Последняя партия Маэстро - 9

IX
  Маэстро перестал шагать к двери и обратно. Он почти упал в кресло. Ему вспомнились хлесткие, злые слова этой вертихвостки, строившей из себя светскую тигрицу, этой "златокудрой Хельги", Ольги Евгеньевны Чегодаевой, урожденной Чубаровой, русской жены Капы, брошенные при случайной встрече во время турнира в Ноттингеме: "Капа всегда стоял выше вас. Именно поэтому вы никогда не давали ему реванша!"
  "Черт, - с горечью подумал Маэстро, - сказала, как пощечину влепила." Ему привиделось сырое, промозглое утро 19 ноября 1938 года, ратуша голландского городка Арнем, в которой должны были играться партии девятого тура АВРО-турнира. Капе в тот день исполнилось пятьдесят и он, элегантно одетый, сверкающий набриалиненными волосами, с удовольствием позировал набежавшим фотографам. Подле Капы стояла и ослепительно улыбалась "княгиня Ольга" (титул приобрела, выскочив в Царьграде замуж за князя Чегодаева, с которым быстренько развелась, обозвав напоследок "хамом"), державшая в руках огромный букет роз (эта крашеная провинциалка, уроженка Тифлиса, имела обыкновение гордо заявлять, - к месту, а чаще не к месту - будто ее прадед - сам покоритель Кавказа граф Евдокимов).
А через два часа, когда они, Капа и Маэстро, встретились за доской, шахматная армия, ведомая чемпионом, "с холодной яростью" задушила позицию юбиляра. И Капа, не в силах сказать "Сдаюсь", просто просрочил время...
  - Я мстил Капе и я отомстил ему, - вслух жестко произнес Маэстро, - Мы квиты...Ферзь жэ-восемь!
Чемпион в очередной раз перевел дух и снова посмотрел на занавешенное окно. Негодование его на время улеглось.
  Тем временем перестал негодовать и Фиолетовый. Он даже улыбнулся, но как-то зловеще.
  - Развязка близка. А мы даже не пригубили этот превосходный портвейн, или, как говорят на нашей с вами холодной родине, "ни в одном глазу", - он взял бокал и посмотрел на Маэстро. Глаза незнакомца недобро сверкнули. - Ну, не чокаясь.
  Игроки выпили по глотку. Помолчали. Выпили еще. Портвейн и в самом деле был хорош. Великолепный, правда, несколько непривычный для портвейна вкус - так показалось Маэстро. Во всяком случае, чемпион почувствовал, как теплая волна разлилась по телу. От раздражения, вызванного ехидством и издевательствами незнакомца, не осталось и следа.
  - Что задумался, добрый молодец? - снисходительно осведомился Маэстро. Не дождавшись ответа, он прикрыл рукой глаза, и перед его мысленным взором вновь нарисовался Ефим Дмитриевич, погрузневший, поседевший, с сигаретой в зубах и свастикой в петлице. В сорок третьем они сыграли в Варшаве короткий матч, на котором, сияя залысиными, с умным видом присутствовал сам генерал-губернатор и рейхсминистр доктор Франк, открыто благоволивший Боголюбову. После третьей партии Маэстро и Doppelbauer зашли в какой-то кабачок пропустить по рюмке водки. "Слезы короля Болеслава" - так почему-то назвал водку шутник-официант.
Ефим Дмитриевич разоткровенничался: "Старшей дочери не позволяли учиться в университете, - сокрушался он, - из-за моего неарийского происхождения. Мне отказывали в хлебной должности инструктора по шахматам. Пришлось вступить в члены НСДАП. Теперь красные меня точно расстреляют... А недавно я давал сеанс в госпитале по линии Truppenbertreuung (обслуживание войск - прим. автора) - так один раненый, увидев на моем пиджаке партийный значок, вырвал его "с мясом" и заехал мне пару раз в глаз"...
Было заметно, что Doppelbauer сильно напуган. На турнире сорок второго года, игранном в Зальцбурге и получившем громкое название "чемпионата Европы", Маэстро и остальные участники, недовольные идиотским регламентом (10 партий за 10 дней!), уговорили Ефима Дмитриевича как "немца" и авторитетного гроссмейстера, потребовать от организаторов из Германского шахматного союза смягчения условий игры. Боголюбов нехотя согласился и, безуспешно попытавшись втянуть живот, несмело проследовал в комнату с табличкой Ausrichter (устроители соревнований - прим. авт.), откуда вернулся минут через пять, красный как рак. "Нам предложили отправиться в окопы под Сталинградом - там, говорят, дают поблажки и усиленный паек", - вытирая потную шею, прошептал обескураженный Боголь - так звали его когда-то земляки-киевляне...
Ефим Дмитриевич тревожно огляделся и, наклонившись к уху Маэстро, прошептал по-русски: "Помните моего земляка - Федора Богатырчука? Ну, того, который трижды обыграл Ботвинника, из-за чего Ботвинник его возненавидел и грозится повесить на первом попавшемся суку?"
Разумеется, Маэстро помнил этого небесталанного шахматиста, разделившего в двадцать седьмом году с Романовским звание чемпиона СССР. Богатырчук играл в побочном турнире в Мангейме и оказался в августе четырнадцатого в одной камере с Маэстро и Ефимом Дмитриевичем... Да, там, в германской тюрьме Раштатта к ним присоединился, помнится, прилизанный студент-технолог Самуил Вайнштейн, будущий цепной пес комиссара Крыленки и отец Бориса Вайнштейна, очередного главаря советской шахсекции и полковника НКВД, что-то там наанализировавшего в меранском варианте... А сколько партий они - Маэстро и Богатырчук - сыграли в сентябре четырнадцатого года, дожидаясь в Генуе парохода до Ниццы!..
"... Так вот, - продолжал шептать Боголюбов, - убегая с семьей от победоносной Красной Армии, Федор Парфеньевич переехал из Киева в Краков, а оттуда в Берлин, где встретился с Власовым. Теперь Богатырчук - функционер КОНРа!.."
Видение неожиданно исчезло. "Боже, - подумал Маэстро, - что творит с нами время: кто бы мог подумать, что мой добрый Боголь сделается каким-то опереточным нацистом, а Федя Богатырчук малороссийским националистом-власовцем! А я, кем стал я, "доктор Алехин", добрый знакомец доктора Франка?.."
Перед глазами чемпиона появились, словно отпечатались, фотографии из декабрьского, 1941 года, номера журнала "Дойче Шахблаттер" и текст под одной из них: "В краковском замке. Чемпион мира д-р Алехин показывает гауляйтеру д-ру Франку свою блестящую партию против..." и далее следовала фамилия малоизвестного немецкого шахматиста.
...В конце октября сорок первого Маэстро, игравшего на турнире в Кракове, где он разделил первый приз с Паулем Шмидтом, вполне ожидаемо вызвали к генерал-губернатору, обергруппенфюреру СА Франку, который обожал шахматы как никто другой из правителей Тысячелетнего рейха. Доктор Ганс Франк хорошо знал Маэстро и питал к нему необъяснимую привязанность. Еще в 1936 году, в бытность рейхсминистром без портфеля, доктор любезно принял чету Алехиных в своих берлинских апартаментах. Грейс он тогда усадил справа от себя, а Маэстро - по левую руку...
Пожалуй, именно доктор Франк не пустил своего "друга" в Испанию, заставив его в роковом сороковом году вернуться в Париж; пожалуй, именно он сыграл роль Мефистофеля, предложив ему, Маэстро, должность старшего консультанта в Институте Востока с более чем приличным окладом в тысячу рейхсмарок. Впрочем, как вынужден был впоследствии намекнуть доктор Франк, РСХА (Главное управление имперской безопасности - прим. автора) сочло предложение генерал-губернатора слишком щедрым, а фигуру чемпиона мира - не слишком благонадежной. Тем не менее, оговоренные в договоре о продаже души дьяволу деньги Маэстро получил - но только за семь месяцев, только в польских злотых и только в виде оплаты проживания в краковской гостинице "Гранд-отель"...
Чемпион мира хорошо запомнил, как погожим осенним вечером двое в штатском усадили его в роскошный "опель-адмирал" и отвезли в резиденцию генерал-губернатора, или "польского мясника", как за глаза называли доктора Франка. В машине было вполне уютно, ноги не затекали, однако Маэстро чувствовал себя не в своей тарелке и ерзал на мягком сиденье. В ушах у него звучал голос доктора Геббельса, вещавшего в радиоэфире: "Большевики терпят историческое поражение под Москвой...". В зале, где игрались отложенные партии последнего тура, на высокой тумбе стоял "народный" радиоприемник "ДКЕ" - небольшой черный ящик с матерчатым кругом в центре. Как шепнул однажды Doppelbauer на ухо Маэстро, немцы звали  этот дешевый, но надежный прибор "Goebbels Schnauze" [нем. "пасть/морда Геббельса" -прим. авт.] за отдаленное сходство с перекошенным лицом доктора Геббельса, обращающегося к нации по радио с очередной пропагандистской речью.
"...Историческое поражение под Москвой..." - эти хвастливые слова, регулярно вырывавшиеся из динамика "Goebbels Schnauze", не давали Маэстро покоя. "Итак, вскоре там, на истерзанной родине, утвердится кованый германский сапог. Стало быть, порядок, который установят германцы в России, будет напоминать тот, что установлен здесь, в генерал-губернаторстве? Так какое из зол - меньшее: Ordnung, или "кровавый сталинский режим", как любил выражаться доктор Геббельс?" - напряженно и в то же время с какой-то отстраненностью размышлял победитель краковского турнира.
 У ярко освещенного парадного входа в массивную башню-донжон Вавельского замка чемпиона мира встретили зловещие Kettenhunde (нем. цепные псы - прим. авт.), чины с нашейными бляхами полевой жандармерии, и молчаливый оберлейтенант вермахта в полевой форме "фельдграу". Память Маэстро не забывала ничего, даже мелких деталей униформы оберлейтенанта вроде серебристой пряжки ремня с орлом, держащим в когтях свастику; железного креста с цифрами "1939", приколотого на левом нагрудном кармане офицера; красно-бело-черной ленточки, продернутой через петлю второй пуговицы; какого-то овального знака из светлого металла, прикрепленного под карманом и, видимо, свидетельствовавшего о ранении.
По обеим сторонам у входа, на лестнице и этажах располагалась охрана, состоявшая из нижних чинов СС, главным образом "шютце" ("стрелков", рядовых "общих" войск СС - прим. авт.) и "штурманов" (ефрейторов тех же войск - прим. авт.). Ближе к приемной генерал-губернатора службу несли уже "роттенфюреры" (ротные фельдфебели тех же войск - прим. авт.) В германской армии (Маэстро знал это еще с 1914 года) ротных фельдфебелей почему-то называли жаргонным словечком "шпис". Два эсэсовских "шписа" в тевтонских касках, светлосерых мундирах, при погонах черного цвета, имперских орлах, нашитых на левые рукава, с серебристыми рунами на левых петличках и полосками на правых, вытянулись при виде Маэстро и сопровождавшего его оберлейтенанта во фрунт, прижав к бедрам ладони, вывернув локти и по-петушиному выпятив грудь. Это выглядело как-то театрально и неестественно, словно всё происходившее случилось во сне...
Проследовав со своим спутником и адъютантом генерал-губернатора штурмбаннфюрером Пфаффенротом через приемную, Маэстро оказался в просторном служебном кабинете "хозяина Польши". Там, за массивным столом восседал сам гауляйтер, подтянутый, молодцеватый, сороколетний - "ein Mann in den besten Jahren" (мужчина в расцвете лет[нем.] - прим. авт.) - подумалось тогда Маэстро. Гауляйтеру необыкновенно шел партийный серо-голубой двубортный костюм: брюки с идеальными складками и полувоеного покроя пиджак с рядами серебристых пуговиц, орденской планкой, прикрепленной строго по центру под левым лацканом и удостоверявшей, в частности, что ее носитель награжден Рыцарским крестом с мечами; под планкой, рядом с пуговицей и параллельно линии лацкана, красовался партийный эмалевый значок с красной свастикой в белом круге с черным ободком ("бычий глаз" - так в народе, по словам Doppel Bauer'a, называли этот атрибут партайгеноссе).
Внешность доктора Франка впечатляла: волевой подбородок, прямой нос, большой лоб с залысинами, пронизывающий взгляд арийца. Небрежно кивнув, переложив трубку в левую руку и махнув правой - то ли по-партийному, то ли просто по-человечески - гауляйтер закричал невидимому собеседнику: "...Да поймите, Штроп, я обращаюсь к вам как борец за дело национал-социализма. Если бы я пришел к фюреру и сказал ему: "Мой фюрер, докладываю: мне удалось уничтожить 150 тысяч поляков и 400 тысяч евреев", то фюрер ответил бы: "Прекрасно, если в этом была необходимость"... Я понимаю всю тяжесть ответственности, и беру ее на себя! Исполняйте, Штроп". Положив трубку и внимательно посмотрев на русского чемпиона, генерал-губернатор расплылся в улыбке: "Шампанское ждет нас, доктор Алехин, прошу."
С этими словами обергруппенфюрер протянул Маэстро руку, которую пришлось пожать: при рукопожатии чемпион ощутил холодную твердость "перстня победы", украшавшего безымянный палец доктора Франка.
В соседнем приватном кабинете, главной достопримечательностью которого являлась картина кисти Леонардо "Дама с горностаем", хозяина и гостя ожидал сервированный на двоих продолговатый стол с резными ножками. Центральную часть этого предмета интерьера занимала шахматная доска из наборного дерева. "Прекрасные материалы и отличная работа, не находите? - спросил гауляйтер, явно пребывавший в хорошем расположении духа. - Бук, граб, ясень, дуб. Какой изящный столик подарили мне карпатские мастера из страны гуцулов - так, кажется, называется этот этнос?"
Два доктора права хорошо закусили и побаловались шампанским "Моэ Шандон". Потом сыграли несколько легких, "кофейных" партий. Гауляйтер играл неплохо - в силу второй категории, и Маэстро без особого труда удалось проиграть одну партию, победив в трех-четырех и напоследок позволив сопернику сделать гроссмейстерскую ничью.
Удовлетворенный результатами игры, генерал-губернатор закурил и позволил себе откровенное высказывание: "Представьте, сегодня находятся некие сострадатели, которые  плачут по полякам и евреям и говорят: "разве не ужасно, что мы сделали с ними?" Таким следует четко разъяснять: в Варшаве польские интеллектуалы подстрекают против нас чернь, а в варшавском гетто скопилось полмиллиона чрезвычайно активных евреев. По сравнению с ними нас, немцев, всего лишь горстка! Но мы должны быть хозяевами  положения! Бронированным кулаком надо вбить в головы строптивых поляков сознание того, что в настоящее время ими управляет раса господ!

- "Мы драпируем способами всеми
Свое безволье, трусость, слабость, лень.
Нам служит ширмой состраданья бремя,
И совесть, и любая дребедень."

Доктор Франк, знавший "Фауста" Гете наизусть, любил щегольнуть цитатами из этого шедевра, если цитирование казалось ему уместным. Гауляйтер продолжал:
- Поверьте, доктор, поляков надо заставить работать, и я постараюсь выжать из провинции всё, что еще можно из нее выжать... А евреи - это раса, которая должна быть уничтожена. Где бы мы ни поймали хотя бы одного, с ним будет покончено...Но - довольно об этом, - энергично встав из-за стола и махнув рукой, опоясанной Armbinde (нарукавной повязкой со свастикой - прим. авт.), заметил гостеприимный хозяин. - А теперь, господин чемпион, - фото для истории!"
В такие минуты Маэстро казалось, что он попадал в какой-то странный нереальный мир, где обитают полубезумцы вроде доктора Франка. И, напротив, драмы шахматных схваток казались ему тогда чем-то естественным и гармоничным, ибо - прав был Набоков! - "что есть в мире, кроме шахмат? Туман, неизвестность, небытие..."
Маэстро поразился, прочитав в начале марта 46-го года в одной из газет о международном военном трибунале в Нюрнберге: оказывается, отец военного преступника Ганса Франка, адвокат из Бамберга, был евреем! И сам генерал-губернатор прекрасно знал о своих еврейских корнях. Во время процесса "польский мясник" то признавал свою вину за "чудовищные зверства", то доказывал: "это всё не я, это режим, это Гитлер". На скамье подсудимых он вновь принял католичество. Ирландский священник, крестивший его, поведал, что на виселицу Ганс Франк шел с улыбкой, шепча: "Иисус милосердный!.."