Туман. Глава 10. Милена

Глава 10.

МИЛЕНА

После бегства Михаила Драган стал частым гостем в доме Радована. Он не стучался, не спрашивал разрешения, не приглашал себя — просто стал частью обстановки, как тяжелый дубовый стол, как кресло у очага.  Радован привычно бросал ему:
— Поешь с нами, Драган.
Он ел медленно, сдержанно, но с аппетитом. Помогал по хозяйству, обсуждал с Радованом дела, а по вечерам приходил Лука. В такие вечера они уходили втроем в дальнюю комнату, за плотную занавесь, и там, в полумраке, у тяжёлого дубового стола, говорили о будущем страны. В этих беседах каждый видел себя на вершине, каждый мысленно уже ощущал тяжесть власти.
Милена привыкла к его присутствию так же, как привыкают к часам, которые идут на стене. Сначала это раздражает, потом перестаёшь слышать, потом уже, кажется, что без этого тикания комната пуста.
— Милена, — голос Радована, прозвучал мягко, но в нём таилась сталь. Он смотрел на неё пристально, будто пытался заглянуть под кожу, в самую глубину мыслей. — Ты должна быть с ним нежнее. Ты же видишь — он смотрит на тебя так, будто мир исчезает. Мужчина, который по-настоящему хочет женщину, готов положить к её ногам всё.
Милена молчала, будто не услышала. Глаза её упёрлись в узор на скатерти, пальцы невольно теребили край.
— Ты хочешь жить как крестьянская дочь? — голос отца стал жёстче, резал, как нож. — В нищете, без будущего? Ты знаешь, кем он станет. И значит — знаешь, кем станешь ты.
Она чувствовала, как внутри поднимается что-то тёплое и горькое одновременно. Необъяснимая жалость. И злость. И... что-то ещё. Она не хотела этого слушать — но слова вонзались, будто отец не просто говорил, а вбивал их молотом.
Она вспомнила: Драган, склонившись над столом, рассказывал что-то вполголоса, глядя в сторону, будто боялся спугнуть её взглядом. А она, сама того не замечая, вдруг улыбнулась. Просто — уловив в его голосе искру, живую, как пламя. Просто — потому что в этот миг он был настоящим.
— Он не твой выбор, — прошептал, Радован, уже почти нежно, но в этом шепоте было больше давления, чем в крике. — Он — твоя судьба. Прими её достойно.
Милена медленно подняла глаза. И впервые посмотрела отцу прямо в лицо. Там, за его суровыми чертами, она вдруг увидела тревогу. И страх. И любовь — такую, какую отец может чувствовать к дочери, когда отпускает её не к тому, кого сам бы выбрал.
Они сидели на лавке у старой каменной стены, за которой шептали листья виноградной лозы. Вечер медленно опускался, и с ним — тишина, наполненная звуками: стрекот цикад, скрип колодца, далёкий лай.
— Милена, — сказал Драган негромко. — Ты сегодня почти не говоришь.
Она не ответила сразу. Лицо её было обращено к горизонту, где последние полосы света ложились на горы. Тень от её ресниц дрожала.
— Просто думаю, — сказала она наконец. — О многом.
Он кивнул, не настаивал. В этом молчании между ними было что-то родное. Он не пытался её завоевать, не бросался словами. Просто был рядом. Как земля под ногами.
— Ты знаешь, что отец хочет… — она замялась, слова вязли в горле. — Чтобы я… принимала тебя теплее.
Он чуть усмехнулся. Без злости.
— Радовану всегда хотелось всё расставить по полкам. Даже чувства.
— А у тебя они есть? — резко спросила она. — Чувства ко мне?
Он повернулся к ней. Долго смотрел. Глаза у него были ясные, серо-зелёные, как озеро, в котором отражается небо перед дождём.
— Я не умею красиво говорить, Милена, — тихо сказал он. — Но когда я думаю о тебе, мне становится… легче. Теплее. Как будто я знаю, зачем всё это. Работать, ждать, бороться.
Она замолчала. В груди что-то кольнуло. Это не были признания, не были стихи. Но они были правдой.
— А ты знаешь, — сказала она почти шёпотом, — я вчера впервые улыбнулась, слушая, как ты рассказываешь о том, как баран убежал у дяди Златко. Я даже не заметила, как это случилось. Просто… стало смешно. И хорошо.
Драган ничего не сказал. Только медленно протянул руку и коснулся её ладони. Осторожно, как касаются свечи, чтобы не погасла.
Она не убрала руки.
И тогда он понял, что в этой тишине уже есть ответ.

Грусть Милены медленно растворялась в днях, наполненных тягучей рутиной. Сначала она просто выходила на крыльцо, смотрела в пустоту, потом начинала прогуливаться вдоль забора, а потом, однажды, согласилась пройтись с Драганом по тропинке, ведущей к реке. Он был нежен, говорил мягко, глядя в её лицо с ласковой задумчивостью. Приносил цветы, дарил подарки — серьги, расшитые платки, броши, книги. Милена принимала их с робкой благодарностью, не спрашивая о происхождении, но в глубине души ощущая какую-то неясную, неприятную тень.
Драган ухаживал за ней с точным расчетом человека, привыкшего добиваться своего. Он не говорил о любви, не задавал вопросов, не торопил.
А в деревне тем временем тревога становилась обыденностью. Обыски следовали за обысками, аресты — за арестами. Иногда на рассвете, когда туман еще стелился по земле, звучал сухой, как сломанная ветка, выстрел, и люди на мгновение замирали, понимая, что кто-то уже не увидит солнца. За сотрудничество с партизанами казнили без долгих разбирательств, и это, как ветер, проносилось по деревне — страшное, неизбежное, но странно привычное.
Когда деревня заговорила о свадьбе, он улыбался — не с радостью, а с уверенностью человека, знающего, что он победил.
А потом пришли партизаны.
Выстрелы, крики, запертые двери, окна, затянутые в ночь. Когда всё стихло, Драгана уже не было. Он исчез так же внезапно, как появился.
Милена молчала. Она сидела у окна, глядя на его кресло, в котором больше никто не сидел.И в этой пустоте, оставшейся после него, было что-то, что она никак не могла понять.
Дом опустел. Казалось, стены пропитались этим новым, чужим для неё воздухом.
После того как Богдана убили — мать слегла. Сначала она просто перестала вставать с постели, потом почти не говорила. Лежала, отвернувшись к стене, с пустым взглядом, медленно угасая. Милена носила ей воду, кормила её ложкой, вытирала влажное от пота лицо.
— Надо жить, мама, — говорила она.
— Зачем? — отвечала та глухим, чужим голосом.
Она угасала не месяцами, а неделями. Как осенний лист, что уже не держится за ветку. Как пламя, которому не хватило масла.
Когда её хоронили, отец не сказал ни слова. Только стоял у могилы, сжимая губы в тонкую полоску.
После этого он изменился окончательно. Радован теперь редко возвращался домой. Если и появлялся, то ненадолго, уставший, раздражённый, в чём-то запачканный — то ли в грязи, то ли в крови.
"Зачем я здесь?" — думала Милена.
Раньше всё было просто. Она думала, что выйдет замуж, будет вести хозяйство, рожать детей. Теперь будущее обрушилось, как мост, подожжённый с обеих сторон.
Она пыталась найти себе занятие. Пекла хлеб, убирала в доме, вышивала. Но всё это было лишь механикой, пустой рутиной. Иногда она думала — а что, если пойти в лес? Найти Михаила? Или тех, кто с ним? Но что она сможет сделать? Её не примут, её там не ждут.
Радован больше не был просто крестьянином. Теперь он носил дорогие, чистые рубашки, пах дорогим табаком. В доме появлялись новые вещи: импортный кофе, шерстяные одеяла, редкие фрукты. Она не спрашивала, откуда всё это. Знала.
Сначала он просто наладил контакт с усташами. Подчинился, как подчинились многие. Затем начал помогать: снабжал продовольствием, сдавал тех, кто, по его мнению, был связан с партизанами.
"Если мы будем с ними, нам нечего бояться", — говорил он.
А потом перешёл к другому. Теперь он руководил распределением конфискованного имущества. Когда кого-то арестовывали или убивали, его дом, его земля, его запасы еды переходили в новые руки. И Радован был тем, кто решал, в какие именно.
"Так нужно, — говорил он ей, не глядя в глаза. — Или ты хочешь, чтобы нас самих вышвырнули на улицу?"
Но Милена знала, что его движет не страх. Радовану нравилась власть.
Однажды она увидела его с двумя усташами. Один был высоким, смуглым, с пронзительными, как у ворона, глазами. Второй — коренастый, в кожаных перчатках. Они стояли у ворот и смеялись. В какой-то момент второй достал из кармана часы.
— Хорошие? — спросил он.
Радован кивнул.
— Откуда?
— Снял с одного еврея, перед тем как его… ну, ты понимаешь.
Они снова рассмеялись.
Милена смотрела на отца. Хотела что-то сказать. Что? Что он стал чудовищем? Что это не его путь? Что её мать, будь она жива, бы его прокляла?
Но он только скользнул по ней взглядом, холодным, как лёд.
"Уйти? Но куда?"
Она чувствовала, что время сжимается. Скоро что-то случится. Она не знала, что именно, но внутри уже зарождалась буря.
Она просто ещё не знала, в какую сторону она её понесёт.
Однажды за ужином Радован сказал:
— Ты должна понять, —времена меняются. Мы должны быть с теми, кто сильнее.
— А как же наши соседи? Те, кого мы знали всю жизнь?
Радован резко отодвинул тарелку: — Хватит! Ты уже не ребёнок, Милена. Пора понять — в этом мире выживает тот, кто умеет выбрать правильную сторону.
Она промолчала, чувствуя, как между ними растёт пропасть, холодная и непреодолимая.
Анте Рогич появился в их доме весенним вечером. Высокий, подтянутый, с холёным лицом и цепким взглядом. Он держался безупречно вежливо, но что-то хищное проскальзывало в его движениях.
— Ваша дочь прекрасна, — сказал он Радовану, пока Милена разливала вино. — Такая красота достойна лучшего.
Позже отец зашёл к ней в комнату: — Это достойный человек, Милена. Офицер. У него большое будущее.
— Я его не люблю, — тихо ответила она.
— Любовь? — Радован горько усмехнулся. — Любовь не накормит тебя и не защитит. Посмотри вокруг — мир рушится. А он сможет дать тебе безопасность.
— Как матери? — слова вырвались прежде, чем она успела их остановить.
Пощёчина обожгла щёку. — Никогда... — процедил отец. — Никогда не смей говорить о ней.
Венчание превратилось в бесконечный кошмар. Милена стояла у алтаря, чувствуя, как немеют ноги. Свечи плыли перед глазами, ладан душил. Тяжелая рука Анте лежала на её плече — даже здесь, в церкви, он словно метил её как свою собственность.
Взгляды соседок жгли спину. Их шёпот проникал под кожу: — Говорят, мать её прокляла этот брак перед смертью... — Да разве ж теперь откажешься? Времена такие... — А жених-то — зверь в овечьей шкуре...
Священник, бледный, с поджатыми губами, смотрел на неё почти с жалостью: — Согласна ли ты...
Молчание затянулось. Пальцы Анте впились в локоть, и Милена почувствовала, как внутри что-то надламывается. — Да, — её голос прозвучал чужим.
Дом, в котором справляли свадьбу, был странной мешаниной старого и нового. Здесь ещё дышало прошлое — в скрипе половиц, в тяжелых дубовых дверях, в узорчатых вышитых скатертях, что прежняя хозяйка, вероятно, когда-то гладила рукой. Но прошлое неумолимо вытеснялось новым: из комнат исчезли старые иконы, а на их месте появились католические кресты, в серванте стояла дорогая посуда, наверняка привезённая из разграбленного дома. В углу, за сундуком, валялась детская игрушка — забытая, никому не нужная.
В доме было полно людей. Смех, гомон голосов, звон бокалов. Чувствовалось, что большинство гостей знали друг друга давно, их объединяла не дружба, но что-то большее — общий страх, общее прошлое, общее будущее, сплетённое из выгоды и крови.
Милена сидела у стены, и в этом празднике жизни ей не находилось места. Её поздравляли, ей улыбались, кто-то даже касался её руки, но всё это было мимо неё, не для неё. Женщина в белом платье, но без радости, без трепета, без надежды.
Анте — её муж — смеялся громче всех. Он сидел во главе стола, пил, запрокидывая голову, хлопал по плечу соседей, иногда оборачивался к ней и бросал какой-то весёлый, довольный взгляд, точно удостоверяясь, что она всё ещё здесь.
Её отец, Радован, пил много. Слишком много. Он был в ударе: размахивал руками, горячо говорил, потом вдруг пускался в пляс, хватал за талию какую-нибудь молоденькую девку, кружил её в танце, смеялся — смехом, в котором звенело что-то странное, будто скрытое за этой весёлостью.
Милена встала. Её никто не удержал, никто даже не заметил. Она прошла по комнате, не замечая взглядов, и вышла во двор.
Случайно взглянув в сторону, она увидела его.
Михаил.
Он стоял в темноте, за деревьями. Долгое мгновение она смотрела на него, и он смотрел на неё.
Точно два мира, когда-то близкие, вдруг снова столкнулись, но уже не могли соединиться.
Она не помнит, кто первый отвёл взгляд. Но когда она подняла глаза вновь, его уже не было.
Где-то в доме грянуло громкое "Живели!" Радован снова захохотал, а музыка, казалось, заглушила даже тишину ночи.
 Когда последние гости разошлись, он запер дверь и повернулся к ней. Его глаза были холодны, как лёд: — Ты теперь моя жена. Моя собственность. Запомни это.
В спальне он не стал зажигать свет. Его движения были чётки и размеренны, как на военном параде. Срывая с неё платье, он словно срывал кожу — слой за слоем, обнажая беззащитность.
— Не плачь, — его голос звучал почти ласково, но пальцы сжимались всё сильнее. — Со временем ты научишься быть благодарной.
Милена закрыла глаза. Перед внутренним взором проплывали образы: водопад, смех Михаила, тёплые летние дни... Анте словно читал её мысли: — Забудь всё, что было. Теперь есть только я.
Его поцелуи были как укусы. Он брал её торопливо, грубо, не заботясь о её боли. А после лежал рядом, поглаживая её плечо, и что-то говорил о долге жены, о послушании, о новой жизни.
Милена не слушала. Она смотрела в окно, где над крышами плыла равнодушная луна, и понимала — это только начало. Её тюрьма будет не из камня и железа, а из его властной любви, из его жестокой заботы, из его слепой уверенности в своём праве владеть ею.
Утром она с трудом встала. Тело болело, на коже проступали синяки — следы его "любви". Анте уже ушёл, оставив на столе записку: "Вечером жду ужин. Будь готова".
Она долго стояла у зеркала, глядя на своё отражение. В глазах застыл страх, но где-то глубже, почти незаметно, тлела искра — не покорности, а выживания. Она справится. Она научится жить в этой клетке. У неё нет выбора.