Материнский инстинкт

«Они не выпустят нас живыми!»
Крик Снежки всплывал в памяти помимо воли и рвал натянутые нервы. Ким сжал подлокотники, его мокрые ладони скользили по пластику. Шлюпку снова тряхнуло; сквозь передний иллюминатор Ким видел, как в черноте вод, едва разбавленной жиденькими лучиками корпусных фонарей, скользнула массивная тень. Сразу за ней ещё одна.
– Чёртовы уроды… – прошипел учёный.
В шлюпке не было ручного управления, она предназначалась только для подъёмов на поверхность льдов Архипелага и спусков, без маневрирования. Шлюпка шла, словно бусина по нитке, по силовому шнуру от станции до вышки у проруби. Шла медленно, регулирую давление в кабине. Чуть слышно гудел воздухоочиститель, перекачивая газовую смесь сквозь фильтры. Система была замкнутой, отработанный воздух проходил сквозь оксигеноустановку и снова поступал в кабину.
Однако Киму казалось, что воздуха слишком мало. Он задыхался и не успевал вытирать застилающий глаза пот. Свитер прикипел к телу так, что его можно было отодрать только вместе с кожей. Длинные волосы, собранные в хвост, удавкой облепили мокрую шею.
Монотонно мигал зелёный индикатор, показывая, что подъём проходит нормально.
За стеклом иллюминатора снова пронеслась тень. Голову стиснуло, в ушах появился тихий, навязчивый гул. Учёный зажмурился, цедя сквозь зубы проклятия. Это всё они, проклятые археоцеты – это они виноваты!
– Ненавижу, твари… – Ким сплюнул.
Шум в ушах стал громче. Казалось, в барабанные перепонки ввинчиваются буры. Единственный пассажир шлюпки сжал голову ладонями, но это не принесло облегчения. Острая боль коснулась затылка и с жадностью вгрызлась в мозг.
Археоцеты нападали. Нападали вместе, слаженно. Ким чувствовал, как они проникают в его голову. Хотят что-то сказать напоследок? Или сразу убить?
«Они не выпустят нас живыми!»
Снежинка понимала этих монстров лучше, чем кто бы то ни было. И она осталась внизу, во тьме тонущей станции. Ким был уверен, что все её попытки спасти команду – не более чем жалкие попытки продлить агонию. Выжить можно только на поверхности, там, за более чем трёхкилометровым слоем льда, сквозь который не проникали ментальные волны местных жителей.
Удар в корпус шлюпки был такой силы, что она едва не сорвалась со шнура. Переборки затрещали, по приборной панели начали лихорадочно метаться встревоженные огоньки – система сигнализировала о сбоях в маршруте. Ким взвыл и ещё крепче сжал голову. Из носа брызнула кровь, алые бусины усыпали колени учёного и переднюю панель. Казалось, ещё миг – и голова взорвётся.
Чернота за иллюминаторами шевелилась, словно шлюпку окружали сотни щупалец. Но Ким хорошо знал, что это не щупальца, а уродливые твари – мори. Удивительно, Снежка говорила, что они красивые. Что может быть красивого в аспидно-чёрных змеях с жалами на хвосте?
Как же медленно ползла шлюпка! Каждая секунда растягивалась на целый час, и казалось, что поверхность не приближается, а лишь становится всё дальше. Ким не сомневался, что если успеет достичь нижнего края ледяного панциря, то потом его уже не достанут. Судя по показаниям приборов, до момента входа в тоннель оставалось чуть больше шести километров. Это ещё несколько минут хода. Несколько бесконечных минут…
Только бы шлюпку не сбили со шнура! Только бы эти твари не сообразили, что если сбить…
Нет, нельзя об этом думать, нельзя!
Второй удар оказался сильнее предыдущего. Правое крепление на кресле оборвалось, учёного швырнуло через всю кабину и приложило о стену. Чуть выше локтя хрустнуло – и руку окатило острой болью. Но не это заставило его посереть.
– Чёртовы твари…
Фраза оборвалась сдавленным хрипом.
Глаза не отрывались от одного из боковых иллюминаторов. Стекло, которое не смогло раздавить чудовищное глубинное давление, сдалось перед силой местных обитателей. Трещина становилась всё длиннее – словно глумливая ухмылка на морде планеты.
После третьего удара Ким потерял сознание…

1

Мне снова приснилась мама. Она стояла у калитки нашей старой дачи, почему-то босиком, и между пальцами её ног торчали травинки. Я смотрела на эти травинки,  понимая, что не могу поднять взгляд. Не могу увидеть её руки, её как-то особенно обнажённую шею. Её лицо – сжатые до белизны губы, слёзы на донышке глаз… Я знала, что увижу, и чувствовала, как моё собственное сердце заходится чужой болью.
Ветер принёс первые капли дождя. Небо прижималось брюхом к кронам вековых дубов, что росли за дачей, и по капелькам выдавливало воду из своих рокочущих глубин. Широкая мамина юбка надулась пузырём.
– Я не хочу просить прощения, – собственный голос показался мне чужим. – Это верное решение, ты сама хорошо понимаешь. Нельзя упускать такой шанс.
– Нельзя упускать шанс, – эхом откликнулась она.
А в груди бился крик «Не уезжай!» Неужели она думала, что я не услышу? Не почувствую? Не пойму?
Я закрыла глаза. Не хотела ничего видеть – ни дома, в котором провела детство, ни траву, ни небо, ни шапки дубов над старомодной черепичной крышей. Как же просто не видеть. Если бы получилось так же просто отключить чужие эмоции и стать собой!
Время поджимало, а я стояла на месте и не могла пошевелиться, парализованная водоворотом чувств. «Я вернусь», – хотелось произнести эти слова вслух, так, чтобы они оказались вырезаны на этом мгновении. И если станет тоскливо, то можно будет снова услышать их и поверить, что рано или поздно я снова окажусь у порога.
«Я вернусь, мама, слышишь?»
Я молчала. Меня ждала совсем другая жизнь.
Она молчала. Её ждала прежняя реальность, с одной только разницей – в той реальности больше не будет меня…
Только вот проблема: у меня никогда не было мамы.

2

– Что скажешь? – спросила я, глядя прямо перед собой, на купол медицинской капсулы. – Сошла с ума?
– Не думаю, – донёсся из динамика голос Шейлы Вэйн, нашего штатного врача. – Но вообще, ситуация довольно странная. Мозговая активность в норме, хотя слегка выше, чем обычно у спящих. Нарушений психики я не выявила. Импланты стабильны. Можешь вылезать.
Я послушно открыла купол и села, свесив ноги через высокие борта капсулы. Виски ломило, но это было меньшим из зол. В прошлый раз после таких опытов меня рвало полдня.
Шейла, необычайно высокая, с длинными руками и ногами, с тёмно-бронзовой кожей, повернулась от своих приборов и протянула мне пару пластиковых таблиц. Провела ладонью по гладко зачёсанным волосам.
– Вот, можешь сама ознакомиться. Судя по этому, назвать тебя сумасшедшим может только тот, кто сам не в себе. Разумеется, это предварительные данные. – Она сцепила пальцы в замок, между бровями легла морщинка.
– Тогда чем ты не довольна?
– А вот это совершенно не обязательно, – почему-то обиделась доктор. – Если я залезла к тебе в голову, не стоит отвечать взаимностью.
Я усмехнулась. Одна из причин, почему мне не хочется иметь широкий круг общения – окружающие по каким-то причинам уверены, что мне интересно ковыряться в их мыслях. При этом встретить интересные мысли можно так же редко, как крупицы золота в городском водостоке, и несколько опытов отбили желание экспериментировать.
– Всё написано у тебя на лице. Давай, выкладывай, что не так?
– Параметры в пределах нормы.
Шейла прикусила губу и принялась отключать аппаратуру, не глядя в мою сторону. Мне не приходилось прикладывать усилия, чтобы понять, как она взволнована. В обычном своём состоянии доктор Вэйн была сама невозмутимость.
Я болтала ногами, изучала графики на таблицах, хотя ничего в этом не смыслила, и ждала продолжения. Терпения вполне хватало, чтобы не выдавливать из Шейла правду радикальными методами.
– В пределах нормы, – повторила она спустя несколько минут, когда отключать стало нечего. – И в этом проблема. У тебя не должно так быть. Все сигналы стандартные, как у меня или… Я сравнила сегодняшние показатели с теми, что мы делали три месяца назад, когда сны только начались. Сигналы мозга сместились в сторону зелёной шкалы. Словом, Снеж, дай мне время. Сейчас я не могу ничего сказать, но мне это не нравится. Ты держишь контакт?
Хороший вопрос. Ещё пару недель назад он показался бы забавным, но теперь стало не до смеха. Держу ли контакт? Если в переговорном отсеке или на небольшом расстоянии – с лёгкостью, но чуть дальше – и возникает ощущение, что мозг окутывает туман. Иногда сигналы доходили настолько искажённые, что невозможно разобрать, иногда не доходят совсем. Я не распространялась об этом, хотя понимала, что, по крайней мере, научный руководитель должен быть в курсе возможных проблем.
Вероятно, моей вины в этом не было. Импланты, вживлённые для лучшего удержания контакта, не являлись чисто экспериментальными, однако их настройки могли в любой момент дать сбой – в момент отправки с Земли мало кто предполагал, с чем именно придётся столкнуться на планете и как отреагируют на это столкновение преображённые нервные соединения. Подобный метод разрабатывался как диагностический и первоначально был направлен на работу с людьми: поражёнными врождённым слабоумием, детьми, невротиками, наркоманами… В свете этого факта работа с археоцетами, с их мощнейшими мозговыми излучениями, была сродни первому шагу в космос.
Впрочем, с той же долей вероятности можно было предположить, что именно мои собственные биотоки приводят к печальным последствиям.
– Относительно, – ответила я уклончиво, отложила таблицы и спрыгнула на пол.
Шейла кивнула.
– Слушай, можем подключить тебя к анализатору на ночь, – предложила она. – Придётся переночевать здесь, в капсуле, зато мы сможем поймать кривые твоего сна. И если это действительно не твои воспоминания, то…
– Провести ночь в этом гробу? Не смеши, мои дела не настолько плохи. Подумаешь, подцепила какое-то зловредное воспоминание – с кем не бывает?
– Например, со мной. Ты свои энцефалограммы видела, данные по работе имплантов тоже. Ещё пара таких «вредителей» - и будешь проводить в моём обществе гораздо больше времени.
– Ой, как страшно!
Я балагурила, потому что действительно было страшно. Так страшно, что даже мысль об утрате связи выбивала холодный пот. Проще потерять слух или зрение.
И Шейла – пусть в силу своего биоформирования, настроенного на эмпатическое восприятие пациентов – отлично понимала моё состояние. Именно поэтому глядела с таким сочувствием. Словно перед ней сидела неизлечимо больная, и она не знала, как сказать о скорой кончине.
Собрав результаты тестов, я направилась к двери.
– Спасибо за консультацию, если мне что-то потребуется, обращусь только к тебе.
Она скептически усмехнулась, но отвечать на колкость не стала.

3

Центральный коридор напоминал усечённую гофрированную трубу благодаря сглаженным углам и характерному рисунку стен. Здесь переплетались все главные кабели и системы, поддерживающие жизнь станции.  Работали они бесшумно, ухом можно было различить только едва уловимый шёпот вентиляционных фильтров. Но магнитные поля улавливались с лёгкостью, так что я с закрытыми глазами могла определить, в какой нише прячется тот или иной узел.
Я миновала коридор, прошла просторную шлюзовую, отделяющую лаборатории от жилого корпуса, и нос к носу столкнулась с научным руководителем исследовательской группы Ким Сан Ёном. Тот сделал шаг в строну и чуть склонил голову в приветствии. Впрочем, я давала себе отчёт, что этот жест никак не свидетельствует о его отношении ко мне. Невысокий, субтильный человек сорока лет с небольшим, обладатель львиной гривы чёрных волос, заплетённых в косу, и искусственного водителя ритма, Ким отличался удивительным консерватизмом. Мне приходило в голову, что именно за это качество его и поставили ответственным за работу лаборатории. Так университет, спонсирующий разработки, мог не беспокоиться, что излишний авантюризм приведёт к неожиданным и, возможно, трагичным последствиям.
Несмотря на это, неожиданные и потенциально трагичные последствия стали для нас объективной реальностью. Трое суток назад пропал исследовательский батискаф.
Перехватив мой взгляд, Ким лишь покачал головой, и сразу стало понятно, что восстановить связь не удалось. Я постаралась абстрагироваться от его тревоги и необъяснимой упрямой злости. На миг показалось, что он готов сорваться и накричать на меня – просто за то, что не могла придумать достойного выхода из ситуации, за то, что не могла заставить археоцетов немедленно выяснить, где сейчас батискаф и что произошло с его экипажем. За то, что чувствовал свою вину и свою ответственность. За то, что вынужден был послать сообщение на Землю о несчастье. Одно то, что спустя столько времени сообщение не было отправлено, говорило о сознательном нарушении дисциплины с подсознательной надеждой на чудо.
Сначала мы собирались выслать поисковую группу незамедлительно, однако Ким тогда заявил, что это не самая трезвая идея. Неизвестно, что могло произойти, и рисковать экипажем второго батискафа, пока у нас нет уверенности, что он не пропадёт точно так же, не стоило. Скрепя сердце, мы согласились.
Ситуацию осложняло то, что археоцеты, до сих пор не препятствовавшие исследованиям, внезапно отказались нам помочь. Им с самого начала не понравилась мысль, что мы заберёмся в «Немую впадину» – так мы прозвали её между собой, потому что изменить её глубину пока не удавалось, сигналы уходили и больше не возвращались, словно впадина не имела дна. Затем, когда исследовательский аппарат с тремя учёными на борту всё же отправилась к месту, гиганты дали понять, что своим поступком мы нанесли оскорбление обитателям Архипелага.
Я смогла кое-как уговорить их не прекращать сотрудничество, хоть Ким не считал, что это так необходимо. Он, как и большая часть исследователей, не верил, что археоцеты не просто единицы биосферы, а вершина местной эволюционной цепи. Возможно, куда более высокоорганизованная, чем люди.
Когда связь с батискафом прервалась, а пеленгатор перестал ловить сигнал бортового маяка, я первым делом обратилась к гигантам с просьбой помочь в поисках пропавших. Ответ археоцетов был лаконичен – «нет». Они не станут приближаться к впадине ни из собственных побуждений, ни тем более для того, чтобы выяснить судьбу тех, кто по доброй воле нарушил границу.
Мысль о границе, которую мы пересекли, я так и не поняла. За прошедшие месяцы, потраченные на установление контакта с местными обитателями, стало ясно, что понятие границ у них весьма условное. Существовало несколько основных ареалов обитания разных биологических видов, но это не мешало им спокойно мигрировать по всей планете. Тем более что разумными можно было назвать только два вида существ – гигантов археоцетов и миниатюрных папиоли. Со вторыми мне было куда сложнее наладить контакт, они напоминали детей: могли поддерживать связь, но либо быстро теряли интерес, либо просто не видели в ней смысла. Увлечь их настолько, чтобы они мне доверились, никак не выходило. Именно поэтому я сосредоточила свою работу на археоцетах.
«Инвестиционный балласт» – так называли то, чем я ежедневно занималась. Это не удивительно: разве можно всерьёз говорить о налаживании контакта с иной формой жизни, если официальная наука не признала даже самого факта её существования? В любой момент мою программу могли свернуть, а меня саму отправить домой и выделить спокойное место в центре контроля за психическими отклонениями детей в пубертатном периоде. И то, что до сих пор мне давали возможность работать, не должно было вводить в заблуждение.
Наверное, они все были правы, на данный момент мои исследования не принесли существенных результатов. Объективно говоря, археоцеты вполне могли оказаться животными примерно того же уровня, что киты или собаки. Но это не мешало мне настаивать на своём: у этой планеты есть разумные обитатели, которые смогут постоять за свою безопасность и сохранение всего Архипелага.
– Снежина, поговорите с ними, – сухо проговорил Ким, едва перешагнул порог шлюзовой камеры. – Мне нужно знать, почему они избегают впадины. Я согласен мириться с тем, что помощи от них не будет, но должны же быть причины для образования запретной зоны.
Я поморщилась. Излишне литературная манера речи научного руководителя призывала к подражанию и потому вступала в диссонанс с моими собственными привычками.
Видимо, моя гримаса была прочтена иначе. Ким смерил меня ледяным взглядом и добавил:
– Надеюсь на вашу настойчивость.
– Постараюсь оправдать доверие, – язвительно ответила я.
Ким не слышал; сквозь мутное стекло шлюза едва удавалось различить его удаляющуюся спину, обтянутую плотной тканью белого халата.
На станции никому не приходило в голову надевать белый халат, настолько он был архаичен. Никому – кроме Кима.
Я медленно выдохнула через нос и снова поймала себя на мысли, что сигналы стали тише. Произойди эта встреча пару дней назад – и меня бы оглушило бесконтрольными человеческими мыслями и переживаниями. Сейчас же едва получилось осознать общий фон.
Пожалуй, Шейла права. Надо обследоваться.

4

На голографическом снимке был запечатлён археоцет. Совсем малыш, это было видно по мягкому спинному гребню и непропорционально крупному хвостовому плавнику. На первый взгляд я не заметила в нём ничего подозрительного, однако затем обратила внимание на положение боковых плавников. Они были подняты вверх под слишком острым углом.
И тогда я перевернула снимок. И сразу всё поняла.
– Он мёртв.
– Именно! – биоинженер-практик Всеслав щёлкнул пальцами, оценив мою догадливость. – Второй за последние дни. И ещё куча дохлой мелочи разного сорта. Мы его хотели отбуксировать к нам и вскрыть, но куда там! Хорошо, что эти твои киты не плотоядны.
– Они разумны и вполне могут возражать против таких опытов, – ответила я, рассматривая снимок со всех сторон. – Я не вижу внешних повреждений. Что с ним случилось? Вы подбили?
– В том-то и дело, что нет. О причинах можно только догадываться, но шкура у него точно цела. Как и у прочих. Может, какая-то местная эпидемия? Заметь, пока только молодняк, ни одного взрослого трупа мы не нашли.
Я сморщилась и вернула снимок.
– Это цинично.
– Это жизнь и наука, – ответил Всеслав, воздев палец к потолку. – Иногда умирают люди, иногда – археоцеты. Таков наш мир, и тебе пора бы с этим смириться.
– Обязательно. Ты мне сообщи, когда найдёшь ещё. Можно без снимков, я на слово поверю. Хорошо?
– Да, моя госпожа.
Всеслав шутливо поклонился и отвернулся к своему столу. Я потрепала его по макушке и заслужила ответный смешок. Он был хорошим парнем, но исключительным циником. Впрочем, как и все учёные.

5

Археоцет появился спустя пару минут после того, как я послала первый импульс.
Смотровое стекло в переговорном отсеке позволяло увидеть, как из чернильной толщи вод появляется огромное гладкое тело глубинного обитателя, лоснящееся в приглушённом свете синих станционных прожекторов. Острую вытянутую морду венчала розочка коротких щупалец, необходимых для улавливания мелких водорослей и крупиц солей – основного рациона питания. Фильтрация проходила непрестанно, даже в момент сна – таким словом я весьма вольно назвала непродолжительные промежутки снижения уровня их метаболизма. Гладкое бронированное тело археоцета напоминало веретено; от самой морды до хвостовой части тянулся мощный гребень, затем преображающийся в хвостовой плавник. У основания тела располагались попарно широкие боковые плавники. Жабр не было, обмен веществ протекал без участия кислорода, хотя он содержался в воде – условно говоря, поскольку плотность жидкости была заметно выше. Глаз тоже не было, их заменяли наросты-сенсоры, в обилии расположенные по передней поверхности морды, с её боков, а так же по гребню и на концах плавников.
Этого археоцета я не помнила. Как правило, на связь выходили только определённые представители, выдвинутые для контакта, поэтому появление нового стало неприятным сюрпризом. Они не хотели, чтобы я уловила знакомые вибрации и чувствовала себя уверенно. Для чего?
Я прижала ладонь к стеклу, настолько холодному, что пальцы онемели. Это не было абсолютным показанием, но помогало мне лучше держать и без того прерывающийся контакт.
Общение с археоцетом слегка напоминало игру в «отгадай предмет», когда на ощупь требовалось понять, что находится у тебя в руках. С тем лишь различием, что ощупывать приходилось эмоциональный фон собеседника. Будучи мощнейшими телепатами, археоцеты не использовали никакие звуковые сигналы и не обладали ни одним из привычных людям органов чувств. Каким образом им удавалось ориентироваться в пространстве, оставалось для меня загадкой. Скорее всего, использовались некие волны, позволяющие «ощупать» пространство вокруг, но без доказательств оставались абсолютные фантазии.
Этот гигант был спокоен и настроен на общение. В свете последних событий и общего недовольства, грозящего сорвать всю работу, я не могла упустить шанс. Придвинулась к стеклу так близко, как только получилось, и закрыла глаза. Запрос нужно было сформулировать с максимальной чёткостью, фигурального мышления у моего собеседника не было.
«В чём опасность?»
Не требовалось объяснять, какое место я имею в виду, достаточно было облечь мысленный образ в вопросительную интонацию и ощущение лишённой конкретики угрозы.
То, что пришло в ответ, я расшифровать не смогла, подобное ощущение было новым. Однако же не пугающим. Не прикреплённое ни к какому понятному образу, ощущение теряло большую часть своей ценности. Я попыталась ещё несколько раз, с тем же успехом. Всё, чего мне удалось понять – туда плавать нельзя. Просто нельзя, без видимых причин. Никакой угрозы «Немая впадина» не представляла, источником опасного излучения, не вызывала отвращения или страха, скорее некую форму почтения. Однако была закрыта, и мощь этого табу мешала любым попыткам задавать вопросы.
О судьбе батискафа археоцет не знал, да его и не волновали несколько чужеродных существ в ещё более чужеродном приспособлении, забравшиеся туда, куда забираться нельзя. Его, скорее всего, не волновала бы и судьба собрата, совершившего подобную глупость, тем более что выяснилось, что родственные и дружеские связи не в ходу. Было некое общее, коллективное сознание, которое лишь дробилось на отдельных представителей, и как люди не замечают отмирающих клеток кожи, так и коллективный разум археоцетов отказывался воспринимать гибель своих отдельных представителей.
Я предложила своему собеседнику найти того, кто мог бы проводить людей к впадине, но столкнулась с тишиной. На это предложение ему нечего было ответить. Неторопливо дрейфуя туда-сюда мимо перегородки, археоцет представлялся мне столь же далёким и непонятным, как в первый день, два года назад, когда я впервые ступила в этот отсек и сделала первую попытку диалога.
В один из моментов мои мысли обратились к станции. Как странно, должно быть, людям на Земле осознавать, что где-то далеко в космосе, на неизвестной планете, прежде считавшейся мёртвой, под толстой шапкой вечных льдов, на глубине многих километров под водой работает горстка энтузиастов. Какими странными и чужими должны мы казаться, какими безумными. И сколь безумными являемся на самом деле!
Я видела станцию со стороны несколько раз, в момент прибытия и затем, когда выходила на батискафе. Всякий раз меня удивляло, как в темноте возникала и постепенно увеличивалась тесная горстка синеватых огоньков. От них всегда ощутимо веяло специфическим теплом, и не только лишь из-за мощного электромагнитного поля, но и благодаря тому, что ещё на расстоянии я начинала чувствовать тех, кого скрывали герметичные перегородки и тонны бесконечно перегоняемой через очистители искусственной атмосферы.
И вот тогда пришёл ответ, настолько внятный, что допускалась только одна трактовка. Опасность. Над станцией нависла какая-то угроза, о которой знали местные обитатели. Археоцет не собирался предупреждать меня о ней, в его планы не входило спасать нам жизнь, он лишь был в курсе и поделился этим. Меня словно окатило холодной водой, настолько сильным было ощущение. Даже показалось, что за спиной кто-то стоит, как бывало в детстве, в темноте. Я нервно обернулась, на миг сбив волну контакта, лишь для того, чтобы удостовериться в ложности собственных ощущений.
Случившееся далее было настолько стремительно, что я не успела поймать первый момент. Археоцет, беседовавший со мной, с поразительной для столь громоздкого существа скоростью метнулся в сторону и пропал из вида, но я заметила, как его преследуют несколько мори – их тела лентами извивались в толще воды. Преследуют и жалят… Лишь спустя секунду до меня докатились волны боли и паники, которые охватили археоцета. Блокироваться не удалось. Затылок окатило болью, мгновенно отключился зрительный центр, затрещали перегруженные импланты, расплавляя нервные узлы. Ослепшая, оглохшая, скрученная монотонной тонической судорогой, я едва успела дотянуться до клавиши внутренней связи…

6

Мама бежала по взлётному полю, растрёпанная, босая, в разодранном по подолу платье. Бежала, оставляя на покрытии следы мокрых ступней. В руках у неё был небольшой свёрток, укутанный в цветастый платок, хранившийся в нашей семье уже несколько поколений. Кто пустил её в таком виде за пределы пассажирского кольца, оставалось только догадываться.
Автоматический прожектор движения вёл её, выхватывая из вечерней полутьмы фигуру, и казалось, что она не бежит, а летит над самым полем. У самых её ног путалась короткая тень.
Наперерез маме выехала автоматическая грузовая тележка, не роботизированная, а потому не остановившаяся перед человеком. С высоты трапа я видела, как исказилось ужасом её лицо, как рот застыл в немом вопле, как руки крепче прижали к груди драгоценную ношу. С высоты я почувствовала её страх – не за свою жизнь, а лишь за меня. Страх не успеть ко мне, не передать то, что скрывала ткань платка.
Я рванулась к подъёмнику, уже понимая, что поздно. А она наоборот, остановилась за мгновение до удара, не отрывая от меня глаз, и мысленно я видела себя через неё – со стороны. Крохотная, обтянутая форменным комбинезоном фигурка, бегущая по прозрачной трубе переходника – вот кем в этот момент была я. Бесконечно далёкая, бесконечно любимая…
В платке была икона Божьей Матери. Древняя, хранившаяся у нас дома под вакуумным стеклом для большей сохранности. Почитаемая, несмотря на повальный атеизм, как ничто другое…

7

– Станцию надо эвакуировать, – таковы были мои первые слова, стоило открыть глаза. Поразительно, пока я находилась без сознания, разум просчитал все возможные варианты и отыскал единственно, по его мнению, верный.
Надо мной горбился купол медкапсулы. Хотелось откинуть его и выбраться наружу, но тканевые захваты на лодыжках и запястьях прочно фиксировали меня в одном положении. Оставалось лишь бессильно сжимать кулаки, наблюдая, как по телу шарят едва уловимые глазом лучики сканеров. От датчиков, закрепленных на голове, ломило виски. Во рту стоял кислый привкус рвоты.
Шейла склонилась над капсулой и улыбнулась одними глазами.
И я поняла, что утратила контакт.
Несколько секунд я смотрела на лицо доктора Вэйн и слушала тишину внутри себя. Такую глубокую тишину, какую невозможно себе представить.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Шейла. Её голос показался мне более глухим, чем обычно, лишённым привычных интонаций.
Я не ответила. Она знала о моём самочувствии гораздо больше меня самой. Что сказать? Что в эту минуту мир вокруг потерял все опоры и рухнул? Или что мне в очередной раз приснилась мама?..
– Ты помнишь, что произошло?
Разумеется!
– Станцию надо эвакуировать, – прозвучал немедленный ответ. Кажется, это был максимум моих возможностей.
Наверное, она решила, что это бред, потому что покачала головой и пропала из вида. Однако вскоре захваты ослабли, и получилось высвободиться. С трудом, едва осознавая собственное тело, я выбралась из капсулы и встала, привалившись к ней боком. Ноги дрожали, готовые в любой момент подломиться. Едва получалось координировать движения так, чтобы не упасть.
– Не понимаю, что могло стать причиной, – сказала Шейла, не поворачиваясь.
В отсек заглянул Давид, биолог-функционал. Попросил какие-то сенсоры. Он старался не смотреть на меня, но всё равно мучительно краснел. Пришло в голову, что сейчас он может считать меня инвалидом или даже кандидатурой в утиль. Собственно, так оно и было. А ведь ещё недавно мы вместе завтракали, и он даже пытался за мной ухаживать в свойственной ему неуклюжей манере полумужчины.
– Кстати, поиски прошли успешно, – сообщил Давид как бы между прочим. – Сейчас буксируют на станцию. Правда, пока не вскрывали, но кажется, основной отсек без повреждений.
Лицо Шейлы слегка расслабилось, она позволила себе улыбнуться и поблагодарить доброго вестника. Зато я насторожилась ещё больше.
– Нашли батискаф? За ним кого-то посылали?
– Да, геологи вызвались сплавать. Хорошо, что всё закончилось так, а ведь могло… не важно, пустые слова.
Но меня волновало другое.
– Сколько прошло времени, как я потеряла сознание?
– Двое полных суток. Это не так долго, как ты сейчас думаешь, просто мозг был сильно повреждён, пришлось кое-что восстанавливать… не всё… на станции я не смогу починить тебя, для этого требуется другая аппаратура и специалисты… Извини.
Ноги отказали, и я с обречённым стоном опустилась на пол. Зрение резко упало, так, что теперь получалось разглядеть только общие контуры.
– Если бы ты крепче держала контакт, то погибла бы. Удар был очень сильным. Так что предыдущие сбои спасли тебе жизнь. Правда, придётся пройти несколько сеансов нейромодуляции и потом ещё курс реабилитации, но…
Смешная Шейла. Она старалась меня подбодрить, но я хорошо понимала, что никто не станет проводить никакие сеансы, это слишком дорого стоит и слишком плохо окупается. Если я потеряла контакт, если ослепла, если потеряла способность нормально ходить – значит, меня уже списали. Иных вариантов нет.
– Надо поговорить с Кимом, – сказала я. – Ты знаешь, где он?
– У себя, должен сейчас рапортовать о том, что группу нашли. Проводить тебя?
Я отказалась от помощи. Не настолько беспомощна, чтобы самостоятельно не перейти из одного сегмента станции в другой. Правда, вскоре поняла, что проще было бы ползти: я напоминала ребёнка, впервые вставшего на ноги, падала и никак не могла согласовать движения конечностей. Несколько раз меня понимали, но всякий раз я отказывалась от помощи и упрямо сжимала губы.
Вокруг царило необычное оживление. Всего на планете работало около двух десятков человек, учитывая техников и двоих пилотов. Эта цифра не была максимальной, в самом начале тут работали до пятидесяти учёных, однако постепенно программы сворачивали, и персонал возвращался домой. Идя по коридорам, я встретилась со всеми, кто в этот момент был на станции, включая пилотов. Всем хотелось узнать, когда именно приведут батискаф и что с теми, кто заперт на его борту.
И лишь мне одной не хотелось бежать навстречу прибывающим. Мне было страшно.
К руководителю станции я вошла без стука и тут же упала на стул у входа. С трудом перевела дыхание, протёрла глаза в бессмысленной надежде снять пелену.
– Я рад, что вам стало лучше, – проговорил Ким. Его силуэт поднялся из-за стола и направился в мою сторону. – Шейла не говорила, что вы пришли в себя.
– Она не успела. Я… мне нужно вам сказать что-то очень важное. Станция в опасности, нам надо покинуть её. Хотя бы на время, пока не… пока не выяснится, в чём именно угроза. Понимаете? Сейчас нам надо уходить.
– Вам всё ещё нездоровится. Надо отдохнуть, и тог…
– Нет! Нет, надо уходить сейчас! Я не могу объяснить, но нам надо… я уверена, что он сказал правду…
Память подводила, я уже не могла в точности восстановить тот сигнал. Осталось лишь ощущение угрозы, как тень от камня, висящего над головой. А Киму требовались доказательства.
Он приблизил своё лицо к моему, смотрел внимательно и даже сочувственно. Я почувствовала себя ребёнком, который вдруг возомнил, что способен принимать сознательные решения. Он знал, что я верю в свои слова, но, увы, этого было недостаточно.
– Вам надо отдохнуть, – проговорил он настойчиво. – Мы поговорил, когда вы сможете изъясняться внятно. А сейчас я вызову Шейлу, и она проводит вас в комнату. Согласны?
Я упрямо покачала головой и собралась было настаивать, но меня прервал сигнал внутренней связи. Мы повернулись к автоматическому монитору у двери. Экран вспыхнул, явив полутьму отсека связи и лицо оператора, зеленоватое в свете приборов. На его широком лбу высыпала обильная испарина.
– Пришло сообщение от геологов, они менее чем в пятидесяти километрах от станции, – сказал он. – Их атакуют археоцеты.

8

У меня никогда не было родителей. Я, Снежина Ткачёва – человек из пробирки, выращенная искусственно вне женского организма, созданная с определённой целью и по определённым параметрам.
У меня отсутствуют репродуктивная система, нет первичных половых признаков. Формально меня отнесли к женскому полу за счёт отсутствия Y-хромосом, однако внешне, тем более в форменной одежде, сложно понять, кто я. Телосложение строго усреднённое, лишённое в равной степени как мужской мощи, так и женской хрупкости. Черты лица смазанные. Коротко остриженные каштановые волосы. Меня можно назвать среднестатистической, одной из многих, выведенных в лаборатории. Если выйти на улицу там, на Земле, то наберётся немало людей, не способных отличить меня от мне подобных. Мы все одинаковые, с однородными генотипами, нашпигованные нейро-имплантами.
Но порой такие существа выходят из строя. В этом нет ничего необычного, любой аппарат рано или поздно начинает давать сбои. Его чинят или списывают, в зависимости от обстоятельств. Случись срыв чуть раньше – и меня отправили бы на Землю для реабилитации или на утилизацию. Но он случился именно теперь, когда… археоцетам надоела роль сторонних зрителей. И когда погибла мама. Чужая мама из чужих воспоминаний, причудливо свёрнутая ткань реальности и моей собственной фантазии.

9

Ким смотрел на экран связи, словно силы его взгляда могло хватить для рассеивания ряби помех. Эта рябь возникла минуту назад, вскоре после того, как капитан спасательного судна сообщил, что трос, на котором вели повреждённый батискаф, оборвался. После сообщения о пробоине. После сообщения о смерти двоих из трёх членов экипажа геологов. После сообщения о стае археоцетов, направляющейся к станции. Прямо на синие огоньки, так хорошо ощутимые в этой вечной темноте.
Мы молчали. Я, оператор и Шамиль, техник, которому совершенно незачем было находиться в связной. Мы все ждали, когда начальник станции примет решение.
Наконец, Ким отвёл взгляд от экрана и выпрямился, обвёл нас мрачным взглядом:
– Активирует защитный барьер и начинаем эвакуацию, – прохрипел он. – Объявляйте общую тревогу.
– Но почему? – спросил техник. – За что они нас так? Мы же ничего, мы же мирно.
Непонятно, спрашивал он меня или Кима. Мы оба промолчали.
План эвакуации был предусмотрен для любых нештатных ситуаций, в том числе и для внешнего нападения. Он предписывал собрать все готовые результаты исследований, законсервировать отсеки и без промедления отправляться к шлюпкам, следующим на поверхность. В действительности же никто не предполагал такого развития событий, и учёные оказались к нему совершенно не готовы. Стоило объявить о немедленной эвакуации, как началась паника.
Сразу стало понятно, что быстро поднять всех к проруби не выйдет. Ким поторапливал, приказывал, даже угрожал – бесполезно. Нашлись и такие, кто не верил в реальность нападения, и это ещё больше осложняло дело.
– Надо задержать атаку до момента, когда все уйдут! – Я сжала кулаками виски. Пульсирующая боль становилась всё сильнее. – Надо придумать, как с ними поговорить. Они не выпустят нас живыми!
Ким согласно кивнул и хлопнул меня по плечу: действуй.
Однако доктор Вэйн верила в меня не столь безоглядно. В тот момент, когда я ворвалась, она спешно герметизировала ценные приборы, и слышать не желала о том, чтобы активировать импланты.
– Ты должна понимать, что это самоубийство! – злилась она. – На то, чтобы их активировать, потребуется все резервы мозга. Значит, придётся отключать всё, что не является необходимым для жизни. Все зоны, соображаешь? Все более или менее второстепенные центры, фактически до самого мозжечка. Так нельзя! Я как врач не могу на это согласиться.
– А на то, чтобы тут все погибли, ты согласиться можешь? Несколько хороших ментальных ударов – и не останется ни одного живого! Шейла, я понимаю, чем рискую, но если не задержать атаку, станция обречена. Подумай сама, если я выясню, в чём дело, то смогу уладить всё миром. Дай мне шанс попробовать!
Руки Шейлы дрожали. Возможно, впервые в жизни она не могла принять решения, настолько необходимость расходилась с её чувством долга по отношению к пациенту. Но сейчас мне некогда было ей сочувствовать.
– Дай мне шанс, - повторила твёрдо.
И сама, добровольно, забралась в гроб медицинской капсулы.

10

Тросс одним концом обхватывал мой пояс, а вторым тянулся вниз, к верхнему ремонтному люку. Я болталась над станцией, подвешенная в своём скафандре, как воздушный шар на верёвочке, и чувствовала себя куклой. Заставляла себя сосредоточиться только на том, что буду говорить, но страх был гораздо сильнее разума и твердил, что всё напрасно. Станцию не спасти.
Не напрасно!
Не смей так думать!
Шейла сделала всё возможное, чтобы я могла ловить контакт, однако даже тончайшие переборки переговорного отсека оказались мне не по зубам. Пришлось решиться на выход, хотя в этом случае шансы выжить стремились к нулю. Интересно, жертвенность тоже запрограммирована генетически? Или это ложный героизм обречённого?..
За спиной одна за другой отстыковывались подъёмные капсулы; внутри сидели сотрудники, растерянные, напуганные, не понимающие причин нападения. Они надеялись, что смогут ещё вернуться и продолжить работу.
А впереди я видела археоцетов. Огромную стаю гигантов, наделённых разумом и очень сердитых. Их злость прошивала меня насквозь, подпитывая ответную агрессию. Они знали, что сильнее, и могли размолоть мой мозг в кашу за несколько секунд, но отчего-то не торопились нападать.
«Я хочу поговорить, – приходилось делать усилие, чтобы мысли звучали миролюбиво. – Что происходит? Объясните мне».
Показалось, что ответа не будет, и всё пойдёт прахом. Однако ответ пришёл. Безумная смесь ярости, разочарования, скорби. Казалось невероятным разобрать этот клубок настолько, чтобы вывести единую мысль. Археоцеты ничего не скрывали, они со свойственной прямотой хотели, чтобы мы поняли, за что будем наказаны…
Археоцетов рождала планета. И не только их, всех живых существ, населявших воды Архипелага. Внутри, в самом материнском ядре жило нечто великое, дарующее жизнь. И оттуда, от самого ядра, тянулись к поверхности дна каналы. По ним новорождённые попадали из утробы в большой мир. Одним из таких каналов была «Немая впадина» – пропасть, ведущая к самому животворящему сердцу.
Мы не послушались советов и отправили туда экспедицию. С этого самого момента мирное соглашение, заключённое по умолчанию, было разорвано. И, возможно, всё завершилось бы мирным путём, если бы не энтузиазм исследователей. Так и не удалось выяснить, что именно произошло в том канале, однако через день после того, как начался спуск, в воду попал первый мёртвый детёныш археоцета. За ним второй, третий… мори, папиоли, ихтириды, многие другие – все они выплывали из каналов детьми и все были уже мертвы.
Я поняла, в чём нас обвиняли. В смерти существа, живущего в центре планеты, матери всего сущего. В смерти самой планеты.
«Но я видела, как мори напали на одного из археоцетов. Из тех, кто говорил со мной…»
И предупредил меня о грозящей опасности. Я сообразила, каким будет ответ, за миг до его получения.
«Предатель».
Терпение гигантов было на исходе. Затылка коснулась знакомая боль, быстро разливающаяся по всему черепу. Я нащупала на поясе шнур лебёдки и дёрнула – настроенная на максимальные обороты, она резко дёрнула меня вниз.
И в тот же момент мори кинулись в атаку. Они не могли пробить жалами скафандр, но обвивались вокруг тела так, что едва не ломали кости. У меня не было оружия, сил не хватало, чтобы отодрать их, и я билась в стальной хватке. Секунда, ещё одна… Быстрее!
Люк распахнулся, и меня втащило внутрь. Меня и клубок мори.
А потом я ещё несколько минут ждала, пока насосы откачают воду. И смотрела, как подыхают на воздухе аспидно-чёрные змеи…
На последнюю капсулу я опоздала.

11

Из переговорного отсека было хорошо видно, как опускается в глубину сорванная со шнура шлюпка. Корпусные фонари навевали мысли о сигнальных ракетах, о бесконечном SOS, на который не будет ответа.
Снежина лежала на полу, подтянув колени к подбородку. Она больше не могла ничего сделать. После нескольких атак археоцетов она потеряла способность двигаться, говорить, слышать, чувствовать. Она вспоминала сон, в котором был старый дом и шапки дубов, и капли пахнущего травой дождя, и мама. Вспоминала, смотрела на пропадающие вдалеке огоньки шлюпки и не ощущала, как тела касается всё прибывающая вода.