Перед 9 мая, ч. 4. Василий Субботин

Всего несколько часов отделяют нас от восьмидесятого Праздника победы над фашистской Германией. И я в эти дни вспоминаю писателя Василия Ефимовича Субботина.

       Василий Субботин – родился в 1921 году в Вятской, ныне Кировской области.
       Рос на Урале, работал в Сибири на шахте, учился в культпросветшколе в
       Перми. Был призван на срочную службу в армию, служил на западной границе.
       22 июня 1941 года в свои 20 лет встретил войну стрелком в танковом полку.
       Отступал, сражался, был ранен.
       Воевал на Псковщине, в Прибалтике, в Польше. «После госпиталей», окончив
       офицерские курсы, вернулся на фронт. Войну закончил   корреспондентом
       газеты 150-й Идрицко-Берлинской стрелковой дивизии, которая штурмовала
       рейхстаг. Награжден орденом Красной Звезды, орденами Отечественной войны       
       медалями за освобождение Варшавы и взятие Берлина.

       Работал редактором Крымского областного издательства. После участия во
       Всесоюзном совещании молодых поэтов и опубликования его стихов и военных
       рассказов в «Литературной газете» и «Новом мире» В.С. приняли  в Союз
       писателей  (1951). В 1958 – 63 годы заведовал редакцией русской советской
       поэзии издательства «Советский писатель», Одно время руководил творческим
       семинаром в Литературном институте.

       Автор более пятидесяти изданий – книг стихов и прозы. Лауреат литературных
       премий имени А.Фадеева, К.Симонова, Н.Заболоцкого.

Мы познакомились в 90-х, когда он уже был известным писателем и его книга «Как кончаются войны», много раз переиздававшаяся у нас, вышла на разных языках мира. Встреча с Василием Ефимовичем в Переделкине была одним из важнейших моментов моей литературной судьбы. По моей просьбе он прочитал «Роман на два голоса», который я в то время готовила в печать, и с тех пор вплоть до его смерти в 2015 году мы были связаны литературными и личными отношениями.
 
Думаю, что перед Днем победы стоит перечитать страницы книги Субботина, где описаны последние дни и даже минуты Великой Отечественной войны, хроника взятия рейхстага (здание германского парламента, объявленное главным символом нацистской Германии), о чем старший лейтенант  Субботин написал как очевидец правдиво и подробно.

Я решила поместить здесь мои любимые главы из «Как кончаются войны», после выхода которой в 1965 году критика назвала Субботина собственным корреспондентом Истории.

Самое начало книги, глава ПРОРЫВ – о солнце. О солнце, «закрытом черной заслонкой». И о радужном нимбе вокруг него. Это солнце как нечто символическое, но непонятное, увиденное нашими солдатами на пути к Берлину, на марше…  Было ли это природным явлением, солнечным затмением, что и в Священном Писании Нового завета отражено как явный признак значительности происходящего?  Или это было следствие перемещения по грунтовым дорогам многих тысяч людей и тяжелой техники, когда затмевала вечное светило взметенная в воздух пыль?
Я не однажды задумывалась, когда родился такой текст (первая главка), близкий по жанру стихотворению в прозе? Мог ли он вылиться в слова непосредственно после самих событий? Хорошо зная фронтовые стихи и рассказы Субботина, могу с уверенностью сказать, что они всегда отличались образностью, конкретно запечатлевающей первую реальность. За годы от победы до публикации записей Субботина о войне в «Новом мире» (1960) и выхода его главной книги, должно быть, многое произошло с автором. Он стал чуток к метафизике бытия.
 
Субботин пережил трудные послевоенные годы, когда, как многие солдаты, вернувшиеся с войны, – без профессии, без жилья («без пристанища») – искал свое место в жизни. С горечью как-то сказал мне, что тогда «мы никому были не нужны, все места были уже заняты теми, кто не воевал».  Однако талант и душевная стойкость, горячий импульс в самообразовании привлекли  внимание к его творчеству таких известных, авторитетных писателей, как С. Маршак и К. Симонов   Они помогли Субботину войти в литературу.
 
Во второй выбранной мною для ПРОЗА.РУ главке стилистика совсем другая – реалистические картины военной жизни, ее повседневность, описанные молодым автором так живо, что чтение превращается для нас, нынешних, в сопереживание тех давних событий.   Эпизод с батальоном Твердохлеба, который мне стал понятен далеко не сразу. Разведка боем, когда  на территорию врага направляют специальное подразделение. Бойцы, не получающие приказов  из командного пункта, уже думают, что про них забыли, списали напрочь. И появление военкора, приход которого ободряет  и обнадеживает  уцелевших солдат: не забыты, прислали даже «редактора» из газеты!
Рассказ о специфике работы дивизионного корреспондента с деталями, которые обычно опускают при печати, фиксация фактов и состояний, психологически очень важных, но в трудах специалистов-«людоведов» не рассмотренных, не отрефлексированных...

Когда-то книга эта была в каждой библиотеке. И чтобы ее читать, люди записывались в очередь. Она есть в Интернете (ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА. МЕМУАРЫ. Василий Субботин «Как кончаются войны».


                ПРОРЫВ
                1
Войска идут по дорогам, подняв головы вверх.
Все идут и смотрят на солнце.
Что же это сталось с ним?
И откуда взялся, откуда взялся, когда появился он, этот огромный радужный круг?.. Закинув винтовку на спину, на ремень, или с автоматом у бедра, но каждый — устремив глаза в небо.

В небе — высоко стоит солнце. Уже с утра сегодня так оно раскалено, но когда он, когда возник этот огромный радужный круг?..
И само солнце оранжевое. Дымное. Почти — черное...
Солнце под черной заслонкой...
И оттого, — должно быть, оттого, — что его наглухо закрыли этой черной заслонкой, лучи из-под нее скользят куда-то вбок, свет пробивается в стороны. Как бы из-под низу.
Все время было темно...

По всем дорогам, и полям, и тропам — никто не смотрел под ноги — шли и шли войска, поднявши головы вверх.
А это оранжевое и будто черной заслонкой прикрытое солнце, хотя оно и было огромным, оно почти не светило.
Странный и неестественный мрак разлился окрест...
И что это там еще, вдали от него, в сторонке. Поглядите-ка!
Какой колоссальный, невиданно яркий, сияющий круг. Венец. Обод такой.
Этот обод светился.

С тех пор как взошло, вылезло из-за горизонта оно, это — багровое, пылающее в тучах! — солнце, возник и этот свет.
Какое редкое и больше всего странное, должно быть, никогда никем не виданное зрелище. И притом — это зрелище не одной минуты, нет! Мы уже час наблюдаем его. Сразу же, как солнце выплыло из-за горизонта, вокруг него зародился этот огромный радужный круг.
Как только оно появилось на небе, оно почернело, и вокруг него возник этот нимб.

Вот отчего все идут и все на него смотрят, на это лохматое, задымленное — как через закопченное стекло! — невероятное черное солнце.
Идут, не глядя под ноги и то и дело сбиваясь с ноги.
Неестественный сумрачный свет скользит по лицу.


                2
Я спросил, какая есть возможность пройти в батальон. А вот сейчас как раз туда должен идти старшина. Потом выяснилось, что старшина этот сейчас идти не может, и мне пришлось идти с комсоргом батальона, который знал только направление. Я отыскал этого комсорга в щели, недалеко от землянки командира полка. Я разбудил его, удивившись, что он спит среди дня. Он хмуро посмотрел на меня и стал перематывать портянку.
— Почему не в батальоне? — спросил я и смутился, сам почувствовав, что не имею права задавать этого вопроса.
— Мне не положено там быть, — сказал он, — я должен трупы убирать.
Потом объяснил, что он не спал всю ночь.

Мы отправились.
«Тут недалеко...» — сказал он мне.
Какое-то время мы шли по траншее. Потом траншея кончилась и выступили холмы начинающейся слева возвышенности.
Усиленно стали пощелкивать пули.
По-настоящему нам так и не удалось ни разу разогнуться на всем этом пути. Хотя нам и не пришлось ползти. Комсорг мой, это выяснилось сразу, едва мы выбрались из поймы, дороги не знает, а идет, лишь полагаясь на чутье. Он так умело отговаривался, когда я его прощупывал, что не поймешь — то ли знает, то ли не знает.

Мы теперь шли по краю залитой водой канавы. Что-то вроде канавы или старого канала, протекающего в узенькой долинке. Рва, заполненного водой.
В холодную, стылую вешнюю воду лезть не хотелось. Глубина рва ведь неизвестна, может, по горло, а может, и дна не достанешь. И вот, укрываясь за берегом того рва, стараясь не свалиться, двигались мы узкой кромочкой. То и дело останавливались, чтобы отдышаться.
Хитрая задача — не свалиться в воду и не вылезть наверх, где тебя тут же снимут.
Все же мы то и дело вылезали. Высовывались после того, как соскальзывали вниз, и тогда раздавался выстрел.

Хитрая задача — ползти по краю почти отвесной стенки — так чтобы не вылезть наверх и не свалиться в воду. Это почти что автоматическое действие: выставишь спину — и срабатывает пулемет.
Минуту спустя мы должны были оставить нашу канаву. Поперек легла круглая колючая проволока. Так называемая спираль Бруно. Она была опущена в воду, а из воды поднималась на высоту.
Мы с сожалением вылезли наверх.
В нескольких метрах на вздымающейся слева высотке — проход. Как видно, тут метнули гранату. А может быть, даже и две. Прогал довольно большой, широкий, если бы только не болтались во все стороны раскачивающиеся под ветром разорванные концы проволоки. Опасное место!

Под проволокой уже лежал солдат в ватнике, убитый, должно быть, еще утром. Его серая, набрякшая, затертая землей спина была видна еще издали...
Как проскочить это место, не зацепиться, не угодить под пулемет... И не угодить под пулемет, и не зацепиться!
Не зацепиться было трудно.
Тут надо было прыгать.
Поглядывая на убитого, мы лежали в трех шагах.
Комсорг меня предупредил, чтобы я не сразу поднимался, а немного подождал. Действительно, едва он метнулся к проволоке, как раздалась резкая, распарывающая воздух очередь. Он был уже на той стороне проволоки и опять лежал на земле, я видел, что он проскочил удачно.
Собьет или не собьет?
Мне пришлось долго лежать, пока не показалось, что можно вскочить.

О черт! Так и есть... Я зацепился. Зацепился плащ-накидкой. Случилось то, чего я больше всего боялся. Но я рванул — и она отцепилась...
Когда встаешь с земли — самый напряженный момент.
Очередь все-таки раздалась...

Хуже всего солдату, подносчику патронов. Мы его встретили только что, в канаве. Он переставлял ящики с цинками, ящики тяжелые, лежа делать это нельзя, и он переставлял сидя... Мы были уже за проволокой, а он завяз и не мог пересадить свои цинки. И пулемет бил по нему уже наугад.
Мы подхватили у солдата патроны, приняли их с рук на руки и подождали, пока он переберется сам.

Мы еще не перевалили с холма, как оказались в траншее.
На нас сразу же зашикали:
«Тише! Тише!»
Это нас удивило. «Не разговаривайте громко — немцы рядом».
Я уже увидел Твердохлеба, комбата, знакомого мне... Но как же мало из его батальона осталось!
Подходит замкомбата — маленький, чернявый, немолодой. Сам комбат — крупный, несколько неуклюжий, то ли медлительный, то ли всю жизнь стесняющийся.

Я достаю небольшую записную книжку свою. Трофейную, в дерматиновой красной обложке, на первой странице которой написана одна-единственная строчка, чужая, так и не разобранная мной...
Комбат улыбается. Ему, я вижу, странно, как это я попал к нему, сюда. Хотя в один только этот день он взял две траншеи и деревню. Их всего осталось человек пятнадцать...

Они обступают меня. Все они очень удивлены и оживлены, называют меня «редактором». Они, как видно, думали, что обречены. Брошены в этот прорыв и забыты. И вот к ним пришли, да еще из газеты.
Наперебой показывают мне только что подбитый танк. Он сполз вниз, под уклон, он все еще дымит.

Бойцы выглядывают за бруствер с осторожностью. Стараются за зря не высовываться. Только те, кто сюда попадает внезапно, лезут куда не надо. Я знаю этих мальчишек, не сознающих опасности. Ребят, которым все интересно... [15]
Обыкновенный человек, попав на передовую впервые, думает, что ничего тут опасного нет. И в самом деле, как тут тихо, спокойно. Лишь те, кто живет здесь долго, ведут себя осмотрительнее.
Не напрасно они нас остановили, когда мы ввалились сюда... Так меня всегда встречают, когда я попадаю на передовую.
Бывалый солдат к брустверу подходит с осторожностью.
Я и сам был всю жизнь парнишкой неуклюжим, который ничего не понимает. Лопоухим бойцом из пополнения.

Моя книжка разбухает. Я стараюсь записать всех. Знаю, что даже те, что стоят вдали, у бруствера, прислушиваются сейчас к тому, что говорим мы. Даже вот этот гордый черноволосый лейтенант с орденом Славы. Какое у него одухотворенное, прекрасное лицо...
Но трудно их мне, тех, кто стоит в этой траншее, в пяти метрах от немцев, делить на героев и не героев — обижать никого не хочется.
Мне надо уходить. Уже темнеет, и я тороплюсь.

Сколько раз я приходил сюда вот так... Все эти последних полтора года. Приходил и уходил. Приходил в полдень, а то и к вечеру, а уходил к ночи. Мне было легче, чем им. Я не каждую ночь проводил в траншее. Я мог и уйти с передовой, если хотел. Мог поискать ночлег.
Возвращаемся обратно прежним путем, опять пробираемся по топкому и скользкому берегу. Убитого уже убрали. Под проволочным заграждением теперь лицом вверх лежит сапер и ножницами режет проволоку. Все еще потрескивает тот невидимый, с фланга, пулемет, но пули идут вверх, и скользят, и вызванивают по проволоке.
В темноте мы с трудом находим НП...
Вот что было в тот день.

Корреспондент дивизионки — это даже не чин: он был существом, которому никто не подчинялся, зато сам он подчинялся всем.
Он главным образом ходил, и в этом заключалась его работа.
Пять дней в неделю он ходил, добывал материал. А иногда, к вечеру, в тот же день возвращался в редакцию. Ночевал там, где заставала ночь.
Пять-шесть дней в неделю он ходил, а на шестой-седьмой — отсыпался. А иногда и не отсыпался и не отписывался. Если обстановка менялась, снова шел... Сегодня в один батальон, завтра — в другой. Ходил с переднего края в редакцию и обратно.
Сновал как челнок.

Батальон выводили из боя, но ты переходил в тот, который вводили в бой. Чтобы все время иметь нужную [29] информацию. Основной ходячей единицей был корреспондент...
Писать приходилось все. Оперативный репортаж, боевую информацию и так называемый «боевой опыт». Статьи для отдела боевого опыта. Сегодня о пулеметчиках, завтра об артиллеристах. Послезавтра о минометчиках.

Корреспонденты-дивизионщики подтвердят мои слова...
Редко что из этого подписывалось своей фамилией.
Литературный сотрудник должен был, кроме того, уметь писать стихотворные шапки, а иногда и стихи, зарисовки, а если в силах — то и рассказы. Чтоб было что поставить на подвал. А еще лучше, если он был художником и при случае мог, например, вырезать заголовок своей газеты.
Я вырезал свой из куска линолеума, выдранного на кухне в каком-то доме. Тот, старый, что у нас был, на цинке, настолько сносился, что им нельзя уже было пользоваться. Нового, сделанного мной, хватило до Берлина...
Даже заметки для отдела юмора...
Все приходилось делать.

Жарким знойным полднем мы пылили по дорогам или в холод, по снежным большакам, буксовали среди машин и движущихся колонн.
Частенько приходилось вытаскивать машину на себе. Шофер Митя открывал машину, мы выскакивали и кричали друг другу:
— Вагу! Вагу давай...
И мы говорили тогда, шутили:
«Лучшие годы были отданы ваге».

Останавливались на хуторах, а то и просто во рву, где-нибудь в старом, другими вырытом блиндаже, чтобы через несколько дней снова двинуться в путь. Снова кружить по дорогам.
Мы много ходили и много ездили. Но уж если выдавалась тихая минута, времени зря не теряли. Отписывались. Сидели, листая блокнот, засиживались допоздна — за короткое время вырастала целая стопа заметок.

Иногда подолгу стояли где-нибудь в овраге, в чужих, иной раз даже немецких блиндажах. И тогда, когда так долго стояли на месте, все тропы и все дороги становились известны, и можно было заранее знать, где находится тот или иной полк. Его легко было найти. [30]
Вообще же поиски эти — одна из самых больших трудностей в деятельности дивизионного корреспондента. Каждый ведь раз идешь в другой полк, в другой батальон. Из дивизии — в полк, из полка в батальон, а из батальона в роту.
Затем — во взвод, в отделение, в боевое охранение или на наблюдательный пункт.

Ты — не полковник. Даже не командир взвода. «Свиты» у тебя нет, связного тоже не положено. Так что всегда идешь один. Хорошо, если еще в пути тебе попадется какой-нибудь санитар или повозочный, доставляющий боеприпасы.
Я плохо ориентировался.
Опасность попасть к немцам, мысль об этом была более или менее постоянной. Лучшего «языка» трудно было бы придумать. На боку у тебя всегда висела твоя планшетка, до отказа, доверху забитая твоими записными книжками и блокнотами, к тому же карта-километровка с твоими отметками, с пометками о расположении частей. В блокнотах твоих был весь командирский состав дивизии. Все фамилии.
Мне всегда становилось не по себе, когда я об этом вспоминал...

Один раз я дошел до вражеских позиций и пошел бы дальше, но натолкнулся на проволочное заграждение. В другой раз, зимой, вышел в тыл немецкому тяжелому орудию и благополучно ускользнул, тем же оврагом вернулся обратно. Только потому, что услышал чужую речь. В третий — это было летом — долго шел на высотку, через самую ее макушку, ложился, пережидал налет и снова шел, хотя били прямо по мне, я это потом понял, заметил суетящихся возле пушки артиллеристов. Они думали, вероятно, что я за собою веду роту в атаку, прямо через эту высоту. Комья земли били по спине.
Сорванные с кустарника, медленно летели листья, а я поднимался и снова шел. Шел, пока не напоролся на эту пушку и пока — тут же на высотке — не увидел этих бегающих в панике артиллеристов.
Я шел так прямо и уверенно потому, что встретившийся солдат сказал мне, что я могу идти смело, так как дальше наших траншей никуда не уйду. Он сказал правильно. Но зачем мне было забираться на высотку!
И дважды еще чуть не попадал к немцам.
Я потом, когда спустился с этой высоты, в овраге встретил своего друга. Он стоял у двери блиндажа и, поглядев на меня, спросил, почему я оттуда иду. «Там же немцы», — сказал он как можно спокойнее.

Я видел неудачную атаку еще одной высоты. Я это запомнил. Вокруг, слева, справа выскакивали из траншеи бойцы. И как капитан, командир штрафной роты, над ухом у меня дул в свою дудку и пытался острить.
Потом я видел, как штрафники бежали гуськом по тропе через болото, падали, а впереди был огромный разжалованный сержант. Сопку они взяли, но через полчаса их выбили.

В другой раз я был на рубеже атаки. Не в траншее, на мерзлой земле. Там была схватка в овраге. Один старший сержант — я помню его фамилию — Балин — долго бежал за немцем, тот отстреливался... Почему-то это очень рассердило сержанта. Он мне жаловался.
Таща за собой пленного, он прошел мимо меня.
— Товарищ старший лейтенант! Он в меня стрелял, гад! — И всхлипывал от обиды, и показывал на захваченного немца, и норовил его ударить.
Никак не мог поверить и вобрать в голову, что в него можно стрелять. Страшно возмущался.
Я все это видел своими глазами. Сержант бежал за немцем по лощине. А немец тот повернулся и успел сделать один или два выстрела. Потом вскочил с испугу в блиндаж, но тут же вышел с поднятыми руками. Важный был немец, эсэсовец, командир роты...

Я видел много примеров героизма. Подлинного. Повседневного. И душевной красоты, и самопожертвования, и главное, главное — терпения в преодолении тягот войны.
Расскажу и вовсе маленький эпизод. Это было зимой в сорок четвертом году на Калининщине. Меня встретил начальник наш и сказал мне, что в дивизии у нас произошел такой вот случай: солдат один лег на проволоку, чтобы по нему могли пройти... Под огнем.
Это было так. В той же атаке, о которой я уже писал в случае с Балиным, один боец, только не солдат, а младший сержант, татарин, фамилия его Саитгалин, так и лег на проволоку, на спираль Бруно. И тогда по нему, как по мосту, прошли бойцы его отделения. Я это видел.
Возвращаясь в редакцию, я завернул на КП полка и рассказал об этом случившемуся там заместителю...
— Видели, а не написали, — сказал мне теперь недовольно подполковник, не дослушав моих объяснений.
И больше не стал меня слушать.
— А я написал, — сказал я ему в спину.
Но он уже ушел. В самом деле, вернувшись в редакцию, я, раньше чем отмыть себя от грязи, сел писать статью, где я описал этот подвиг. Мне казалось, что о таком подвиге должны знать все. Но заметка пролежала две недели и появилась сначала в армейской и только после этого — в дивизионной.

Почти все материалы, за редким исключением, шли за подписью бойцов, сержантов. Иногда офицеров.
Героев было много, материалу хватало! Иногда недоставало фамилий для подписи. В таких случаях под корреспонденцией подписывали нашего шофера, Митю Куликова. Он был по званию младший сержант. Так и ставили. «Младший сержант Д. Куликов». Обычно в таких случаях открывалась дверь блиндажа и слышалось: «Митя, ставлю твою фамилию?» Митя, чаще всего лежащий под машиной, кричал: «Давай, товарищ старший лейтенант!» Митя нам доверял. Когда дело касалось совершенного подвига, у Мити не было отказа.

Из девяти дивизионных корреспондентов, моих товарищей, работавших в других дивизиях армии, таких же, как я, молодых ребят, — почему-то почти все мы писали стихи, — в живых осталось немного. Трое были убиты, двое тяжело ранены.
Некоторых из них я знал. Мы иногда встречались на больших фронтовых дорогах, в местах выхода из своих частей. На фронтовых перекрестках. Я теперь вижу, как много в нас было общего. Все мы были в чем-то друг на друга похожи. Сверстники. Худые, черные от ветра, от мороза. В грязных полушубках, в зелененьких плащ-накидочках. С неизменной планшеткой через плечо... Не всегда с пистолетом.