Далекие берега 11. Беженцы без права на въезд

11. Беженцы без права на въезд
 
Часть 1

Вена, март 1938 года.

Когда люди стали сдирать с витрин еврейские фамилии, Йона молча собрал чемодан. Он не верил, что всё пройдёт. Он был слишком трезвым, чтобы верить.

Мири стояла у окна, держа в руках семейную фотографию.

– Они не остановятся, – сказал он.

– Я знаю.

Он обнял её за плечи. Улица за окном бурлила: марширующие колонны, флаги с чёрными свастиками, шаркающие шаги сапог. Кто-то пел. Кто-то кричал. Было слышно, как на углу кто-то разбивал витрину ювелира Шварца.

– Нам надо уезжать. Сразу.

– Куда?

– На восток. У меня есть знакомый в Бухаресте. Он обещал помочь с визой.

– Но ведь говорят, в Румынии тоже антисемитизм.

– Не такой. Там ещё можно уйти.

Поезд до Тимишоары был переполнен. На станции стоял конвой. Йона сунул под рубашку рекомендательное письмо, а Мири - кольцо бабушки, последнее, что осталось от семьи. Двое пожилых людей в вагоне шептали, что их сына забрали ночью. Кто-то вёз с собой кипу под подкладкой пальто.

В Бухаресте они нашли человека, о котором говорил Йона. Его звали Хаим Папушеску. Он работал в лавке тканей и что-то значил в местной общине.

– С визой в Боливию будет сложно, – сказал он. – Но не невозможно. Вы молоды, вы пара, таких иногда берут. Я сделаю запрос.

– А сколько ждать?

– Недели три. Может, больше.

– Мы не можем оставаться здесь надолго. У нас нет документов.

– Я устрою. Временные справки. Но тихо. Очень тихо.

Они поселились в сыром подвале на улице Кэртя Флорилор. Там пахло плесенью, и одна из стен покрывалась инеем по утрам. Мири кашляла, но не жаловалась. Йона выходил в лавку, помогал с развозкой рулонов. Он не знал, умеет ли быть полезным - никогда не думал, что выживание будет основным навыком.

Через месяц Хаим сказал:

– Ответ из Ла-Паса - отказ. Теперь они берут только «рабочих специалистов». У вас образование гуманитарное, да?

– Я преподавал в гимназии.

– Именно. Им нужны инженеры. Фермеры. Врачи. Но есть другой путь.

– Куда?

– Через Пирей. В Палестину.

– Туда уже никого не пускают. Британцы.

– Пускают. Если успеете до квоты. Или хотя бы до порта. Там дальше решается. Я могу достать документы на судно. Но дорого.

– Сколько?

Хаим посмотрел на них и долго молчал.

– Ваше кольцо, фрау Мири.

На пароходе «Салоника» пахло рыбой и мазутом. Судно было торговым, пассажиров брали «по договорённости». В трюме - двадцать три человека: женщины, старики, одна беременная, двое детей. Мири держалась спокойно. Йона молчал.

На третий день началась качка. Ребёнок - мальчик лет пяти - плакал непрерывно, мать качала его, шепча на идише. Один мужчина сошёл с ума от страха и ударился головой об угол.

В Пирее капитан отказался вести их дальше.

– Переход в Палестину невозможен. Британский патруль. У меня лицензия. Не могу рисковать.

– А как мы… – начал Йона.

– Не моя забота. Сходите.

Они вышли на бетон пирейского причала. Йона держал рюкзак, Мири - свёрток с документами. Их было двое в новом городе, без виз, без паспорта, без языка.

Греция летом 1939 года не была пристанищем. Эмигрантов не принимали, помощи не давали. Некоторые ночевали в синагоге, другие - в заброшенных вагонах на окраине. В порту говорили о британском лагере на Кипре, куда иногда «соглашаются взять» беженцев, пока идёт разбирательство.

– Это не лагерь, – сказал кто-то. – Это плен.

– А есть другой путь? – спросил Йона.

– Нет. Или обратно. В Румынию. Или…

– Нет «или».

На Кипр их доставили на военном катере. В грузовом отсеке пахло дизелем и потом. Один матрос сунул Йоне кусок хлеба, не глядя.

Лагерь был за колючей проволокой, с низкими бараками и надписями на английском, иврите и арабском. Их зарегистрировали как «еврейские мигранты без разрешения на въезд».

– Временное размещение, – сказал офицер, даже не глядя в лицо.

Временное длилось девять месяцев.

Мири снова начала кашлять. Йона носил воду, помогал в медпункте. Писал письма - в Бразилию, в Канаду, в Уругвай. Ни один не получил ответа.

Иногда в лагерь приезжали британцы. Устраивали допросы. Иногда уводили по одному. Один мальчик исчез - говорили, отправили в Хайфу. Другой - умер от дизентерии.

– Если мы не уедем, – сказал Йона однажды, – нас сошлют обратно в Европу.

– Куда?

– Не знаю. В Грецию. В Болгарию. Куда-нибудь.

– Там война. Там уже война.

Он молчал. Он знал.

В мае 1941 года британцы выгнали часть заключённых с Кипра.

– Переправим в Европу, – сказали. – Здесь вам нельзя.

– Но нас там ждёт смерть!

– Это не наша юрисдикция.

– А где ваша? – спросил Йона.

Офицер пожал плечами.

Их посадили на маленькое судно - не торговое, не военное, а как будто чужое. Чужое, как всё за последние три года. Мири держалась на ногах из последних сил. Йона прикрывал её курткой.

На борту был список. В нём значилось двадцать имён.

Пятнадцать из них никогда не прибыли в пункт назначения.

 

Часть 2

Судно высадило их в Афинах. Май 1941 года. Немцы уже вошли в город. Плакаты с Гитлером висели на фасадах, греческие полицейские не смотрели в глаза. Всё, что казалось когда-то нейтральным, стало врагом.

Йона и Мири стояли на причале, не понимая, куда идти.

– Нам нельзя оставаться, – сказал Йона. – Нас увидят.

– Куда же нам?

– Надо найти еврейскую общину. Или хотя бы кого-нибудь. Может, есть убежище.

– Но здесь… здесь всё занято. Здесь свои боятся.

Он кивнул. В тени рынка, за ларьком с рыбой, они сели на ящики. Греки проходили мимо - кто-то со злобой, кто-то с равнодушием. Только один старик - продавец оливок - бросил в их сторону пару слов:

– Evraioi? Вы евреи?

Йона осторожно кивнул.

– Идите за мной. Но быстро.

В подвале старой таверны пахло вином и мышами. Старика звали Андонис. Он говорил по-французски и немного по-немецки.

– Здесь прятались трое. Но их забрали месяц назад. Сейчас свободно. Ненадолго.

– Почему вы помогаете?

– Потому что я помню запах венского кофе. Я учился там в двадцать четвёртом. У меня были друзья. Хорошие.

– Их уже нет.

– Поэтому я и помогаю.

Йона сжал его руку.

Пока Йона выскальзывал по вечерам в порт - узнать, не идёт ли судно в Турцию, - Мири оставалась в подвале, вышивая узоры на куске ткани. Ей хотелось оставить что-то, что будет свидетельством. Хоть что-то. Иногда она пела. Иногда плакала. Всё чаще молча смотрела в темноту.

– Нам надо уходить, – сказал он через неделю. – В Турции пока нейтралитет. А оттуда можно пробовать Палестину. Или ещё дальше.

– Как?

– Грузом. Или через контрабанду. Я нашёл человека. Он говорит - может устроить переправу. Но дорого. Снова дорого.

– У нас ничего нет.

– У нас есть время. Пока живы - есть время.

Июнь 1941 года. Судно с углём. Четырнадцать беженцев в трюме, среди них - Мири и Йона. Условия нечеловеческие: тесно, жарко, душно. Корабельный крыс умер в углу от яда. Один мальчик потерял сознание на второй день. Йона держал Мири за руку, когда та теряла силы.

Турецкий берег встретил их молчанием. Гавань Измира была под охраной, но «человек с порта» сумел устроить тайную высадку ночью. Их отвезли в трущобы, где они впервые за два года спали не на полу.

– Мы в Азии, – прошептала Мири.

– Мы живы, – сказал Йона.

Но это была не Палестина. И не спасение.

В Турции не было политики приема еврейских беженцев. Ни на уровне государства, ни на уровне улицы. Иногда - за деньги - выдавались транзитные справки. Один раввин из Стамбула принял их на неделю, накормил, записал фамилии.

– Хочу, чтобы хотя бы книга памяти сохранилась, – сказал он. – Мы пишем список всех, кто прошёл через нас. Если не дойдёте - пусть знают.

Йона расписался дрожащей рукой. Мири просто поставила крест.

– Она устала, – сказал Йона. – Но она всё понимает.

– Я понимаю, – прошептала Мири. – Слишком много.

– Куда вы теперь? – спросил раввин.

– Мы слышали… В Боливии дают визы. Мы хотим попробовать снова.

– Боливия? Вы на другом конце мира.

– А здесь?

– Здесь - конец Европы.

Письма с просьбами Йона начал писать с конца июня. Через польских эмигрантов, через помощь бельгийского пастора, через одну турецкую машинистку с машинкой на коленях. Ответ пришёл один - из Аргентины.

Нет возможности. Принимаются только семьи с роднёй в стране и средствами к существованию.

– У нас нет ни первого, ни второго, – сказал Йона.

– Осталась только вера, – сказала Мири.

Он покачал головой.

– Нет. Осталась ты.

К декабрю они получили справку на выезд в Бейрут. Через Сирию, через пустыню, через военных проводников. Группу беженцев везли в кузове грузовика. Кто-то умер в пути. Йона потерял сознание в Хомсе от обезвоживания. Мири держалась до конца.

В Бейруте - французская администрация, под контролем режима Виши. Евреи были подозреваемыми по умолчанию. Их держали на складе, оберегая «от контактов с населением». Врач дал Йоне аспирин, Мири - одеяло. В остальном - полная тишина.

Йона не выдержал и пошёл в американское консульство.

– Умоляю. Мы уже нигде не нужны. Дайте хоть что-то. Хоть транзит.

Консул, усталый и молодой, посмотрел на него холодными глазами.

– Я понимаю. Но у нас нет оснований. Страна закрыта. Особенно для еврейских беженцев.

– Почему?

– Не наш мандат. Приказ сверху.

– Вы отправляете нас на смерть.

– Я исполняю инструкции.

– Тогда вы не человек.

Он выбежал из здания и заплакал впервые с тех пор, как уехал из Вены.

К марту 1942 года у них не осталось ни одного шанса. Все границы были закрыты. Паспорта - просрочены. Визы - аннулированы. Европа горела, и даже Азия уже не принимала.

Когда французские жандармы пришли в барак в Бейруте, они не сопротивлялись.

– Вас переводят, – сказали.

– Куда? – спросила Мири.

– В Европу. Конвой в Марсель.

– Зачем?

– Это не наше дело.

Йона держал её за руку.

– Мы пройдём это вместе.

– Всегда.

На станции в Марселе было холодно. Снег лежал вдоль рельсов. Над лагерем висел немецкий флаг. Офицер прокричал что-то на немецком. Вышел из тени. Посмотрел в список. Указал на них.

– Эти - в Дранси.

– Куда?

– Транзитный лагерь.

Йона наклонился к Мири:

– Нам осталось недолго.

– Я не боюсь.

– Я тоже.

Во дворе лагеря кто-то пел на идише. Кто-то читал псалом. Кто-то просто сидел в снегу. Йона держал на коленях Мири. Она смотрела на небо.

– Там, в Бухаресте… – прошептала она.

– Что?

– Я всё ещё помню, как пахло весной.

Он поцеловал её в лоб.

– Ты пахнешь лучше.

 

Часть 3

Йона не знал, какой день недели. В Дранси не было часов. Окна - в решётках. Лица - серые. Люди ждали. Кто - с молитвой. Кто - с чемоданом. Кто - просто.

Он держал Мири за руку, пока она спала. Она кашляла всё чаще. Один раз в день давали суп. Хлеб - кусок. Сахар - в списках для беременных. Мири туда не попала.

– Я попробую узнать, – сказал Йона. – Может, хоть врача.

– Не надо. Я не хочу умирать в одиночке.

– Не говори так.

– Я не говорю. Я просто чувствую.

В начале марта пришёл конвой. Вагоны для скота. Номера - мелом. Списки зачитали вечером.

– Штейн, Мириам.

– Штейн, Иона.

– Вы вдвоём? – спросил французский охранник.

– Да.

– Тогда идите вместе. Сегодня пусто, места хватит.

Он сказал это без насмешки. Без злобы. Просто как факт.

В вагоне было темно. Мири села на полу. Йона подложил под неё своё пальто. Люди плакали. Кто-то молился. Кто-то проклинал. Один мальчик с губной гармошкой тихо играл «Hatikvah». Никто не остановил.

– Мне страшно, – прошептала Мири.

– Я с тобой.

– Ты всегда был со мной.

– И буду.

– Даже там?

– Даже там.

Они ехали два дня. Через Реймс. Через Люксембург. Через Кёльн. По дороге умер старик. Девочка потеряла мать. Кто-то пытался вскрыть доски - безуспешно.

В конце второго дня вагон остановился.

– Это где? – прошептал кто-то.

– Польша, – ответил другой. – Освенцим.

Перед разгрузкой мужчина в форме вышел с мегафоном:

– Женщины налево. Мужчины - направо.

Йона схватил Мири за руку.

– Мы вместе.

– Времени нет, – сказал охранник. – Быстро.

– Мы не расстанемся.

– Тогда вас расстреляют прямо здесь.

Мири посмотрела в глаза Йоне.

– Иди.

– Нет.

– Прошу.

Он отпустил её пальцы. Медленно. Как будто навсегда. Она повернулась. Он больше её не увидел.

Йона оказался в блоке для мужчин. Там были бельгийцы, голландцы, французские евреи, один раввин из Лодзи. Ночью он не спал. Прислушивался к каждому крику.

Однажды ему удалось подойти к капо.

– Женщина, по имени Мириам Штейн. Кашляла. Очень худая. Она жива?

Капо пожал плечами.

– У женщин - другой лагерь. Если жива - вернётся в списках.

Она не вернулась.

Весной Йону перевели на фабрику. Он носил мешки, строил дорогу, чистил обувь охранникам. Каждую ночь он писал на клочке бумаги одно и то же: 
«Мири, я здесь. Если ты жива - найди меня. Если нет - жди».

Он прятал эти листки в ботинок, в трещины стены, в мешки с цементом.

Никто никогда не ответил.

Лето 1943 года. Йона заболел. Плеврит. Его списали. В лазарете - грязные одеяла и зловоние. Сосед по койке - учитель из Праги - сказал:

– У тебя глаза не сдаются.

– Я ищу жену.

– Тогда ты выживешь.

Он не выжил. В октябре он умер. Вечером. Без крика. Просто закрыл глаза и сказал:

– Мири.

Сосед по койке, единственный, кто слышал, позже рассказал:

– Он не умер, как остальные. Он ушёл, как будто кто-то его позвал.

В 1945 году лагерь освободили. Из всего вагона, с которого они сошли, выжили четверо.
Имён Йоны и Мири Штейн нет в больших списках. Их не увековечили на стенах. Но в архиве Стамбула сохранилась запись: 
«Йона Штейн, жена Мириам. Проездом. 1941. Живы на момент записи. Убыли в Ливан».

И в подвале афинской таверны, на стене под штукатуркой, рукой Йоны было выцарапано: 
«Мири, я здесь был. Мы были живы. Мы верили».