Когда мы кормили лебедей

 
Долго крепился, но всё же решился написать. Нечто исповедальное, врачующее душу. Прежде всего, мою. И чью-то может быть ещё, если это ещё кому-то понадобится. Этакая исповедь с покаянием. Чтобы выпросить прощение, хотя бы, за давностью лет. Знаю и то, что "песнями соловья не кормят". Однако, как тут без неё? Без песни, то есть. Ведь с неё всё и начинается. Начинается с неё и эта исповедь. О любви, в том числе. А может быть и в первую очередь. 

"... Не везёт мне в смерти, повезёт в любви". До недавних пор у меня всегда возникал вопрос, когда слышал эти строки песни из кинофильма "Белое солнце пустыни". Что это за альтернатива такая странная, фатально соседствующая на границе двух несочетаемых субстанций? Откуда такая самонадеянность и уверенность в главенстве поприща донжуанства на фоне суицидных позывов? Колеблюсь в оценке, но думаю, что в ощущении автора данных строк, это всего-навсего поэтический приём, утверждающий доминанту всепобеждающей любви даже над фатальной неизбежностью смерти. Мне кажется, что это всё объясняет и я, наконец, для себя что-то решил.   

Сказать по-правде, мне ближе другое. То, что я когда-то прочитал и оставил в своей памяти. Почему запомнилось именно это? Тронуло, наверное. Задело за живое. А иначе почему же? Вот оно: "Когда мы кормили лебедей, я наклонился, чтобы обнять её за талию и мой цилиндр упал в воду". Каково?! Не правда ли — здорово?!

Следуя древнегреческой мифологии, вспоминаешь двуликого бога Януса — бога времени, бога всех начинаний, бога дверей для входов и выходов в противоположные стороны: молодых — вперёд, в будущее, а старых — назад, в прошлое. Пожалуй, при встрече с ним, обьективно, мне бы выпала дорога назад, что в данном случае и совпадает с моими намерениями оказаться именно там. Итак, следуя распоряжению Януса, меня ожидает дверь в прошлое. Для любопытствующих взоров я намеренно прикрою замочную скважину двери во избежание нездорового интереса. Тем более, что подглядывать за детьми, утверждаю, вообще неэтично, а за детьми дошкольного возраста — и того хуже. Так я это себе представляю. Впадаю в детство? Да, да. И не вижу в этом ничего предосудительного. Просто, цепляюсь за него, неосознанно отодвигая ту, с которой кому-то не везёт, как в той самой песне...

... Я её увидел сразу. Помню, как сейчас. Она медленными шажочками прогуливалась по небольшому, но очень живописному садику в центре нашего большого города. На ней было коротенькое пальтишко тёмнокрасного цвета. Большой, огромного роста, как мне тогда увиделось, папа, держал её за ручку. Казалось он, в светлом макинтоше и фетровой шляпе заполнял всё видимое пространство и на его фоне девочка казалась настолько маленькой, что заметить её было трудно. А я сам, ростом с ту девочку смотрел не на папу-великана, а на неё. Не припомню, с кем из сопровождающих был я. Но это и не важно. Девочка! Вот кто был объектом моего притяжения. Идя навстречу по дорожке, мы поравнялись и невольно остановились. Взрослые о чём-то переговаривались, а я не отрывал взгляда от неё. Она же, казалось, меня не замечала, теребила в ручонках свою муфточку и не удостаивала этого странного мальчика с выпученными выразительными глазами своим вниманием. Запомнилось: стоял на редкость ясный солнечный весенний денёк...

Вот и всё. Всё, но не для нас... с той девочкой. Не поверите, но я её узнал через почти двадцать лет, когда мои однокурсники по институту познакомили меня с их очаровательной подругой — с их бывшей одноклассницей. Это была она! Та самая девочка из того весеннего садика. Я её помнил, она меня нет. Или я это всё себе придумал?..

... А потом всё было, как по написанному кем-то свыше: защита её диплома в театральном институте с последующим тихим тёплым празднованием у неё дома с друзьями; короткие застенчивые встречи до моего славного армейского отсутствия из-за срочной службы в лесах Беловежской пущи, в Белоруссии; долгожданная встреча по возвращению; счастливое время чистого и полного растворения одного в другом; нашего неимоверно прекрасного полёта и взаимного высшего торжества чувств друг к другу, что, наверное, и зовётся любовью. А ещё, — данное утвердительное согласие её уважаемых, и далеко не только мною родителей, в ответ на "сватовство гусара"; короткое ожидание нашей предстоящей свадьбы... И тут... Те самые — "девять граммов в сердце" из той самой песни... Нежданно-негаданно.

Знаю, что кому-то хотелось бы узнать причину. Но, к сожалению для пытливых, не смогу внести никакого удовлетворения в зряшное любопытство. Больше ничего не скажу об этом, памятуя о той самой метафорической замочной скважине, в которую не рекомендуется подглядывать посторонним. И ещё о том песенном “тереме высоком”, куда "нет входа никому". Простите. Простите?! Сам себе не простил. За это и был наказан судьбою. Но это уже другая история. Более печальная и не столь лучезарная. Осознал это давно. Интрига неудовлетворённости вызывает сожаление и досаду. Поиски виноватых бесперспективны и зряшны. Содеянного уже не вернёшь. Остаётся одно — смириться с душевной хромотой.

Вспомнилось мне  это. На склоне лет. Когда неотвратимо опускающийся полог над жизненными перепитиями уже почти покрыл ощущения прошедшего своей невесомой завесой, заглушая душевную боль, невозможность возврата потерь и сожаление от утраченного. "Нет повести печальнее на свете"... Примеряю на себя. Пожалуй, здесь лучше не скажешь, чем У. Шекспир.

И всё же, в возрасте "под занавес", но в здравом уме позволю произнести: к чёрту смерть, да здравствует Любовь! А в мирской суете не забыть бы о некормленых лебедях...