Гномы. Война пепла. Глава 10. Лесные братья
Лесная чаща смыкалась над горной тропой, словно пытаясь скрыть от посторонних глаз неприметный форт, втиснувшийся между скалой и вековыми соснами. Сооружение напоминало брошенную стройку, которую в спешке превратили в крепость: мешки с песком, набухшие от дождей, оплетённые колючей проволокой, окружали центральные ворота. Забор, сварной из обрезков металлолома всех оттенков ржавчины, выглядел так, будто его собирали по кускам с брошенных архонтских фабрик — здесь синеватая сталь соседствовала с медными пластинами, а кое-где торчали зубья от давно сломанных шестерён.
Над этим хаосом возвышались три пулемётные вышки. Их конструкция выдавала спешку — вместо добротных срубов использовали то, что было под рукой: балки от разобранных мостов, листы брони с разбитых харвестеров, даже двери от вагонов. Бойницы были узкими, словно щели в рыцарских забралах, но из каждой торчало по два ствола — лёгкий для ближнего боя и тяжёлый станковый пулемёт для дальнего прикрытия.
С тыльной стороны, где склон горы делал подход почти невозможным, форт защищали лишь строительные леса. Эти шаткие конструкции, больше похожие на паутину из неструганых жердей, служили наблюдательными пунктами. Дозорные, завернутые в плащи из брезента, неподвижно сидели на перекладинах. Их винтовки, обмотанные тряпьём против сырости, лежали на коленях, а глаза неотрывно следили за лесной чащей. Время от времени кто-то из них подносил к губам самодельную трубку — дым от дешёвого табака тут же растворялся в сыром воздухе.
Между вышками, на растянутых тросах, болтались жестяные банки с камешками — примитивная, но действенная сигнализация. Каждое дуновение ветра заставляло их позванивать, маскируя посторонние звуки. А внизу, у самых ворот, валялись разобранные механизмы — то ли детали от разобранного харвестера, то ли части какой-то древней архонтской машины, которую партизаны так и не смогли починить. Всё здесь говорило о временности — и в то же время о стойкости. Это была не крепость, а логово. Не гарнизон, а последнее убежище тех, кому некуда отступать.
Северный дозор представлял собой жалкое зрелище — два дворфа, будто нарочно подобранные контрастом друг к другу, несли вахту на шатких деревянных мостках. Старший, грузный, с бородой, в которой застряли крошки вчерашней похлебки, сидел на ящике из-под патронов, расстегнув потрепанную шинель с выцветшими нашивками. Его винтовка — длинноствольная "Вальдхунд" образца прошлого века — была привязана к спине веревкой, словно хозяйственная поклажа. Металл ствола покрылся патиной, а приклад, когда-то украшенный резьбой, теперь представлял собой жалкий обрубок, обмотанный проволокой. Он курил самокрутку, выпуская дым кольцами и равнодушно наблюдая, как те растворяются в сыром воздухе.
Его напарник, тощий юнец с прыщавым лицом и нервно подрагивающими веками, напротив, ерзал на месте. Его форма — явно с чужого плеча — болталась, как на вешалке, а за плечами висела короткоствольная инженерная винтовка "Гномка", которую обычно выдавали саперам. Ствол был чистый — видно, что паренек старательно ухаживал за оружием, — но магазин криво подогнан, а ремень перекручен. Он то и дело поправлял очки, сползающие с переносицы, и вздрагивал от каждого шороха внизу, где в кустах шебуршились лесные полевки.
— Расслабься, щенок, — хрипло пробурчал старший, выковыривая застрявший в зубах кусок сала. — Если придут по-серьезному, мы все равно сдохнем первыми. Так что наслаждайся видом.
Молодой дворф проглотил комок в горле, но пальцы так и не разжали мертвую хватку на стволе. Где-то вдали, за стеной тумана, глухо урчали двигатели. Но были ли это харвестеры королевской армии или просто гром — пока оставалось загадкой. Впрочем, старший дозорный, кажется, уже все для себя решил. Он достал из кармана потертую флягу, плеснул содержимое в рот и положил её обратно.
Дворфы слыли народом бережливым до скопидомства. Каждая монета в их кошельках пересчитывалась по десять раз, каждая кроха хлеба подбиралась со стола, а старые сапоги чинились до тех пор, пока от них не оставались одни заплатки. Эта врождённая скупость отражалась даже в их облике.
От своих собратьев-гномов они отличались мощным сложением — широкие, как дубовые стволы, кости, плечи, способные сдвинуть валун, и руки, привыкшие держать не только кирку, но и полный кубок эля. Но главной их гордостью был живот — округлый, солидный, свидетельствующий о достатке и хорошем аппетите. Среди дворфов считалось: если к тридцати годам у тебя нет ни достойного брюха, ни окладистой бороды, значит, ты либо неудачник, либо больной.
Молодые дворфы, конечно, еще сохраняли угловатость юности, но с возрастом их фигуры неизменно округлялись, обрастая жирком, как добротный окорок в погребе. Исключение составляла лишь знать — аристократы, подражая гномьей моде, брили бороды и держали себя в строгости, чтобы не походить на простолюдинов. Но в глухих деревнях и шахтерских поселках каждый уважающий себя дворф с удовольствием отпускал и живот, и бороду, считая их признаком благополучия.
Потому-то худощавый дворф всегда вызывал подозрения. Либо он еще зелен, либо болен чахоткой, либо — что совсем позорно — слишком беден, чтобы нормально питаться. И если уж такой появлялся в таверне, на него тут же косились, а хозяин заведения первым делом сувал ему в руки кружку эля да тарелку похлебки — не столько из жалости, сколько из суеверия: как бы его тощая фигура не накликала беду на весь поселок.
Старший дозорный, сидевший на ящике, как раз был воплощением дворфийского идеала — борода, словно мохнатый фартук кузнеца, и живот, который не скрыла бы даже самая просторная шинель. А вот его напарник... Худой, прыщавый, с жидким пушком на щеках вместо достойной бороды — он выглядел так, будто его только вчера выгнали из дома за то, что не смог доесть свою порцию жаркого.
— Эх, парень, — вздохнул старший, глядя на него, — если бы твоя мать кормила тебя, как положено, а не бросала на произвол судьбы, может, и щеки бы у тебя не впали, и усы бы росли.
Молодой дворф покраснел, но промолчал. Он знал — пока у него не будет ни брюха, ни бороды, в глазах сородичей он так и останется недорослем. И он подумывал, что, быть может, стоило податься не в эти леса, а в Бартдорф. Там быть без бороды и живота - не позор. Там, наоборот, это в моде.
Бартдорф — сердце Дворфии, её столица, её гордость. По крайней мере, так писали в путеводителях, которые никто не читал. На деле же это был город контрастов, где показная роскошь цеплялась за облупившиеся фасады, словно дешёвые блёстки на потрёпанном камзоле.
Здесь, в самом «великолепном» городе дворфов, царила странная смесь провинциального уюта и отчаянного стремления казаться столицей. Узкие улочки с фахверковыми домиками, почерневшими от времени, внезапно упирались в единственную широкую аллею, выстроенную в стиле леопольдовского ампира. Но величественные колонны и резные карнизы давно осыпались, обнажая кирпичную кладку, а некогда белоснежные стены покрылись трещинами, будто морщинами на лице старухи, слишком долго пытавшейся казаться молодой.
И всё же Бартдорф жил — точнее, отчаянно притворялся живым. На первых этажах полуразрушенных особняков сверкали витрины модных бутиков, а в подвалах гремели джаз-клубы, где дым стоял столбом, а вино лилось рекой. Местные аристократы, подражая канцбургской знати, отращивали тонкие, ухоженные усики, которые на их грузных, красных физиономиях смотрелись нелепо — будто нарисованные углём на тыкве. Но кто осмелился бы сказать им это в лицо?
Барбершопы в центре зазывали клиентов кричащими плакатами: «Бород больше нет — теперь эпоха утончённости!» или «Усы как у столичных денди — всего за пять серебряных!» Провинциалы, приезжавшие на рынок, заворожённо глазели на эти обещания, мечтая прикоснуться к «настоящей» жизни. Они заходили внутрь, сбривали свои окладистые бороды и выходили на улицу с жалкими усиками, чувствуя себя на час ближе к Канцбургу — городу, который презирал их за саму попытку подражания.
А ночью Бартдорф преображался. Газовая подсветка рекламных вывесок — «Кабаре “Золотой Гном”!», «Королевский ресторан — кухня от шефа из Канцбурга!» — дрожала в тумане, создавая иллюзию волшебства. Но стоило отойти чуть в сторону, и взгляду открывалась правда: облупившаяся штукатурка, прогнившие балконы, крыши, просевшие под тяжестью времени.
Ирония заключалась в том, что дворфы, столь бережливые в быту, тратили целые состояния на эту мишуру. Они пили дорогое вино в клубах, чьи полы вот-вот провалятся, танцевали на хлипких балконах, с которых уже не раз падали пьяные гуляки, и верили, что их город — почти что столица. Почти. Но «почти» — это как раз то расстояние, что отделяло Бартдорф от Канцбурга. Как усики на морде тучного дворфа — от элегантной бородки столичного аристократа. Как леопольдовский ампир — от трухи, в которую он превратился. И чем ярче горели огни ночного города, тем явственнее проступала эта пропасть.
Если Бартдорф хоть как-то пытался казаться современным, то остальная Дворфия даже не утруждалась притворством. Здесь время застыло — нет, не остановилось, а словно сдалось, махнуло рукой и завалилось спать в ближайший сугроб.
Дворфийская деревня — это не просто провинция. Это портал в прошлое, в эпоху, когда архонты еще не принесли свои машины, а люди копали землю каменными мотыгами. Низкие, приземистые хижины, сложенные из неотесанного камня, крытые соломой, которую не меняли лет тридцать. Кривые дверные косяки, почерневшие от времени и копоти. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, сквозь которые едва пробивается тусклый свет сальной свечи.
Между домами — не улицы, а грязевые тропы, утоптанные поколениями дворфов, свиней и случайно забежавших коз. Грязь здесь не просто под ногами — она везде. Она въелась в стены домов, в одежду, в кожу. Она смешалась с картофельными очистками, луковой шелухой и навозом, образуя вонючую жижу, в которой тонут сапоги по щиколотку. Без высоких кожаных голенищ тут делать нечего — выйдешь босиком, и через пять шагов ноги превратятся в месиво из грязи и дерьма.
А уж сами дворфы... Здесь они были такими, какими их задумала природа — могучие, как дубы, с руками, способными раздавить камень, и животами, за которые можно было бы прятаться во время бури. Бороды — густые, нечесаные, украшенные остатками вчерашнего супа. Женщины — не менее крепкие, с плечами кузнеца и хваткой мясника. Они могли одной левой придушить курицу, а правой — вымесить тесто на десять караваев.
Одежда? Какая тут мода! В ходу было всё, что хоть как-то прикрывало тело. Кафтан прадеда, перешитый на новый лад. Платье бабки, утеплённое мехом и заштопанное в двадцати местах. Всё носилось в несколько слоёв, потому что зимы здесь были долгими, а дрова — дорогими. И если в Бартдорфе ещё пытались играть в «цивилизацию», то здесь дворфы жили так, как жили их предки сто, двести, триста лет назад. Они пахали землю деревянными сохами, мололи зерно на каменных жерновах, а по вечерам пили самогон, который гнал местный шинкарь в подвале старой мельницы. Здесь не было ни газовых фонарей, ни броневиков, ни харвестеров. Здесь даже порох считали чертовщиной — зачем он, если есть хороший топор? Дворфийская деревня не сопротивлялась прогрессу. Она его просто не заметила.
Но за этой внешней патриархальностью скрывалась сложная, взрывоопасная реальность. Дворфия казалась спящей — но под её толстой кожей бушевали противоречия. Большая часть местной знати, особенно после того как Гаррук отправил несогласных прямиком на рудники, демонстрировала показную лояльность. Дворфы вообще не любили перемен — они только-только свыклись с переворотом Гаррука, и мысль о новой смуте вызывала у них раздражение, граничащее с яростью. «Хватит трясти лодку!» — примерно так рассуждали деревенские старосты, попивая крепкий эль в кабаках.
Но были и другие. Небольшая, но оголтелая часть дворфов — кто-то из-за принципа, кто-то из-за личной обиды — так и не приняла нового порядка. Одни затаились, другие открыто роптали, а самые отчаянные уже бежали в леса, пополняя ряды партизан. Их гнала в горы не только ненависть к Гарруку, но и простая нужда. Из-за его ценовой политики нибелунги резко сократили закупки дворфийского угля и руды. Шахты, ещё недавно кормившие целые поселки, теперь стояли законсервированными, их входы заколочены досками. Без работы остались тысячи шахтёров — крепких, привыкших к тяжёлому труду мужчин, которые теперь сидели по домам, ковыряя в зубах и глядя, как их семьи медленно скатываются в нищету.
А потом пришли нибелунгские агенты. Тихо, без лишнего шума. Они не носили мундиров и не размахивали оружием — просто появлялись в кабаках, на рынках, в заброшенных шахтерских общежитиях. И начинали говорить. О том, что Гаррук — узурпатор. О том, что при Фридрихе жилось лучше. О том, что если объединиться, можно вернуть старые времена… И люди слушали. Сначала — единицы. Потом — десятки. А затем уже целые группы шахтёров, вооружившись кирками, самодельными ружьями и ножами, уходили в горы. Там, в пещерах и заброшенных штольнях, они объединялись с дезертирами, бывшими солдатами и прочими недовольными. Так рождалось партизанское движение — неорганизованное, но яростное.
Они не могли дать открытый бой — но взрывали мосты, резали телефонные провода, нападали на обозы с провизией. Их лозунг был прост: «Гаррук обрёк нас на голод — мы обрекаем его на войну». И хотя большинство дворфов всё ещё сидело по домам, ворчало у печек и не спешило присоединяться к бунтовщикам — трещина в верности Гарруку уже пошла по Дворфии. Медленно, но неотвратимо. Как ржавеет железо. Как оседает порода в заброшенной шахте. Как камень, который однажды сорвётся с горы и покатится вниз, сметая всё на своём пути.
Двое дозорных стояли на стене, вглядываясь в ночь. Старший, плотный и обветренный, давно устал от монотонного наблюдения за неподвижными деревьями и решил развлечься беседой с молодым напарником.
— Так тебя зовут Фриц? — лениво спросил он, почесывая бороду.
— Ганс, — отрезал юноша, не отрывая взгляда от леса.
— А откуда ты? Новенький, да? Впервые тебя вижу.
— Приехал пару дней назад. За отцом.
— Да-а… А кто твой отец-то?
— Фриц.
— Такой здоровый, с бородой и родинкой на щеке?
— Нет. Здоровый, бородатый, со шрамом на губе.
— Значит, другой. Ладно… А ты вообще в курсе, зачем мы тут торчим?
— Чтобы истреблять гремлинов Гаррука и вернуть короля Фридриха? — предположил Ганс.
— Ха! — фыркнул старший. — Это сказки для пацанов вроде тебя.
— Мне шестнадцать, я не пацан! — огрызнулся Ганс. — И кстати, как тебя зовут-то?
— Йохан. — Тот протянул руку, и Ганс нехотя пожал её. — А на самом деле мы тут просто потому, что иначе жрать нечего. Без работы — без денег. А все эти байки про «злого короля» оставь столичным болтунам.
— Я так не думаю… — начал возражать Ганс, но Йохан его перебил.
— Да и не думай. Политика — не наше дело. Что при Фридрихе, что при Гарруке — нам всё равно светили только пинки да запреты. Раньше на шахте за гроши горбатился, теперь хоть тут кормят. И то ладно.
— Я не хочу спорить, но у меня другая причина. Я пришёл защищать родину от узурпатора. И ещё… — Ганс понизил голос, — Говорят, объявилась настоящая наследница. Дочь Фридриха. Когда она вернётся, всё изменится. Шахты заработают, жалованье поднимут…
— Ох, ну и дурак! — Йохан закатил глаза. — Это тебе отец нашептал? Даже если шахты откроют, платить будут те же гроши. А здесь, по крайней мере, помираем реже. Лично мне плевать, кто на троне. Знаешь, как я жил до этого?
— Нет. И знать не хочу, — буркнул Ганс.
— А ты послушай. Мой дом — лачуга, еле держится. Жена умерла в родах — ни один врач до нашей дыры не доехал. Ребёнок — вместе с ней. Потом шахту закрыли. Хотел повеситься, но друзья сказали: «Иди в партизаны. Хоть смерть будет не позорная».
— То есть ты сюда помирать пришёл?
— Да. Только вот за год — ни одной серьёзной стычки. Одни поджоги да засады. А теперь и умирать как-то расхотелось.
— Тепло и сытно стало? — усмехнулся Ганс.
— И это тоже. Но главное — здесь мои люди. Новая семья. Это дало смысл. А не какая-то война за девочку, которая, может, и вовсе миф.
— У меня другая история, — после паузы сказал Ганс. — Отец тоже запил, как ты, когда шахту закрыли. Мать сбежала к бабке, нас забрала. А он потом в “Лесные братья” подался, сюда. А затем мать нового мужа нашла… Тот меня бил, морил голодом. Я и сбежал к отцу.
— Значит, и ты не из-за принцессы?
— Не только. Но я верю, что наследница Фридриха всё исправит.
— Ох, ты и правда глупее, чем я думал! — Йохан фыркнул. — Все эти сказки про принцесс нужны, чтобы мы тут в грязи не передрались, пока знать деньги делит.
— Вот с этим я согласен.
— Тсс! — Йохан резко поднял руку. — Слышишь?
Ганс нахмурился. Где-то внизу, в темноте, раздавались приглушённые голоса.
Густой хвойный воздух обжигал лёгкие после бега. Агата, опираясь на колено, пыталась отдышаться, когда сверху засветился фонарик.
— Стой! Кто идёт?
На стене показались двое вооружённых дворфов в старых шинелях. Тощий светил фонарём, а толстый навёл винтовку.
— Назовите пароль.
Ансвард шагнул вперёд:
— "Молот и наковальня рождают искру".
Бородач рассмеялся:
— Старый пароль. Новый — "Искра сжигает трон". Он осмотрел группу, остановив взгляд на волосах Агаты. — Ну и ну... Принцесса...
Лагерь ополченцев оказался сетью полуподземных бункеров под корнями гигантских сосен. В главном зале — бывшем винокуренном цехе — сушились карты, коптилось мясо, а на стене висел портрет молодого короля Фридриха.
— Мы ждали тебя, принцесса, — сказала медсестра, перевязывая няню. — Хотя уже почти перестали надеяться.
Ансвард тем временем привязывал к лапке почтового голубя капсулу:
— Герцогиня должна знать, что мы нашли "Лесных братьев".
Свидетельство о публикации №225050801441