Гномы. Война пепла. Глава 11. Кровь на снегу

Гномланд. Дворфия. Гора Архенантхор 2310г
Грязный двор лагеря Лесных братьев больше напоминал свалку, чем военную базу. Земля, утоптанная сотнями сапог, превратилась в вязкое месиво, смешанное с талым снегом и пеплом от костров. Повсюду валялись пустые консервные банки, обрывки верёвок и проржавевшие гильзы — немые свидетельства долгого стояния на этом месте. Над двором нависали шаткие строительные леса, сколоченные из того, что удалось раздобыть: старые балки, доски от разобранных сараев, даже двери от брошенных вагонов. Они служили и наблюдательными вышками, и сушилками для белья, и просто местом, где можно было ненадолго отстраниться от грязи внизу. Между ними были натянуты камуфляжные сетки, выцветшие от дождя и солнца, но всё ещё скрывающие лагерь от случайных глаз с воздуха.
В углу двора громоздились ящики с оружием и боеприпасами — неаккуратные стопки, прикрытые брезентом от сырости. Здесь были и старые гномьи винтовки с выщербленными прикладами, и самодельные обрезы, и даже пара пулемётов, снятых с разбитого броневика. Всё это богатство охранялось небрежно: у ящиков сидел дежурный, курящий самокрутку и лишь изредка поглядывающий на склад, словно воровство здесь и в голову никому не приходило. Рядом дымила полевая кухня — большой котёл на треноге, под которым тлели угли. Вареная картошка, тушёная капуста и редкие куски солонины составляли скудный, но горячий рацион партизан. Очередь к котлу никогда не иссякала: то и дело подходили усталые мужчины, зачерпывали густую похлёбку и, присев на корточки, ели прямо тут же, не обращая внимания на грязь.
Сами партизаны выглядели так, будто война вытянула из них все соки. Худые, с впалыми щеками и тусклыми глазами, они носили шинели, потертые до дыр и перешитые не один раз. Бороды, некогда гордость дворфа, теперь были спутанными и грязными, а шапки-ушанки, сшитые из непонятно чьего меха, больше походили на тряпки, чем на зимнюю одежду. Они кучковались небольшими группами — кто чинил оружие, кто играл в кости на обрывке брезента, кто просто молча курил, уставившись в землю. Со двора вели несколько входов — одни в подземные бункеры, вырытые прямо под корнями вековых сосен, другие — в естественные пещеры, расширенные кирками и лопатами. Там, в сырой темноте, хранились запасы, спали раненые и планировались новые вылазки. Эти ходы были узкими, тёмными и пахли плесенью, но для лесных братьев они стали домом. Лагерь жил своей жизнью — грязной, тяжёлой, но упорной. Здесь не было ни парадных построек, ни блеска оружия, ни громких речей. Была только грязь, усталость и тихая решимость тех, кому уже некуда отступать.
 
Под землёй, в бетонной коробке с толстыми стенами, находилось единственное по-настоящему крепкое сооружение во всём лагере — командный пункт. Когда-то, видимо, это было хранилище или бункер, но теперь здесь царил хаос партизанского быта. Вентиляционные трубы, торчащие из стен, гудели, затягивая внутрь сырой воздух, а по трубам кое-как подавалась вода — роскошь, которой больше нигде в лагере не было.
Командный пункт был единственным местом, где лесные братья могли почувствовать себя хоть немного цивилизованными людьми. Здесь же, в отдельной комнате, хранились драгоценные запасы — мешки с мукой, банки консервов, сухари и немного сахара. Рядом, за занавеской из рваного брезента, ютился склад медикаментов: несколько коробок с бинтами, флаконы йода, пузырьки с обезболивающим и пара бутылок самогона — на крайний случай.
Но главное, что бросалось в глаза при спуске вниз, — это смрад. В помещении вечно толпилось с десяток бойцов, от нечего делать куривших какую-то дрянь, больше похожую на махорку, чем на табак. Дым стоял таким густым туманом, что новички начинали кашлять уже через пару секунд, а глаза слезились так, будто их терли луком.
Посреди этого ада стоял кривой стол, заваленный хламом. Когда-то на нём лежала карта местности, но теперь она давно превратилась в скатерть. Всё, что только можно представить, валялось прямо поверх неё: окурки, опрокинутые пепельницы, пустые и полупустые бутылки, огрызки хлеба, куски засохшей колбасы, гильзы, ножи с затупленными лезвиями. Картой никто не пользовался — она была исписана, прожжена сигаретами и залита чем-то тёмным, возможно, машинным маслом или кровью.
Настоящее планирование операций происходило куда менее торжественно. Командир, сидя на ящике из-под патронов, раскладывал на коленях свою личную карту из планшета — аккуратную, с пометками и свежими отметками. Бойцы толпились вокруг, как голодные утята перед кормушкой, заглядывая через плечо, кивая и иногда споря. Здесь не было штабной дисциплины, не было чётких докладов и отдавания чести — только скученность, дым и хриплые шёпоты о том, куда пойти завтра и кого взорвать.
И всё же, несмотря на весь этот бардак, командный пункт оставался сердцем лагеря. Здесь принимались решения, здесь хранились последние запасы, здесь, в этом прокуренном подземелье, ещё теплилась надежда на то, что когда-нибудь война закончится. Пусть даже карта уже давно стала мусорным ковром, а воздух — ядовитым — это было их убежище. Их крепость. Их война.


Душное подземелье командного пункта встретило Агату и её друзей густым табачным смрадом. В тесном помещении, где едва хватало места, чтобы развернуться, уже сидели несколько дворфов, среди которых выделялся Фриц — отец Ганса, коренастый бородач с глубокими морщинами у глаз и шрамом на губе. Он молча кивнул новоприбывшим, оценивающе оглядев их с ног до головы.
Агата, устроившись на ящике из-под патронов, принялась рассказывать, как они добрались до форта.
— Большая часть полицейских машин осталась в канавах, — говорила она, вытирая сажей испачканное лицо. — Те, что увязались за нами, тоже долго не продержались. Расправились с ними быстро.
Лира хмуро кивнула, вспоминая последний бой.
— Но на подъёме в гору у нас кончилось топливо, — продолжила Агата. — Пришлось бросить броневик. Собрали всё, что смогли унести: патроны, аптечку, немного еды...
— А я прощалась со своим пулемётом, — с горечью добавила Лира, скрестив руки на груди. — Как с любимым. Забросали машину ветками, чтобы не сразу нашли, и пошли пешком.
Гарт усмехнулся:
— Ансвард вёл нас по карте, но чем выше забирались, тем больше сомневались, что вообще найдём этот форт.
— Когда стемнело, — подхватила Лира, — уже готовились ночевать в лесу под еловыми ветками.
— И тут, — Агата улыбнулась, — сверху блеснул луч фонаря. Сперва испугались — подумали, что это засада. А потом...
— Потом поняли, что это свои, — закончил за неё Фриц, хрипло усмехнувшись. — Повезло вам. В этих горах можно неделю бродить и не наткнуться ни на живое, ни на мёртвое.
В углу кто-то крякнул в знак согласия. Командир, сидевший на единственном более-менее целом стуле, бросил на стол свою карту.
— Ладно, раз уж добрались — значит, судьба. Теперь вы наши.
Лира переглянулась с Гартом, а Агата почувствовала, как в груди что-то ёкнуло — то ли от облегчения, то ли от понимания, что назад дороги нет. Только теперь, в этом прокуренном подземелье, среди чужих, но уже таких близких людей, она осознала: их бегство закончилось. Начиналась война.


Дверь распахнулась, впуская Ганса и Йохана, только что завершивших свою смену. Их сапоги, покрытые слоем уличной грязи, оставляли влажные следы на бетонном полу. Йохан, снимая каску, неловко замялся, прежде чем пробормотал:
— В дозоре я слышал странный шум... будто моторы работают где-то вдали.
Командир резко поднял голову от карты, его глаза сузились.
— И ты решил об этом промолчать? — голос его напоминал скрежет металла.
Йохан потупился, переминаясь с ноги на ногу. Ганс, видя его замешательство, шагнул вперед:
— Потом появилась принцесса, и было уже не до шума. Могло и показаться — ветер, техника на соседнем посту...
Командир ударил кулаком по столу, но больше не стал настаивать. В воздухе повисло невысказанное: если это были не галлюцинации, то кто-то подобрался слишком близко.
Тревожный гудок прорезал ночь, и в командный пункт ворвался запыхавшийся дозорный.
— Харвестеры на подходе! — его голос сорвался на крик. — И пехота!
Командир выбил дверь плечом, и группа высыпала наружу. Холодный ветер ударил в лицо, смешиваясь с запахом гари и машинного масла. Впереди возвышался форт — груда ржавых вагонов, бетонных плит и листовой стали, скреплённых на скорую руку. Лестницы, сваренные из обрезков труб, вели наверх, к импровизированным бойницам. Агата взобралась на стену форта, цепляясь за ржавые металлические выступы. Внизу, в клубящейся дымке предрассветного тумана, чётко вырисовывались три чудовищные фигуры. Харвестеры - двуногие стальные исполины, напоминающие гигантских механических рыцарей, - тяжело переступали на гидравлических конечностях. Их корпуса, размером с одноэтажный дом, были сварены из бронированных плит, покрытых слоем тактической краски, уже облезшей по краям.
Каждая машина дышала паром из вентиляционных решёток, расположенных по бокам корпуса. Вместо рук - массивные пулемётные установки на шарнирах, стволы которых медленно поворачивались, сканируя местность. На плечевых платформах крепились короткоствольные пушки, их дула покачивались в такт шагам. Сквозь узкое бронированное окошко в верхней части корпуса едва угадывалась фигура пилота - одинокого человека в тесной кабине, чьи движения через систему рычагов и шестерёнок превращались в шаги этой стальной громадины. Шарниры конечностей скрипели под весом брони, издавая металлический стон при каждом движении. Из выхлопных труб на спине машин вырывались клубы чёрного дыма, смешиваясь с утренним туманом. Ноги, заканчивающиеся стальными "ступнями" с шипами для сцепления, оставляли глубокие вмятины в грунте. Эти механические монстры двигались с пугающей методичностью, их прожектора - стеклянные "глаза" по бокам корпуса - холодно отсвечивали в утренних лучах. Казалось, они не просто шли в атаку, а изучали, оценивали, высчитывали слабые места в обороне форта.
За харвестерами, в чётком строю, шли полицейские. Не обычные стражники, а элитный отряд Вурзека — в чёрных кожаных плащах, стальных нагрудниках с выгравированными рунами, касках с прорезями для глаз. На плечах — нашивки с перечёркнутым молотом, символом карательных отрядов. Они двигались методично, как автоматы, винтовки наготове. И в центре этого стального катка — сам Вурзек. Его плащ развевался за спиной, а в руке он сжимал пистолет.
— Нас пятьдесят против двухсот, — Йохан сглотнул, сжимая приклад. — Без шансов.
Агата сняла перчатку. Перстень на её пальце пылал яростным алым светом, будто впитал в себя все отблески грядущего боя.
— Мы держимся. До последнего.
Раздались первые залпы — харвестеры открыли огонь. Снаряды ударили в стену форта, разрывая листы металла, как бумагу. Один из вагонов переломился пополам, обнажив рваные края стали. Другой снаряд врезался в бетонную плиту — осколки полетели во все стороны, осыпая защитников градом камней.
— Занять позиции! — закричал командир, но его голос потонул в грохоте.
Лира уже мчалась к своему любимому станковому пулемёту, установленному на самом высоком уступе. Она рванула затвор, проверила ленту и прильнула к прицелу.
Гарт схватил охапку гранат и, не теряя ни секунды, смастерил пращу из ремня и куска трубы. Он знал — обычным броском до харвестеров не достать, но если раскрутить...
Бренн нашёл ручной пулемёт «Молот» — тяжёлый, неуклюжий, но смертоносный в его руках. Он вскарабкался на леса, где один из снарядов пробил дыру в стене, и теперь эта пробоина стала его бойницей.
Агата взяла снайперскую винтовку — длинноствольную, с прицелом, украшенным зарубками. Она отступила в скалы, за валуны, откуда могла бить точно в щели харвестеров или в офицеров среди пехоты.
Ансвард и командир метались между бойцами, пытаясь организовать хоть какое-то сопротивление.
— Огонь!
Лира первой нажала на гашетку. Очередь прошила утренний сумрак, трассирующие пули впились в полицейских. Бой начался.
Двор форта был завален обломками, камнями и разбитыми ящиками. Йохан, пригнувшись, бежал между груд металлолома, крича имя Ганса. Пули свистели над головой, снаряды харвестеров оставляли воронки в земле. Наконец, за грудой пустых бочек, он увидел его — Ганс сидел, прижавшись спиной к ржавой железной стенке, обхватив винтовку так крепко, что пальцы побелели. Глаза его были широко раскрыты, дыхание прерывистое.
— Ганс! — Йохан присел рядом, хватая друга за плечо. — Ты чего тут прячешься? Вставай!
Ганс лишь покачал головой, сжавшись еще сильнее.
— Я не могу… — его голос дрожал. — Это же харвестеры…
Йохан стиснул зубы.
— Да наплевать, что там! — он тряхнул друга. — Испуг — не позор. Но если ты сейчас не встанешь — мы все сдохнем. Один человек может решить всё!
В этот момент к ним подбежал отец Ганса. Увидев сына, он резко опустился на колени.
— Сынок… — его голос был тверд, но в глазах стояла боль. — Вставай. Ты же не трус. Ты — храбрый парень.
Ганс поднял на него глаза, губы его дрожали.
И в этот момент мир взорвался.
Снаряд ударил в бочки рядом, и всё вокруг ослепило огнём. Йохан почувствовал, как что-то горячее впилось ему в руку — осколок прожег кожу, кровь хлынула по рукаву. Он инстинктивно пригнулся, но отец Ганса уже падал — второй осколок попал ему прямо в голову, разбрызгав алую струю по талому снегу.
Ганс застыл на мгновение, глядя, как его отец грузно оседает на снежную жижу. Потом закричал — нечеловеческим, хриплым воплем. Он кинулся к нему, схватил за плечи, пытаясь поднять, но кровь хлестала из раны, заливая ему руки, лицо, шинель.
— Нет… нет, нет, нет… — Ганс тряс его, но тело было уже безжизненным.
Йохан, стиснув зубы от боли, посмотрел на друга.
— Всё кончено… — прошептал он.
Ганс замолчал. Потом медленно поднялся. Кровь на его руках уже темнела. Он взял винтовку отца, перезарядил её — движения чёткие, механические. И без единого слова пошёл — нет, побежал — к бойницам, к огню, к смерти. Йохан посмотрел ему вслед, проклял всё на свете, оторвал кусок ткани от брезента покрывавшего ящики, перевязал рану, оставшейся тканью накрыл тело Фрица и побежал следом.
Первый харвестер, тяжело переступая, развернул свою пулемётную установку в сторону форта. Лира, прильнув к прицелу пулемёта, сжала гашетку. Очередь трассирующих пуль прошила воздух, ударив в бензобак на спине машины. Металл вспыхнул, брызги топлива разлетелись в стороны — и через мгновение огненный шар поглотил харвестера целиком. Взрыв разорвал бронированные пластины, как бумагу, а гидравлические суставы, потеряв управление, подломились. Машина рухнула на бок, из её развороченного корпуса хлынул густой чёрный дым.
Второй харвестер, видя гибель собрата, резко развернулся, его пушка замерла, нацеливаясь на позиции защитников. Но Гарт уже раскачивал свою импровизированную пращу — ремень с привязанной гранатой. Он сделал три широких взмаха, почувствовав момент, и отпустил. Граната, описав дугу, угодила прямо в открытый люк на спине машины. Раздался глухой хлопок, затем второй — внутри корпуса что-то рвануло с оглушительным грохотом. Харвестер дернулся, как подкошенный, его ноги подломились, и он рухнул вперёд, врезаясь мордой в землю. Из разорванных швов повалил пар, а внутри, за бронированным окошком, мелькнуло отчаянное движение пилота — но было уже поздно.
Третий харвестер, видя, что остался один, резко развернул башню. Его прожекторы замерли, высвечивая скалы — и вдруг остановились. Пилот заметил Агату. Она уже прицелилась, её палец плавно нажал на спуск. Первая пуля ударила в бронестекло, оставив паутину трещин. Вторая — прошла сквозь, но пилот успел отклониться. Третья — попала ему в плечо. Он дёрнулся, но, стиснув зубы, всё же нажал на гашетку.
Снаряд вырвался из ствола с оглушительным рёвом.
Агата едва успела откатиться в сторону. Взрыв разметал камни вокруг, и острый осколок впился ей в плечо. Боль пронзила тело, но она сжала зубы и снова прильнула к прицелу.
Четвёртый выстрел.
Стекло разлетелось, пуля вошла точно в лоб пилота. Харвестер замер, его двигатель ещё несколько секунд хрипел, как умирающий зверь, а затем замолчал. Машина медленно осела на колени, её стальной корпус скрипнул в последний раз — и затих.
Последние минуты боя превратились в кровавую свалку у самых ворот форта. Майор Вурзек, весь в грязи и крови, отчаянно пытался собрать своих людей, хрипло орал приказы, стрелял по спинам отступающих полицейских. Но дисциплина уже рухнула — его карательный отряд таял на глазах.
Именно тогда на него обрушился Бренн.
Огромный дворф, весь в ожогах и пороховой копоти, прыгнул сверху — с самых ворот, словно медведь, сорвавшийся с цепи. Они с Вурзеком рухнули в грязь, подняв фонтан брызг. Майор яростно сопротивлялся — бил локтями, царапался, пытался достать отлетевший в лужу пистолет, но Бренн, не обращая внимания на удары, одной ручищей придавил его к земле, а другой вонзил нож в горло. Не сразу — сначала лезвие скользнуло по бронированному воротнику, высекая искры. Вурзек успел издать хриплый вопль, его пальцы вцепились в рукоять ножа, но Бренн лишь глухо рыкнул и ударил снова. На этот раз сталь вошла глубоко, разрезая кожу, мышцы, трахею. Алая струя хлынула на землю, смешиваясь с грязью. Вурзек дернулся, захрипел — и затих.
Это стало последней каплей.
Жалкие остатки полицейских, увидев смерть командира, окончательно пали духом. Кто-то первым бросил винтовку, кто-то сорвал с себя каску — и побежал. Один за другим, спотыкаясь, падая, они улепётывали прочь, к лесу, оставляя за собой брошенное оружие, раненых и горящие обломки харвестеров.
Когда последний полицейский скрылся за поворотом дороги, над фортом вдруг раздались голоса. Сначала один, хриплый и неуверенный, потом второй, третий — и вот уже десятки глоток подхватили «Марш шахтёров». Грубый, боевой напев, рождённый в глубине рудников, теперь звучал как гимн победы.
Агата стояла на скале, сжимая раненое плечо. Кровь сочилась сквозь пальцы, но она не обращала внимания. Её глаза были прикованы к горизонту — там, где чёрный дым от горящих машин медленно поднимался в небо, сливаясь с низкими свинцовыми тучами. Казалось, сама земля вздохнула, провожая уходящую бурю. Где-то рядом Лира перезаряжала пулемёт, Гарт перевязывал раненых, а Бренн, тяжело дыша, вытирал окровавленный нож о штаны.
Двор форта, еще несколько часов назад кипевший яростью боя, теперь лежал в гнетущей тишине, нарушаемой лишь треском догорающих обломков. Воздух был густым от запаха гари, пороха и крови. Повсюду — среди развороченных мешков с песком, разбитых ящиков и искорёженного металла — лежали тела. Лесные братья. Те, кто еще утром смеялся, курил у костра, чистил оружие. Теперь они были лишь безмолвными тенями, укрытыми окровавленными плащами и куртками.
Ганс стоял на коленях посреди этого ада, сжимая в руках тело отца. Его пальцы впивались в окровавленную ткань шинели, будто пытаясь вцепиться в ускользающую жизнь. Слезы, смешиваясь с грязью и пороховой копотью, оставляли на его лице темные дорожки.
— Пап… — его голос сорвался на хриплый шепот. — Пап…
Но отец не отвечал. Его стеклянные глаза, еще не успевшие потухнуть, смотрели в серое небо, словно ища в нем последние ответы. Ганс прижал лицо к груди отца, его плечи судорожно вздрагивали. Йохан стоял рядом, бессильно опустив руки. Его собственная рана ныла, кровь просачивалась мимо брезентовой повязки, но эта боль казалась ничтожной перед горем товарища. Он медленно опустился рядом, положил руку на дрожащее плечо Ганса.
— Он… он не хотел, чтобы ты… — Йохан запнулся, понимая, что никакие слова не заткнут эту дыру в душе.
За забором форта, там, где еще недавно гремели выстрелы, теперь лежали другие мертвецы — полицейские Вурзека, каратели в черных мундирах. Их было гораздо больше. Они устилали землю, как скошенная пшеница, их лица, еще не остывшие, застыли в последних гримасах ужаса и боли. Бой был окончен. Война — нет.