее непривычно пустой и тихой квартире, где буквально все дышало ею, начиная керамическими разрисованными ее руками горшками и заканчивая стареньким мольбертом, вымазанном всеми оттенками синего. Так уж получилось, что она навсегда и навечно полюбила море, когда я отвез ее пару лет назад летом в Финляндию. Особенно ей нравилось скакать по округлым камням в хорошую погоду и тихо, проникновенно, задумчиво молчать и смотреть на взбушевавшееся штормом море, сидя чуть поодаль каменистого берега, опершись головой на мое плечо. Она и стала самим штормом. Перевоплотилась в него и жила им.

Маргарита дышала на меня отовсюду, словно совсем живая. Сначала это приносило страх, испуг, мысли о том, что я медленно слетаю с катушек, но потом я быстро привык. Так мы и жили — от зимы до лета, от лета до зимы, погружались в общий космос. Я никогда не устраивал праздники в этой квартире, никогда не приводил в сюда женщин — я принял целебат, скорее, на любовные ощущения, но невидимая, стоящая за моей спиной ангельская тень девушки-мотылька с короткими белыми волосами меня полностью понимала. Я остался здесь один, со всем этим хламом, который решительно отказывался выбрасывать даже под гнетом знакомых, желающих, чтобы я поскорее забыл Риту. Пестрый, разноцветный мусор из серых теней счастливого прошлого: совместные полароидные снимки с коричневыми каплями из-за пролитого на них черного чая, горшки с геранью, маргаритками, ромашками и кактусами, сборники лирики поздних советских поэтов с глянцевыми страницами и тряпичными закладками, альбомы поблекшего гербария, шерстяные клетчатые пледы, акварельные наброски на листах для черчения. В этом всем была она. Везде. Повторюсь — даже за моей спиной.

Это случилось осенью.

Она умерла поздним ноябрьским вечером.

[1] - фр. "мой дорогой"
[2] - русский и американский поэт, эссеист, драматург,переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе
[3] - "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря..." - стихотворение, автором которого является И.А. Бродский

06.04.17-07.04.17

Из сборника «Горький чай & приторный кофе»