Предсмертная записка

(По мотивам тюремных баек)




       «Если вы читаете эту записку, значит меня уже нет в живых. В смерти моей винить никого не надо. Я сам решил уйти из жизни. Без Шурочки, моей любви, смысла в своей жизни никакого не вижу. Прощайте и не судите меня, судите любовь».
     Такая предсмертная записка лежала в отказном уголовном деле Анатолия Савина. Официально смерть Савина Анатолия наступила в результате выстрела в висок. Самоубийцу нашли на водительском сидении мерседеса, принадлежащего его сожительницы Александре Пичугиной. Сообщения о его смерти в интернете и газетах опубликовали на следующий день. Писали о смерти по-разному. Кто-то писал, что он стал жертвой криминальных разборок, кто-то утверждал, что он совершил самоубийство в сильном состоянии опьянения, а кто-то даже написал, что он не справился с управлением автомобиля и разбился. Но все эти сообщения  никакого значения не имели, потому что ни одна из версий его гибели не отражала истинной причины смерти.
     На самом деле, никто не знал, как погиб Анатолий. Многим не верилось, что он сам себя порешил. Но скорее всего, оно так и было, только сделал он это не по своей воле. Возможно, такой поступок при наличии достаточных доказательств можно было назвать доведением до самоубийства. Но тогда должен быть человек, который имел прямой мотив совершения такого преступления, а такого человека не было. У его сожительнице Александре Пичугиной было алиби, она была в коме.
     А теперь, когда прошли годы, это дело уже никого не интересовало. Самоубийство это быстро все забыли, и такой конец дела всех устраивал. Да и не тем человеком был Анатолий, чтобы его вспоминали добрым словом. Он был бандитом. Замешен в убийстве человека, судим. Так что, кто-то, наверняка, имел право сказать: «...одним подонком стало меньше...».
     Необычная смерть, а вот жизнь его была самой обычной по нынешним временам. Только, может быть, необъяснимое богатство как-то выделяло Толяна из общей человеческой массы. Но с другой стороны, у нас в России, как будто, каждый четвёртый судим, а из них каждый второй купается в деньгах. Поверить в это трудно, но, что греха таить, ведь все подворовывают. Все без исключения, кто что может. Министры у государства воруют, их подчиненные у министров, а потом приходят бандиты. Приходят и смело забирают всё наворованное, как своё, законное забирают. А остальные по мелочам тырят. Может это и не правда, конечно, но к делу Анатолия Савина это никакого отношения не имело. Он не был вором.
     Все, что ему в этой жизни выпало, так это любовь. И только из-за нее, из-за этой любви, были все его беды.
     Еще в школе, будучи подростком, он влюбился в свою соседку по лестничной площадке Шуру. Они жили на последнем пятом этаже в хрущевке на Красной Пресне, и их комнаты разделяла тонкая блочная стена, у которой стояла Толина кровать. Каждую ночь он прижимался к холодному и такому родному бетону, закрывал глаза и проваливался в мир, где были только он и она. Никогда не мог вспомнить, в каком месте своих мечтаний он засыпал и никогда не мог понять, где граница между его мечтой и сном. А вот просыпаться ему всегда не хотелось.
     Его любовь была тайной. Такой тайной, что он даже взглянуть на Шурочку боялся, да ему и не надо было этого делать. Каждый раз, когда Анатолий хотел, она, как его добрый ангел, покорно являлась ему, и тогда он мог смотреть на нее часами.
     Мучило его только одно: она не обращала на него внимания. Все знали, что ей нравился мальчик из старшего класса, а она нравилась ему. Они дружили и, наверное, уже целовались, но Толина любовь была настолько сильной, что он не обращал внимания на их отношения. Он  был уверен, что Шура создана только для него, и что бы там ни происходило, все равно она должна принадлежать ему. Он знал, что только ему дано сделать ее жизнь счастливой и медленно шел к этой своей цели.
     Но вот на выпускном вечере за оскорбление Шуры Толя ударил своего одноклассника, да так, что свернул ему челюсть. Случайно, так попал, а Шура даже не знала об этом. Короче, вышла она замуж за своего мальчика, а Толяна посадили на два года.
     Но в лагере он не забыл свою Шурочку и продолжал ее любить. Может быть, даже сильнее любить, чем прежде. Все эти два года она была с ним рядом.
     Все хозяйские команды доносились до него как посторонний звук откуда-то издалека. Ему слышался только ее голос. Он засыпал и просыпался с именем Шура-Шурочка. А начальство как будто все понимало и прощало ему все проступки. Воры законники тоже как будто понимали состояние Толяна и защищали его. Каким-то необъяснимым образом, но Толян попал под защиту всех, кто имел влияние на зоне.
     Из лагеря домой он ехал без особой радости. Впервые его одолевали сомнения. Думал, может, у Шурочки уже дети растут, и все такое. Но на родине его ожидал приятный сюрприз. Александра поругалась с мужем и какое-то время жила одна, снова по соседству с Толяном. Он места себе не находил, когда узнал об этом. Это был самый радостный день в его жизни. А однажды он не выдержал и пошел. Зачем-то купил цветы, вина  и пошел.
     Шура оказалась одна. Была суббота, и родители ее были на даче. В этот вечер все и случилось. Она особо не сопротивлялась. Боялась, наверное. Судимый все же, мог и ударить. Только плакала. Плакала от бессилия, беспомощности. А для него она стала одной единственной, и на всю жизнь. Она зачем-то рассказала ему, что мужа выгнала, потому что он ее не любил, и все время плакала и плакала. А для Толяна этого было достаточно, что бы теперь считать Шуру своей женщиной.
     А ее муж оказался круглым дураком. Узнав, что сосед у его жены освободился, приперся к ней в воскресенье утром. Приперся и оскорбил ее в присутствии Толяна. Назвал ее таким неприличным словом, что Толян не сдержался и тут же выбросил обидчика в окошко. Пятый этаж, а на нем ни одной царапины. За деревья, гад, цеплялся, жить захотелось, и как обезьяна, так до самой земли невредимым долетел. Только в поликлинику потом походил подлечился, и как новенький. Но Толяна все равно посадили. Надолго посадили. 
     А он, муж ее, придурок, совсем с ума сошел. Ревность его окончательно обуяла. Александра жалела мужа, а он говорил, что если не ему, то она никому не достанется. Говорил, что убьет ее, потому что любит. На всех ее знакомых как собака бешеная бросался. И управы на него она найти нигде не могла. Милиционеры улыбались, говорили, что это любовь. А прокуратура в милицию отправляла.
     Второй срок – это уже не шутка. А в стране в это время перемены большие начались. Судимость в почете оказалась. Короче, на зоне Толяна не только с почестями встретили, но и познакомили с нужными, авторитетными людьми. Ему, может быть, это и не нужно было, он продолжал любить Шурочку, и кроме нее его ничто не интересовало. Но срок ему дали большой. Он уже сомневаться стал, что Шурочка снова когда-нибудь может быть только его. Загрустил.
     – На волю мне надобно, очень надобно... – как-то он обронил за столом среди авторитетов. И закрутилось.
     Американские деньги его дело в миг разрулили. На зоне тогда люди со связями были. Дело его быстренько пересмотрели, признали самообороной и отпустили. Правда соседи его по нарам ему инструкцию дали, как он на воле теперь жить должен. А Толяну все равно было, лишь бы с Шурочкой рядом. 
     С уродом этим, с ее мужем, он грамотно разошелся. Пришлось убить его. Но уже по-умному, типа несчастного случая. Как кому, а Толяну таких было не жалко. А потом он же первый полез. Толяну и бить-то его не хотелось, когда тот в подъезде ему на глаза попался. Дурачок этот сам первый начал. А Толян же после зоны, и он, муж Шурочкин, знал об этом. Вот тут-то Толян опять не выдержал, но уже знал, какие последствия могут быть. Зажал его между ног и в горло почти литр водки влил. Он поначалу сопротивлялся, а потом как воду лакал. Бить его Толян не стал, просто присмотрел за ним немножко, пока он не успокоился, а потом его на улицу из подъезда вывел на детскую площадку. Там во дворе на лавочке, под грибочком, с ним посидел немножко, пока тот не заснул, и оставил его одного на морозе. После этого муж ни разу у Шуры не появился, замерз наверное.
     Шура на похоронах мужа плакала много. А у Толяна деньги появились. Жизнь-то другой стала. Свадьбы у них с Шурой не было. И расписываться он с ней не стал. Дружки с зоны не советовали. Толян перенес к ней в квартиру свои вещи, и они начали жить вместе. Кровать у них стояла так, что Толян теперь спал спиной к той самой стенки, дороже которой когда-то у него ничего не было.
     Шура училась в медицинском институте и работала медсестрой в больнице. А Толян не понимал, зачем ей это было нужно. Денег у него было достаточно, и тогда он решил создать для любимого человека счастливую жизнь, которую рисовал и вынашивал в себе все эти годы. Да и обещание перед дружками из лагеря держать надо было.
     В общем денег вскоре стало некуда девать. На Шурочкино имя чего только не покупалось. У нее водительских прав не было, а самый дорогой мерседес на ее имя был, и свой водитель был. Потом свой солон красоты у нее появился, а чуть позже и бизнес-центр из восьми этажей на окраине столицы и даже ресторан свой на Пушкинской площади.
     Вскоре они переехали в свой собственный дом на двух гектарах и недалеко от Москвы. Там даже церковь свою построили. Могли бы, наверное, даже жить за границей, денег хватило бы, но обещание перед дружками держать надо было. Поэтому им часто приходилось осенью и зимой находиться в Москве, а ни где-нибудь у теплого моря. Но это уже мелочь. Главное, он любил Шурочку, и у них был полный достаток.
     Только не подумайте, что Толян кого-то грабил, запугивал или шантажировал. Нет. Ему и делать-то ничего не надо было. Бригада человек из ста уже была до него сформирована. Все до него было налажено. Он только главного человека сменил, потому что так на зоне порешили. А деньги тоже силой никто не отбирал. Все сами приносили, да еще извинялись, что купюры не новые. Ох и поганенький народец эти деньги приносил, сплошные уроды какие-то. Хорошо, Толян с ними даже не встречался. На зоне таких у параши держали бы.       
     Трудно сказать, любила ли Толяна Шура или боялась. Но ничего такого не было, чтобы не любить его. Хотя он понимал, что у настоящей любови причин быть не может. Конечно, можно любить за ум и силу, за внешность и даже за деньги, но это не та любовь, о которой он мечтал. Порой ему казалось, что Шура не любит его. Иногда, мельком уловив ее странный взгляд, ему казалось, что она его ненавидит, и приносит себя в жертву ему.  А однажды привозят Шурочку домой, а на ней лица нет.
     – Больна я, – говорит, – давно и очень серьезно больна. И теперь уже поздно, что-либо предпринимать.
     – Ты что это, – Толян ей, – как это поздно. Да я всех врачей в мире на ноги подниму. Быть того не может.
     А она улыбается так мило ласково и победно как мадонна и успокаивает его, как младенца.
     Эта ее улыбка его тогда напугала. Она, эта ее улыбка, не покидала его до самой смерти. Без этой странной улыбки другую Шуру представить он не мог. А когда она в кому ушла, у него в глазах все потемнело, и только она с этой улыбкой, как портрет перед глазами. Ее коллега из больницы не отходила от нее. Хорошо, что деньги были.
     Толян для нее всех врачей и специалистов собрал. Врачей этих, как собак бездомных, кормил и поил, но все без толку. Они, как сговорились, в одно слово твердили, что чудес не бывает. Даже если и случится чудо, и она выйдет из комы, то не на долго и совершенно другим человеком. Ненормальной. Никого узнавать не будет. Толян сначала не верил. А потом нашел в себе силы, смирился. Ну, зачем ему такая Шурочка? Но и жить без нее он уже не хотел. Вот он и решил уйти в ее мир. Где она обещала ждать его. А вдруг и вправду он есть, этот загробный мир? Вот с этой мыслью Толян и нажал на курок. Хотя есть мнение, что сделал он это не сам, а если сам, то под сильным психологическим воздействием.
     Есть-то он, может, и есть, тот загробный мир, только не к чему он теперь Толяну. Ожила его Шурочка еще до похорон своего сожителя. На кладбище она не пошла. Вышла из комы и переехала жить на Красную Пресню, недалеко от парка, где когда-то жила с мужем и была счастлива. Денег у нее на сто жизней хватило бы, но она не видела в них какой-либо смысл.
     А  история эта получила свое продолжение.

     Шура пыталась вспомнить, почему потеряла сознание, и каким образом оказалась в незнакомом ей месте. Постепенно она приходила в себя. Вспомнила, когда она падала, теряя сознание, кто-то ловко подхватил ее сзади и потом долго, волочил по полу. Вспомнила мелькание рисунка напольного ковра. Такой же ковер она уже где-то видела в какой-то гостинице, а еще вспомнила, когда ее волочили по ковру, кто-то сказал: «Сабур, не молодая тетка, а груди, как у девочки».
     Больше ничего не могла вспомнить.
     «Сабур... Похоже, что кличка? или фамилия? Мужская. Кличка. Конечно, кличка, – рассуждала Шура, когда пришла в себя». Кличка точно подходила тому, кто шел рядом с ней и не сводил с нее глаз, когда ее волочили по полу. «Сабур. Вроде бы и ничего не означает, а звучит грозно. Видно, главный среди них...  – подумала Шура и попыталась вспомнить его лицо».
     Нет, не смогла. Лицо на мгновение появлялось в памяти и тут же исчезало. Он был похож на какого-то известного человека, кого-то ей напоминал. Для бандита лицо его было слишком добрым. И снова ей казалось, что она уже где-то встречала этого человека, но где, вспомнить не могла.
     «У бандитов таких лиц не бывает, – но тут же другая мысль перебивала первую, – впрочем, сейчас и не такое бывает».
     Потом вспомнила мужа. Бывшего мужа. Вспомнила его лицо. Вспомнила как-то странно. И тут же она подумала, что если бы тогда, когда сосед уголовник пришел к ней с цветами и вином, она не испугалась и не переспала бы с ним, ее жизнь сложилась бы по-другому, и с ней ничего не случилось бы. Муж представился ей единственным надежным для нее защитником. Хотя они ссорились, и ревнивый он был, но, что бы там ни было, она с ним была счастлива. А теперь она даже не понимала, что с ней происходит.

     Вите Сабурову чужие вещи нравились в раннем детстве, когда он из песочницы приносил домой чужие игрушки, а по карманам он начал лазить в первом классе в школьной раздевалке. По-настоящему обучиться этому ремеслу ему помог профессиональный вор-карманник по кличке Дед. Одноглазый хромой старик. Вите тогда было четырнадцать лет, но он уже был в первых своих бегах. Тогда он еще называл своего учителя дядей Серёжей.
     Искалеченного старика все принимали за инвалида войны. И отчасти это было так. Глаз он потерял в драке после первой судимости, а вторая его судимость пришлась на начало войны. Перед самым началом войны вынашивал он мысль побега, но тут война. Подвернулась возможность добровольно пойти в штрафной батальон. Так он и сделал. Может быть, впервые за всю свою жизнь совершил правильный поступок. И, может быть, по-другому сложилась бы его жизнь, если бы он пошел в атаку за Родину. Но до фронта он не доехал. Эшелон попал под бомбежку, и он получил ранение. Домой вернулся без ноги, на костылях, но без судимости.
     По началу он переживал и не воровал. Только пил много. Но потом выяснилось, что по карманам лазить без ноги намного безопаснее. Если и ловили, то прощали, не вызывали милицию. Калека же. Жалели, видно. Но попадался он редко. Так Дед ни разу больше на зоне не отметился, а по карманам лазил до глубокой старости. Бросил когда и глаз, и рука, и сноровка – все уже было не то, что в молодости.
     Словом, Дед, которого знали еще в ГПУ, был в полной отставке и давно мечтал найти себе замену. Витю Сабурова он встретил на вокзале. Мальчишка прятался от милиции, метался, как потерявшийся щенок. Тут его Дед и цапнул за рукав. Привел к себе, и решил помочь, научить мальчика воровать.
     Витя сразу понял, что хромой старик не выдаст. Свой человек. Рассказал ему все. Как воровал, как из детдома за частые кражи в малолетку попал и как теперь сбежал оттуда. Они подружились.
     В своем детстве, когда Деду тоже было не более четырнадцати лет, он работал на хорошо известного в те времена содержателя притонов и мелких воровских шаек во всех районах Москвы, господина Каинского по кличке «Сюк». Знаменитая была личность. Он и при полиции, и при милиции был уважаемым человеком, и те и другие его не очень беспокоили, потому что в его притонах можно было не только развлечься, но и раздобыть нужную информацию.
     Дед обучал Витю таким приемам, о которых уже мало кто знал, а ученик оказался на редкость способным. Учитель так ему и говорил:
     – Тебе, малыш, Богом дано быть хорошим вором. И фамилия у тебя подходящая для клички. Сабуров – значит «Сабур»! Я теперь тебя так и буду звать.
     – Меня на малолетке все так звали, – как только мог важно добавлял Витя.
     – Помни, малыш, все пройдет, а «кличка» останется с тобой на всю жизнь. Не замараешь ее, будешь уважаемым человеком, да и побаиваться тебя будут. Береги имя свое, Витёк. Оно и после твоей смерти близким людям немало добра сделает.
     Перед учеником каждый раз ставилась определенная задача, с которой он всегда без труда справлялся. Все, что Бог давал Вите в чужих карманах, он приносил Деду, который делил все украденные деньги на три части. По одной части себе и ученику, а третья часть вместе с часами и драгоценностями шла в тайник под полом, и эту часть учитель называл загадочным для Вити словом  «общак». Витя был уверен, что общак выдумал Дед специально на всякий случай.
     Наиболее удачные дни для работы выпадали на праздники, особенно в первомайские и октябрьские гуляния, когда днем люди толпились на митингах и демонстрациях, а вечером на танцплощадках и в летних театрах. Поэтому свое коммунистическое взросление Витя считал более чем счастливым. В столовых, чайных, буфетах или просто в очередях тоже можно было погреть руки, но не так безопасно. В любой момент могли оттаскать за уши или даже высечь ремнем. Но даже и такое жестокое отношение к людям Вите не омрачало светлую память о его счастливых временах.
      Первый раз Витю поймали, когда он уже был профессионалом в своем деле. Поймали на Тишинском рынке, когда он после удачно срезанного бокового кармана, мирно доедал свой честно купленный чебурек. Сначала он подумал, что его выследила милиция, но, внимательно разглядев татуировки на тонких пальцах рук, крепко держащих его за плечо, понял, что это, скорее всего, бандиты-грабители. И от этой мысли он первый и последний раз в своей жизни испугался людей, он представил, как больно и долго его сейчас могут бить.
     В одной из комнат подвала давно нежилого дома его уже ждали. У окна, в котором, как в другом мире, мелькали ноги прохожих,  стоял тощий, усатый грузин в широченной кепке.
     – Ну, щто малчык, варуищь? А снаищь, щто са ета бивает? – грузин покачал головой и скривил губы.
     – Хак тэба савут, малчык?   
     – Я Сабур!
     И прозвучало это спокойно, по блатному, а пустое помещение подхватило этот звук и эхом разнесло его по всем комнатам огромного подвала, придав ему угрожающий оттенок, да такой, что Витя вдруг почувствовал себя сильнее всех окружающих. Почувствовал, что благодаря Деду, все это колхозно-рыночное ворье не годится ему и в подметки. Все сомнения и страх мгновенно исчезли, и появилась незнакомая ему раньше твердая уверенность в себе, которая, кстати, не только осталась в нем на всю жизнь, но и привила ему барское отношение к жизни, изысканные манеры интеллигента и жестокое равнодушие.
     – А вот ты, похоже, прокурор? Все знаешь? Кому по чем и что бывает. Ну, расскажи, я послушаю...
     Наступила пауза. Грузин посмотрел на окружающих удивленно и зло. Потом Вите, уже как равному по ремеслу, объяснили, что за ним наблюдали, как он приложил свою руку на чужой территории и поэтому должен отработать весь нанесенный ущерб.
     – Мало ли кто, что видел? Ты меня за руку поймал? Да, я в жизнь никогда не воровал. Показалось вам. А подглядывать нехорошо.
     Такой наглости от такого маленького воришки никто не ожидал. Но ущерб оказался настолько нереальным, что больше походил на рабскую кабалу. Разбираться с рыночными карманниками пошел Дед, хотя заранее знал, что ничего изменить он не сможет. Закон есть закон. Через пару недель Дед вытащить из общака бриллиантовые сережки, которые Витя давным-давно подрезал в дамской сумочке. Стоимость сережек чуть ни в два раза превышала стоимость «ущерба». Так по крупному на рынке еще никто не воровал, поэтому, несмотря на Витин  возраст, его с уважением на рынке стали называть Сабуром и разрешили заглядывать иногда в торговые ряды.
     Теперь Витя хорошо знал, что такое общак. Он еще больше привязался к своему учителю и с уважением стал обращаться к нему по кличке, а Дед начал называть его Витьком и объяснил, что у хорошего вора должно быть, по крайней мере, две клички.
     – Так что, теперь не Виктор Сабуров, а Витёк и Сабур. Витьком разрешай себя называть только равным себе, никогда не сгоришь, а для всех остальных  - Сабур и никак иначе! – пояснил Дед. - Я верю в тебя, ты будешь уважаемым вором. 
     Отца у Вити не было. Когда-то он жил с матерью и сестрой. Витя уже тогда нередко подбрасывал матери украденные деньги. Это легко было делать, потому что мать часто болела и мало что помнила. Больше неудобств доставляла сестра. Когда мать умерла. Витю и сестру отдали в детдом. А после детдома и побега из малолетки, Витя потерял и сестру.
     Время шло. Вите уже исполнилось шестнадцать. Надо получать паспорт. А как?
     – Дед, что делать-то? Может в милицию с повинной сдаться, досидеть срок?
     – Нет, Витёк, в милицию нельзя. Они тебе за побег еще прибавят...
     Дед ходил по комнате, о чем-то думал и нервничал. Потом успокоился и сел на стул.
     – Мы с тобой вот что сделаем, Витёк... – неторопясь, предложил Дед.
     Жили они в Сокольниках, в бараке, где в длинном вонючем сооружении, похожем на конюшню, у Деда была отдельная комната.
     – Мы с тобой, Витёк, барак наш подожжем. А бумажку с твоей фамилией подпалим так, чтобы осталось только "Са". Скажем, что фамилия твоя была Савин. Потом в милицию пойдем. Я все-таки инвалид войны, медали найду, повешу и скажу, что ты мой сын, жил у меня без прописки, а документы все при пожаре сгорели. Моя-то фамилия Савин. Все соседи подтвердят. Согласимся на любое жилье, но только вместе. За мной как бы уход уже нужен. И будешь ты, Витёк, Савиным Виктором Сергеевичем. И новая кликуха у тебя появится, Савой будешь. Когда-то меня так называли. Бог даст, тебя тоже так называть будут. Ну, как?
     – Ну, ты, Дед, хитер.
     Барак сгорел до того, как приехали пожарники. Никто не пострадал, наоборот, все были бесконечно счастливы, получив новое отдельное жилье. В хрущевках, но своё, с отдельными туалетом, ванной и кухней.
     – Ну, что это значит?! Любое жилье?! Вы инвалид войны и вам давным-давно полагается отдельная квартира. И сын вам на старость лет очень кстати, а потом ему останется. Так что будете получать двухкомнатную квартиру. А за документы не волнуйтесь. Фамилия-то у вас одна... думаю, что в милиции поймут. В исполкоме тоже поддержали.
     Двухкомнатная квартира очень быстро превратилась в воровскую малину. Деловые сходки здесь созывались редко.
     – Вы все молодые, - напутствовал Дед, - мало, что кумекаете. Хату эту беречь надо, не светить попусту. Вот день рождения праздновать можно хоть каждый день, а сходки устраивать – дело опасное. Мы в свое время на стадионе собирались. Орали, кричали, спорили и даже дрались. Так все считали, что по поводу футбола спорим. А уж разбегаться со стадиона – легче не придумаешь.
     Так и повелось. Каждый футбольный матч собиралась шпана на стадионе. А в квартире праздновали дни рождения. Пили, играли в карты, гашишем баловались и девочек воспитывали на свой, блатной манер.
     – Женщина, Витек, - кто-то постарше старался научить Сабура, - какой бы она падшей не была, она ласку любит. Вот, к примеру, та же Кабаниха? Рявкни ей, мол, а ну ложись в позу! Так она тебе не в жизнь ноги не раздвинет. А вот если с лаской... За волосы, или за грудь схватить крепко, прижать к себе и в засос. Все, – она твоя. Любая баба твоей будет. Бабы, Витёк, ласку с применением грубой силы любят, а порой и ударить не грех. А что поделаешь, любят бабы такое обращение.
     Уроки таких знатоков Витя получал каждый раз, когда над ним подсмеивались шлюхи из их компании. Он уже знал, за что и в какой момент можно ударить женщину для пущей страсти, ни раз наблюдал, как «настоящие мужчины добиваются настоящей любви». А однажды попробовал сам. Понравилось. С тех пор он познал секреты любви, хорошо уяснил для себя, как женщина должна отдаваться, и принадлежать мужчине.      
     Витёк никогда не жалел деньги, ни свои, ни чужие. Поэтому легко обрастал друзьями, а в шестнадцать лет он возмужал, и в него уже начали влюбляться девочки, и это заставляло его сорить деньгами еще больше. В малине все чаще и чаще стали появляться новые девочки, Витины знакомые.
     Деньги тоже любили Витю, скорее всего, потому что он ослушался своего учителя, и полюбил карты. Уже в свои семнадцать лет в Буру выиграть у него было никому не под силу. Опытные, ни раз судимые шулера-профессионалы знали, что этот мальчик не катала, а выиграть у него не могли.  Они считали его одаренным от бога, и пророчили большое будущее, если не зарежут где-нибудь в картежной ссоре.
     Потом было много судимостей, и все они были за кражу. Все эти его судимости сделали его рецидивистом, профессионалом своего дела. Так он стал своим человеком в любом лагере, куда бы его ни сажали. Каждый раз, когда он попадал на зону, всегда приходилось отвечать на дежурный вопрос: «За что же это такого молодого, красивого и, вдруг, обрили?»
     И каждый раз Сабур или Сава, скрещивая ноги и медленно опускаясь на пол в позу лотоса, легко и без сожаления начинал свой рассказ.
     – А по ошибке, ни за что. Тяжелое детство, а за ним роковая судьба настигла меня в самом рассвете сил и повела за собой, как манящий призрак по всей моей жизни. Отец у меня генерал, мать моя артистка... –  не моргнув глазом, выдавливая слезу у публики, да и сам чуть не плача, жаловался на судьбу отпетый вор, - но шлепнули их обоих за измену усатому черту. Так я стал сиротой. А обидеть сироту легко.
     И потом, сочиняя на ходу, начинал рассказывать такое, что постепенно вокруг него образовывалось плотное живое кольцо, и в бараке наступала мертвая тишина. Правда, любой опытный вор понимал, по какой такой ошибке молоденький паренек попал на зону. Бывалая воровская элита хорошо чувствовала и понимала друг друга, особенно в окружении неискушенной публики. Поэтому никто из воров не перебивал его, наоборот, подмигивая и вставляя в рассказ свое веское слово для пущей правды, разжигали интерес к очередной тюремной байки, которую потом мужики, как старухи-сплетницы выдавали за чистую правду. В конце рассказа он делал паузу.
     – А теперь, люди честные, решайте сами, как мне дальше жить?
     Воры уводили Витю в свой угол, где его принимали как родственника, а после  знакомства, услышав кличку «Сабур», отдавали ему лучшие в бараке нары.
     О нем ходили легенды во всех колониях и тюрьмах, ему приписывали все необычное и небывалое, в которое верило даже тюремное начальство.
     Иногда его криминальный авторитет и неограниченная власть в зону приходили раньше него самого. Тогда барак заранее готовился к торжественной встрече, а зона оживала и шушукалась. Ходили слухи, что с приходом Сабура на зоне восстанавливалась справедливость, человечность и даже какой-то порядок, со своеобразными поощрениями и наказаниями. В зоне начинали вращаться деньги, и каждый обитатель вонючих бараков мог неожиданно на чем-то заработать. А главное, появлялся общак, на который мог полагаться каждый порядочный вор.
     Администрация зоны тоже была довольна пребыванию Сабура. Каким образом в зоне появлялись деньги, никого не интересовало, потому что эти деньги в немалом количестве оседали в карманах администрации колонии и даже простых охранников в обмен на водку, женщин и многое другое. Такой взаимовыгодный обмен придавал охране дополнительный смысл в бескорыстной службе отечеству и укреплял воинскую дисциплину.
     Шли годы. И пришли они до того состояния, что не стало воров в России. Вот ведь не стало тунеядцев, приблизительно так же не стало и воров. Ни одного. Правда появилась коррупция. Но это совсем другое дело. Коррупционер – это человек привязанный к должности, а вор... Что вор? Босяк, бродяга. Да и в тюрьме во время коррупции сидеть не интересно, скучно и не престижно. По крайней мере, такому, как Сабур, там было не место. Место Сабура было где-нибудь на берегу теплого моря, в окружении красивых женщин и успешных предпринимателей. Так и получилось.

     – Ты теперь, Шурочка, – произнес Сабур с блатной улыбочкой – моей наложницей будешь. У тебя теперь, Шурочка, новая жизнь начинается. У тебя ведь высшее образование есть? Будешь теперь большую должность занимать и меня слушаться. Ты, Шурочка, Толяна на тот свет грамотно отправила. Он теперь тебя там ищет, а тебя там нету. Стало быть мозги у тебя есть. Мы тебе должность найдем крутую, и знать об этом, кроме тебя, будет только один человек, я. Согласия твоего не требуется. Ты же не откажешься от должности.
     Шура сидела в кресле, рассматривала Сабура и постепенно сдавалась ему в плен. Риска действительно  она никакого не чувствовала. Будь она главврачом, или депутатом – ничего же плохого в этом нет. Так или иначе она будет пользу людям приносить. Обдумав все, она даже начала улыбаться.
     Шура так и не смогла вспомнить, где она уже встречала этот хищный взгляд. Может быть, она и займет какою-нибудь важную должность и будет даже примером для многих, Шура даже может стать министром, а вот кем ей приходится Сабур, откуда он взялся и почему к ней проявляется такой интерес, она никогда не узнает.