Из глубины России, деревни Пушкарка, в глубину Гер

Весна 1946 года: кончилась война, а отцу задерживают отпуск.
Я и мой младший двоюродный брат Александр (мне 4,ему3 года) счастливо обитаем в благословенной избе деда в деревне Пушкарка под Арзамасом.
Дед доблестно трудится в колхозе, которые обеспечивают и страну, и освобожденные страны;
Бабушка прикована к огороду, скотине, к печке; мама, фельдшер, к работе и к хозяйству. Нас, детей, опекает няня ("с кормом и проживанием") из "бывших"", жена русского дипломата в Китае; уже в солидных летах; владетельница нескольких языков; лишенная возможности появляться в крупных городах...
Накануне 1 мая я вижу из окна, как по зеленой траве улицы к дому подъезжает "полуторка ГАЗ": и из кузова прыгает на землю бравый офицер, в орденах, в фуражке, с наганом на поясе,  в начищенных сапогах: достает чемоданы и направляется к крыльцу...
Это --- мой отец! Единственный мужчина, вернувшийся с фронта из нашей родни. Его брат, два брата мамы, зятья остались на поле брани...
Я взлетел под потолок, поднятый крепкими руками, расцелован, ощутил щетину мужских щек. Жена и теща были на огороде: и не сразу поняли возгласы пробежавшей няни: "Папа приехал!". Надо ли рассказывать, какая была встреча после многолетней разлуки?
Отец службу продолжает, о демобилизации должен забыть, а семью нужно привезти с собой...
Я покидаю родовое гнездо, поля, луга, Тешу с Арзамасом на высоком берегу: расстаюсь с Жучкой, кошкой, коровой Зорькой, поросенком и курами с горделивым петухом, с огромным пространством малой Родины; как оказалось навсегда... С того дня остаются только приезды...
Вокзал Арзамаса-2 -- в 46 году зрелище жалкое...
Загодя приехали на телеге. Родня помогает.
Офицерский литер в воинский вагон решает билетный вопрос, хотя много народу едет на крышах. Наконец-то я вижу паровоз вблизи.
Пышущая жаром и парам могучая машина. Не очень опрятным машинистам и кочегарам завидую и мечтаю потрогать краники и рычаги. Жалею низенький маневровый паровозик " овечка", который суетится, шныряет туда-сюда... На нем я работать бы не стал -- несолидно.
Наконец примчался крупноколесный пассажирский, весь в облаках пара, с длинной вереницей вагонов, к которым кинулись жаждущие уехать люди.
Меня с земли закинули на пол вагона, потом папа с чемоданом; нашел полки, в открытое окно дал знак маме; она присоединилась ко мне.
Еще одна ходка и все вещи пересчитаны и проверены. Не оставляя меня одного родители простились с рыдающими родственниками; я устроился на верхней полке; сбывалась мечта прокатиться на поезде.
Мощный гудок, глубокий вздох поршней паровоза; посыл в трубу пара для  тяги: и состав двинулся.
Началась жизнь с беспрестанными переездами, прекратившимися через 30 лет в Москве.
Мама, будучи пытливой, обращала мое внимание на разные значительные вещи и события, а я как губка впитывал и оставлял в прекрасной памяти услышанное, увиденное, прочитанное.
Поезд до Москвы шел почти полсуток, долго стоял на разъездах (однопутка).
"Сержик, смотри: сейчас будем проезжать Оку!"--- настойчиво воскликнула мама... Гул колес изменился, мелькнула будка с вооруженным часовым; открылась панорама, достойная великой России: безбрежная река (не то, что Теша); высь небес...
Поезд скользил над бездной...
" Смотри, Муром!" --- услышал... И действительно на высоком берегу был виден город; поменьше Арзамаса, но все- таки...
Через много лет, когда я увидел Киев: еще раз ощутил русский стиль градостроения.
Хотя мне запрещено было что- либо трогать, Многое в вагоне было мило душе... Пассажирам, ехавшим на крыше, я завидовал, мечтал присоединиться к ним...
Желание простора и воли неистребимо сидит в душе русского деревенского происхождения.
Вечером зажгли свечи фонарей над проходом.
Дважды был накормлен за маленьким столиком пищей, разложенной на газете тряпочках, напоен молоком Зорьки. Молодежь сгруппировалась в дальнем купе и пела песни под гитару, знакомые и неслыханные мной. Туалет не походил на тот, что на дедушкином огороде и без родителей я мог попасть в неприятную ситуацию. Постелей не было и в помине, но ребенка устроили, а родители от счастья таких мелочей не замечали.
Утром прибыли на Казанский вокзал; его величие позволило мне уже не удивляться размерами других строений. На площади глаза разбегались от обилия машин, вида трамваев и поезда , несущегося по эстакаде к Каланчевской.
Я стал канючить и проситься в Москву, понимая под этим словом Кремль. Такая возможность представилась: и я с восторгом увидел Спасскую башню, зубцы стены, Мавзолей с замершими на посту часовыми. ГУМ тогда не работал; здание занимали многочисленные конторы; Покровский собор производил впечатление крупной игрушки.
Метро вызвало разочарование: паровозов нет; повизгивают тупорылые составы: вагоны без верхних полок; в окне тьма; лесенка-чудесенка рассчитана на любителя...
На ночевку остановились у кузины мамы, в квартире высокопоставленного советского работника; у станции метро " Дворец Советов". На месте предполагаемого дворца зияла громадная яма, заполненная водой, скрывавшей арматуру.
От того, что в гостях надо было вести себя хорошо, меня мутило, а из- за позорной примерки муськиных девчачьих башмаков я расплакался... На другой день нас принимал Белорусский вокзал... На площади толпа внимает игре на аккордеоне девочки, сидящей в кузове грузовика... Слышны аплодисменты; мама замечает: " И  тебе так надо..."  --- я согласен...
Обожаемый мной поезд увозит из Москвы; над душой никто не стоит, то и дело, одергивая за незначительную погрешность. За окнами уже после нескольких подмосковных станций начинается картина последствий войны: бомбардировок обстрелов, пожаров. Пострадавшие Можайск, Вязьма, изувеченный Смоленск узеньким Днепром, с остатками Кремля на холме и закопчённым Успенским собором с круглыми окнами. О городах Белоруссии и Польши много не скажешь: руины и головешки...
В Бресте пересели в европейские вагоны, которые я счел недоделками из- за узости, отсутствия верхних полок, замененных сеткой, на которой долго не полежишь.
Не все немецкие города пострадали. Берлин. Дрезден -- камень на камне, а вот Лейпциг ничего... Вокзал громадный, слова летят на чужом языке, чувствовалась упорядочность людских потоков и отдельных индивидуумов. Еще пересадка до маленького городка Ляйснинг на реке Мульде, где стоит артиллеристский полк моего отца.
Нас вселили в 2 комнаты большой квартиры, где проживала еще и немецкая семья с двумя девочками, моими ровесницами. Глава семьи потерял руку под Сталинградом, причем в том же году, когда там погиб брат папы Серафим. Осиротевший сын его был до смешного похож на меня внешностью и характером. Супруга немца, сухая эпилептичка, иногда проявляла агрессию, но пара слов русской мощной красавицы, потерявшей двух братьев на фронте, ставила бестию на место. Кроме того фельдшер из Пушкарки несколько раз ловил " припадошную", однажды угодившую на плиту... От девчонок в играх я быстро перенял язык; манеры. Новый 1947 год и их "вайннахт" встречал под елкой с необычными игрушками, дивясь двухэтажному кукольному домику с мебелью и электрическим освещением. Заметил, каким тонким слоем они намазывали масло на хлеб, понял: с едой у них туго...
Гитлеровская пропаганда рисовала русских как дикарей, даже с рогами, поэтому население с удивлением созерцало привлекательную молодую хорошо одетую женщину, с модной прической в купе с белобрысым мальчонкой, бегло чешущим по-немецки, истинным голубоглазым арийцем.
За год новое правительство, и в особенности советской зоны оккупации, провело колоссальную разъяснительную работу; законопослушные немцы восприняли новые устои как должное.
Традиционное чинопочитание, военных в особенности; ставило "Гер оффициер" и его семью на высокую ступень общества.
Винтовочка - карабин стояла всё- таки в углу спальни; мама прошла школу ворошиловского стрелка, я щелкал затвором; офицеры не расставались с личным оружием; артиллеристский полк регулярно выезжал на учения; вслед ревел моторами и лязгал гусеницами танковый.
В воинской части я был желанным гостем, наверное, как напоминание о Родине, гражданском быте; так что спортивная площадка с шестом, канатом, шведской стенкой, бомбоубежищем били в полном распоряжении. Клуб тоже играл значительную роль в моем развитии: там меня вдохновляли Чапаев, Пархоменко, Котовский, Александр Невский, пятнадцатилетний капитан и многое другое.
"Сердца четырех", "Подкидыш" считал пустой затеей, а в "Антон Иваныч сердится.."нравилось платье Целиковской, которое обещал подарить маме, когда вырасту.
Солдатская самодеятельность подвигла меня распевать "Смуглянку", " Вася - василек" "Кантату о Сталине" Руководил ансамблем мой отец.
  Не скрою начальные неудобства и дезадаптация вызвали у мамы депрессию: но озабоченность супруга, помощь сослуживцев: и как ни странно, зайчатина после удачной охоты и громадный сазан лучше лекарств вернули прежнюю удаль. Женщина почувствовала родную среду; и далее сама стала  центром женского общества, ринулась в шопинг и самодеятельность: со мной вместе.
В мягкой форме она насыщала меня стихами, баснями, сказками, рассказами, загадками, водила в театр, цирк. Зоопарк, научила читать. Писать, считать. Игрушки касались тем войны, инженерии, семьи, транспорта.
В женсовете, куда входила и жена секретаря партийного бюро полка, шла накачка толерантностью, порицались меркантильность, приобретательство; бескультурье и спесь.
Лад и любовь в семье включали некоторые разногласия по поводу моего воспитания: отец был склонен к строгости --- мать к либерализму...
 Используя противоречия, я извлекал пользу для себя.
Забегая вперед, скажу, что в первый класс я пошел, умея читать, писать считать с сомнением в необходимости школы, детсадов и пионерских лагерей.
Команда: "Становись! Равняйсь! Смирно!" --- претила моей душе...
Самозанятость ---- мой Бог!
До возвращения в Россию еще было три года.