Пашка

                Ирина Ершова
Пашка

Когда началась война, мне было пятнадцать, сестрёнке Маше едва исполнилось тринадцать. Папа в начале июля добровольцем ушёл на фронт. Вскоре пришла похоронка. Мама почернела от горя, но держалась. Она, медсестра местной больницы, сутками не приходила домой. В октябре жестокие бои докатились до небольшого городка, где мы проживали. Эвакуироваться на Большую землю не удалось.

Убегая от бомбёжек и обстрелов, пешком добрались до бабушки, жившей в лесной деревне вдали от больших дорог. Там безопаснее. Но нужно было на что-то жить… И мама вернулась в занятый фашистами город. Ей повезло: наш дом уцелел, а она вскоре смогла устроиться уборщицей в немецкий госпиталь. В деревню теперь выбиралась нечасто и приходила не одна, с какими-то женщинами. Меняли вещи на продукты.

Немцы в деревне появлялись несколько раз, проездом. Заслышав гул машин или мотоциклов, бабушка прятала нас с Машей в старом, вросшим в землю по самую крышу погребе и наказывала сидеть тихо. Зато лютовали местные полицаи. Заходили в любой дом, как к себе домой, забирали всё, что приглянулось. Тех, кто цеплялся за козочку, поросёночка или какую-то затейливо вышитую рубашку, били, грозили расстрелом. Но и сами «новые хозяева» боялись за свои никчёмные жизни. Поговаривали в деревне, километрах в тридцати действуют партизаны, но где именно – никто точно не знал. Восемь месяцев мы как-то просуществовали. Человек ко всему привыкает.

Ранним вечером девятнадцатого июля сорок второго года бабушка почти вбежала во двор, расплёскивая воду. Пошла на минутку к колодцу и вот…Мы с сестрой весь день пололи грядки, только зашли в дом.

– Баб, что случилось?
– Девчонки… Двери закройте.

Оказалось, жена старосты у колодца шепнула, что в соседнюю деревню вчера прибыло особое немецкое подразделение. Приехали на нескольких машинах. Ведут себя тихо, но это затишье перед бурей. Каратели?

У нашего старосты были жена, и дочка – тоже, и внук. Неплохие люди, простые, зла никому не делали, жили тише воды, ниже травы. А староста злыдень, бывший единоличник, на всех смотрел с презрением, слова цедил сквозь зубы. Но сам никого не бил, на это помощники были.

Бабушка устало села на табурет, тяжело вздохнула.
– Не говорила я вам, мои девочки, но должна сказать… Мама в тюрьму попала. Вам надо уходить. Пока полицаи об этом не пронюхали. Тут же к немцам побегут, докладывать, кто вы.

Губы Маши задрожали от поступающих рыданий.
– Куда уходить? А ты?!
– К партизанам. Соберите-ка вещички, приготовьте. Бельишко там, платьица, сухари в сумки положите, баклажки с водой. Кто знает, когда бежать придётся…

Оказалось скоро, следующей ночью. Бабушка разбудила нас, когда первые, ещё несмелые лучи солнца едва коснулись вершин деревьев.
– Вставайте, внученьки, время пришло. Дорога предстоит дальняя.

Мы с сестрой быстро поднялись с постели, оделись-обулись. С жадностью оглядывали знакомую до боли обстановку в доме: запомнить, запечатлеть в памяти каждый уголок. Увидим ли всё это когда-нибудь? К горлу подкатывал горький комок, хотелось выть в голос. Почему, почему мы должны уходить? За окном такая тишина, птички только просыпались. Не верилось, что в соседней деревне немцы. И они могут нагрянуть сюда в любой момент.

– Торопитесь, вас ждут. Вы знаете этого человека. Верьте ему, как мне, идите за ним. А я потом приду…
Лицо бабушки было бледным. Она крепко сжимала губы, чтобы не разрыдаться.

– Корзинки с едой и сумки я ещё затемно к плетню отнесла. Пройдёте опушкой до рябин и бегите через луговину в дальний лес. Там у кривой берёзы вас ждут. И не оглядывайтесь назад. Даст Бог, ещё встретимся.
Бабушка обняла нас, перекрестила и подтолкнула к выходу. 

До ближайшего леса рукой подать. Деревенские туда по грибы-ягоды испокон века ходили. Не лес это вовсе, так, рощица. Пригибаясь, мы с сестрой добрались до опушки и быстрым шагом пошли к трём развесистым рябинам. Кривая берёза напротив, на опушке дальнего леса. Луговина широкая, из деревни её не видно. Трава белая от росы, с утра душновато. Мы запыхались, пока добежали до берёзы с искривлённым стволом. Зашли в лес, обмирая от страха, прислушались. Тихо. Даже птицы не поют.

– Аня, Маша…
Голос молодой и знакомый, совсем рядом… Я увидела в глазах сестры смертельный испуг. Едва шевеля губами, ответила:
– Мы… А вы кто?
– Тихо, девчонки, не кричите. Я вас жду. Именно я.

Из-за невысокой пушистой ели вышел светловолосый голубоглазый парень моих лет. Пашка, внук нашего старосты. На нём была тёмно-серая рубашка, штаны, сапоги. Парень приложил палец к губам: не кричите.

– Никакой ошибки нет. Мне поручили отвести вас в отряд. Дед мой поручил. Дед. Понятно? Нужно поторопиться, по холодку дойти до озера. Там отдохнём. Да не бойтесь вы, не съем я вас.

Какое-то время мы молча шли краем опушки, не углубляясь в лес. Так было проще и скорее. Луговина постепенно сужалась, дальний и ближний лес сближались, чтобы соединиться у болота. Трясина совсем рядом.

Вдруг недалеко послышался странный звук. Мы замерли, напряжённо прислушиваясь.  Клацанье затвора? Да… На опушке ближнего леса показались немцы, много немцев. Тихо шли цепью с автоматами наперевес. Чётко и планомерно рассредоточились по луговине – и двинулись в сторону, откуда мы только пришли. К деревне. Они не видели нас за невысокими ёлочками. Даже не смотрели в эту сторону. Знали, что рядом непроходимая топь?

– Куда они? – моё сердце сжала необъяснимая тревога.
– Может, в деревню, может, будут прочёсывать лес… Нам бы где затаиться, переждать до ночи.
– Лежнёвка… – одними губами выдохнула Маша. – Она совсем рядом. Пойдёмте на остров.

О притопленной лежнёвке, деревянном осиновом настиле на болоте, не многие местные знали. Но бабушка прошлой осенью показала нам дорогу на островок: там клюква отменная росла. Едва мы добрались до клочка суши среди топей, как в стороне деревни послышались одиночные выстрелы. Потом ещё, и ещё… Но дымом не пахло. Мы просидели на острове до темноты. Плакали, понимая: случилось что-то страшное. Пашка вздыхал и хмурил брови, не зная, как утешить. Но на просьбу вернуться в деревню и посмотреть хоть одним глазком, что там, отрицательно качал головой. У него приказ: привести девчонок в отряд. Ослушаться мы не посмели.

До партизанского отряда без сил добрались на следующий день. Нас накормили, но разговаривать особо не стали, дали отдохнуть и – отправили дальше. В дальний поход через фронт на Большую землю. Нас и ещё десять девчонок и мальчишек во главе с Пашей. Тогда мы ещё не поняли: на Смоленской земле началась секретная и опасная операция «Дети».    
       
В деревню Елисеевичи, пункт сбора, небольшой отряд пришёл 24 июля. Там мы и узнали, что учительница-партизанка Матрёна Вольская увела колонну в полторы тысячи ребятишек накануне. Они направлялись к Торопцу. Идти километров двести. Павел, самый старший из нас, раздумывал недолго.
– У меня приказ Бати: доставить вас живыми и здоровыми к Вольской. Будем догонять.

Парень знал эти места и уверенно вёл нас лесными чащобами. Шли от заката и до рассвета, днём отдыхали в глухих зарослях. Уставали так, что говорить не было сил. Стояла невыносимая духота, очень хотелось пить. Но вода в реках могла быть отравленной, не рисковали. На наше счастье попалось несколько родничков.

Поплутали немного, не без этого. Колону догнали лишь через два дня. Услышали невдалеке за кустами детские голоса и пошли на них. Нас согласились взять с собой. И тут оказалось, что дальше Павел не пойдёт. Он отозвал нас с Машей в сторону. Долго мялся, не решаясь начать разговор.
– Девчонки… Тут такое дело…

 Голос парня дрожал, большие глаза наполнились болью.
– Простите меня. Я должен был выполнить приказ командира. Поэтому молчал. Но я знал, что случилось в деревне. Нет, её не сожгли. Согнали всех ребятишек и молодёжь, посадили в машины и увезли. Куда? Тех, что побольше, отправят в Германию. Тех, что поменьше – в детский концлагерь. Страшное место… Искали и вас. Почему? Маму вашу повесили неделей раньше за связь с подпольем. А бабушку и всех моих... расстреляли в тот день. Как подсобников партизан.

Мы с сестрой давно поняли, что случилось непоправимое. Но в глубине души всё же надеялись на лучшее. Долго сдерживаемые слёзы вырвались наружу. Пашка кусал губы, тоже не в силах справиться с волнением. Когда заговорил вновь, голос его звучал хрипло:
– Вы должны идти с Матрёной Исаевной и там, на Большой земле, работать и учиться так, так… за всех своих родных. И за тех ребятишек.

– А ты?
– Мне скоро семнадцать, я вернусь в отряд. Хочу вывести ещё одну группу мальчишек и девчонок. Спасти их. Ладно, скажу всё. Машину с большими ребятами потом удалось отбить, а с маленькими – нет… Ваша бабушка и мой дед предупреждали односельчан, просили увести детей к болоту. Хоть на несколько дней. Им не поверили, кто-то донёс полицаям. И вот как получилось. Что будет дальше, не знаю. Я должен вернуться. Даже вопреки приказу… Прощайте, девчонки. Живите долго.

Пашка словно растворился среди деревьев. А мы вместе с тысячами других девчонок и мальчишек продолжили тяжелейший переход до железнодорожной станции Торопец. Об этом особый разговор, в двух словах не расскажешь. Потом были погрузка в вагоны, бомбёжки, голод. И долгая дорога в Горький. Там нас распределили по школам и ФЗУ.

После училища мы с Машей оказались в посёлке под Муромом. Работали, учились. Боль от потери родных со временем притупилась. Создали семьи, родили детей. Переехали в большой город. Жизнь постепенно налаживалась. Но на родную Смоленщину так больше и не попали. Не было сил туда возвращаться…

Иногда вспоминали Пашку, что с ним, жив ли? После войны стало известно: мечта парня исполнилась, удалось вывести ещё одну группу детей. Но был проводником он или кто-то другой, мы так никогда и не узнали.

P.S. Эту историю автор услышала в конце восьмидесятых в пригородной электричке. Разговаривали две немолодые женщины, вспоминали, как почти три тысячи детей пробирались лесами и болотами через линию фронта на Большую землю. Автор слушала, затаив дыхание. Но вот спросить, как зовут тех женщин, откуда они, она постеснялась. И очень об этом жалеет.