Случай в обороне. 1944 год

                Случай в обороне. 1944 год.               


                К столетию со Дня рождения.    

         То, что прочитаете, почти дословный рассказ Сидорова Василия Фоковича, фронтовика Великой Отечественной войны, орденоносца, гвардии рядового, отца моей жены, при одном из разговоров за семейным столом. Историю перескажу от первого лица: читателю проще вникать в текст, а мне, как автору, излагать материал.

     Этот случай произошёл практически сразу после одного из наступлений наших войск. Чтобы понять обстановку того времени, приведу некоторые факты из действий Красной Армии перед началом Львовско-Сандомирской операции и её итогах.


                Обстановка перед операцией

     Тысяча девятьсот сорок четвёртый год, конец лета.
     Перед началом операции линия фронта проходила западнее Ковеля, Тернополя и Коломыи, от Ковеля, на север - рукой подать до Белоруссии.
     Южные районы Польши, в том числе Силезский промышленный район, имели большое экономическое и стратегическое значение, поэтому немецкое командование стремилось удержать Западную Украину и не допустить выхода советских войск в Польшу.
     Вражеские войска настойчиво укрепляли оборону, пытаясь создать три оборонительные полосы, из которых, к началу нашей операции, им удалось подготовить полностью две, но и они образовали мощную тактическую зону обороны.
     Советскому руководству к началу наступления удалось собрать в кулак самое крупное фронтовое объединение из когда-либо создававшихся в предыдущих подобных случаях.
     Командование 1-го Украинского фронта приняло решение нанести два удара: на Львовском и Рава-Русском направлениях, что позволяло рассечь группу немецких армий «Северная Украина», окружить и уничтожить её в районе старейшего города Броды Золочевского района Львовской области Украины.
     Операция осуществлялась одновременно с Белорусской операцией, потому что взаимодействие фронтов играло важную роль при наступлении.


                Львовско-Сандомирская операция. итог.

     Итак, шёл тысяча девятьсот сорок четвёртый год, до конца войны оставалось около десяти месяцев, но запах Победы, в которой уже никто не сомневался, смешанный с запахом пороха, гари, горечи и горя, уверенно доносился с передовой.
     С тринадцатого июля по двадцать девятое августа силами Рабоче-крестьянской Красной армии Советский Союз нанёс один из десяти так называемых сталинских ударов по войскам нацисткой Германии — была проведена стратегическая наступательная операция, получившая название Львовско-Сандомирская, целью которой было освобождение Западной Украины и занятие Юго-Восточной Польши.
    Операция проводилась войсками 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии И. С. Конева и 4-го Украинского фронта под командованием генерал-полковника И. Е. Петрова.
     Итогами операции стали: освобождение территорий Западной Украины, а в целом завершение освобождения от немецкой оккупации территории Украинской ССР в границах 1941 года, выход советских войск на территорию Польши и форсирование Вислы, что сформировало Сандомирский плацдарм.
     Была разгромлена группа армий «Северная Украина»: 32 немецкие дивизии потеряли половину и более личного состава, 8 дивизий были уничтожены полностью.


                Селёдка, жажда, знакомство с «братом», ранение,  Золочёвка.

     Теперь перейду к небольшим эпизодам, из которых состоит рутина жизни на войне, думаю, что это необходимо делать сейчас, иначе воспоминания упрутся в возрастной тупик памяти, попадая куда, многое забывается.
     Наш Пятьсот седьмой стрелковый полк Сто сорок восьмой стрелковой дивизии Четвёртого Украинского фронта в сентябре 1944 года стоял в обороне под городом Золочев, Львовской области, Украинской ССР.
     Занятый рубеж после проведения Львовско-Сандомирской операции хоть и считался оборонительным, но был не менее активным на события, чем при наступлении.
     Конечно не было столько самолётов, не было артиллерии в том количестве, какое бывает при наступлении, но работы хватало всем, особенно доставалось стрелковым полкам из-за вылазок диверсионных и десантных групп противника, видимо поэтому нас, рядовых, сержантов, старшин и офицеров, поставленных на защиту завоёванных территорий, было немало.
     Сентябрь Западной Украины — это не наше золотое время Сибири: в тех краях в начале осени стояла невыносимая жара, хорошо, что мне не привыкать, ведь у нас лето хоть и короткое, но жаркое, а там сентябрь — точно середина лета в Омске.
     Солнце пекло и жарило так, что голову сносило, но, когда становилось совсем уж невмоготу, можно было втихушку скинуть с себя лишнее, - пока начальство не видит.
     Словом, что рассуждать, фронт есть фронт, как и в жизни, всегда найдётся выход, обидно только, что от пуль и осколков не увернуться и всё из-за скорости: смертоносное словно тянет магнитом ко всему живому.
     К тому времени на фронте я был не новичком - многое знал по собственному опыту, ко многому присматривался, запоминая и применяя при необходимости.
     Призвали меня четвёртого января 1943 года Молотовским РВК (райвоенкоматом) Омской области, а шестого января стал курсантом Омского Военного Пехотного Училища, где прошёл ускоренный курс обучения без получения офицерского звания и в сентябре того же года был зачислен красноармейцем, шофёром в 279-ую ОАТР (отдельную авто-транспортную роту) Ук БТ и МВ (Укреплённого комплекса Бронированной Техники и Механизированного Вооружения), - так это тогда называлось, затем шестого июня 1944 года был переведён и зачислен в 507 стрелковый полк рядовым.
     Много чего произошло до события, о котором рассказ пойдёт дальше, ведь труд шофёра на войне отличается от забот в мирное время, добавляя случайного и непредвиденного.
     Так вот, сентябрь 1944 года в тех местах был жарким - хотелось пить, а тут ещё, как назло, на передовую привезли обед, часть которого состояла из селёдки с перловой кашей.
     Селёдка была, скажу я вам, всем селёдкам селёдка: пальцы рук не могли соединиться при обхвате середины рыбины, пробовал у нас один ради смеха — не получилось, а мясо у хребта было похоже на расколотые части чистого льда, такое же искристое, светлое и веселящее взгляд, казалось, куски рыбы таяли во рту, не доходя до желудка, растворялись по дороге. Теперь такой нет, видимо тогда всю съели мы.
     Поели, закурили, ребята закурили - я, как не курил до войны, так и не закурил после призыва и не курю до сих пор. Сослуживцы нет-нет да посмеивались надо мной, - не обижался: шутили, к тому же знал, как ответить. Одним словом, отдыхаем. Слышу:
     - Давай-ка, Василий, сходи, поищи воды: всё равно не куришь, - обратился старшина, видимо считая меня в роте самым сообразительным и умелым, ведь ни речки, ни колодца поблизости не было, а воду мог отыскать только опытный человек и обязательно сибиряк, да и мой вид уверенного и степенного, хоть и молодого, человека и фронтовой опыт, о котором он знал, внушали уверенность, а воду найти в незнакомом месте не так просто.
     Я взял пару котелков, автомат на плечо, ноги в руки и вперёд. Пойти-то пошёл, но куда — вопрос: леса нет, до речки Золочёвка далеко, земля странная, не наша сибирская: на вид мягкая, с тёмно-каштановым оттенком, сразу видно, до воды глубоко.
     И вообще,  глянешь вперёд, только и видишь, как в лучах солнца купается сплошная ровная поверхность, правда местами кое-где видны тёмные полосы, которые как бы протягивали руки, зазывая подойти ближе, что я и сделал: пошёл, предполагая именно там найти воду, ну, если не воду, то хотя бы её следы.
     И действительно, подойдя и попав в объятия протянутых рук, стало понятно, что это не то овраг, не то лощина, не то балка, одним словом вытянутая глубокая и длинная яма, поросшая сочной зелёной травой, вот в ней-то, подсказывала интуиция, и должна быть вода.
     Я аккуратно спустился вниз, и не напрасно: среди густой травы на меня смотрели влажные и добрые глаза земли. Конечно, это ещё не вода, но дело теперь за мной, за моей смекалкой и опытом.
     Вспомнилось, как с отцом добывали воду в лесу. Там получалось проще: находишь ложбинку с водой, их в лесу почти на каждом шагу полно, кладёшь аккуратно на поверхность воды носовой платок или чистый край рубашки так, чтобы мусор не затекал с водой в середину и пьёшь чистую и прохладную, а вкус - не высказать: тогда воду не травили растворяющимися и стекающими с полей по весне или летом после дождей удобрениями — она оставалась такой, какой создала природа.
     Так вот, помня опыт детства и добавив немного смекалки, руками с помощью ножа выкопал яму поглубже и стал ждать, когда глаза земли от радости, что встретили такого смекалистого, напоят прохладной водой.
     Ожидая, можно было полежать, заглянуть в небо, что я и сделал, улёгшись рядом с вырытым только что небольшим колодцем.
     Время от времени поглядывал, как натекает вода, но больше глядел на небо, а оно было таким, что и война не война, и домой захотелось, аж жуть.
     Наблюдать за тем, как набирается вода, а набиралась она довольно быстро, стало не интересно, к тому же стояла жуткая тишина — уши заложило, и, если бы не щебетанье птиц, которое неслось сверху с боков, могло показаться, что я оглох.
     Птицы летали чуть в стороне, сколько ни старался, так и не увидел их, видимо края оврага закрывали участки, где они накручивали виражи, напевая, зато глазами бездонного южного неба на меня смотрел Господь.
     Облака напоминали сибирские снега в начале зимы: такие же полупрозрачные, воздушные и притягивающие чистотой и величавой царственностью и всё это на глубоком голубом фоне — казалось, что именно там находится Рай, именно там сейчас мой знакомый Петька, ведь его глаза были такого же глубокого голубого цвета, а однородные оттенки растворяются друг в друге и, сливаясь, образуют одно целое.
     Трудно объяснить почему, глядя тогда, да и не только тогда, в небо, я вспоминал и вспоминаю именно Петра.
     Нет, не так, не то говорю, - не вспоминал, а никогда не забывал после того, как его не стало и не забываю до сих пор, а тут ещё надо мной столько ясно-голубого, - разве это просто небо, нет конечно, я видел Рай Господа, а из его середины вместе с глазами Ангелов на меня в упор смотрели глаза Петьки. Взгляды казались тревожными, как бы предупреждающими.
     Странно сказать, но это так: назвать Петра другом не могу, но до того он стал близким за короткое время знакомства, до того родным, словно кровный брат.

     Познакомились случайно, - немного расскажу, иначе не понять будет, почему кровный.
     Прослужив шофёром в 279-й отдельной авто-транспортной роте неполных девять месяцев, в начале июня, как уже говорил раньше, меня направили в 507 стрелковый полк рядовым.
     Переназначения происходили часто, почему, мне не известно, начальству виднее, а нам, подчинённым оставалось одно: выполнять приказы.
     Обе части находились в нескольких километрах друг от друга. Куда идти объяснили. Определили время прибытия в новую часть, я и пошёл.
     Минут через пятнадцать послышалось бренчание не то железа о железо, не то железа о землю, не то большой деревянной колотушки о что-то твёрдое. Обернувшись, увидел повозку с запряжённой лошадью, на телеге солдата. Обрадовался, а когда он подъехала, спросил:
     - Куда путь держишь, браток!
     - Видишь, воду во флягах везу своим.
     - А кто свои?
     - Свои есть свои, вот к ним и еду.
     - А меня не возьмёшь, я, кажись, тоже свой?
     - А ты в какую часть идёшь?
     - В пятьсот седьмой.
     - Понятно, в соседний. До развилки подвезу - прыгай.
     Усевшись, довольный, посмеиваясь и касаясь плеча кучера, спросил:
     - Поди спирт во флягах?!
     - Ага, спирт! Дали мне его! А дали бы, то и в часть незачем ехать!
     - Ты такой смелый или так просто болтаешь!?
     - То ли шуток не понимаешь. Как звать-то?
     - Василий. А тебя?
     - Пётр! Ты откуда?
     - Из Сибири, а ты?
     - Алтай. Да я недавно на фронте, совсем недавно. Слушай, а девка-то осталась у тебя?
     - Нет, некогда было: школа, работа — в деревне жил, а там с утра до ночи занятие найдётся, так что на посиделки шибко не тянуло, да и не было подходящей.
     - А у меня осталась, Валей зовут. Говорила писать будет, но пока ни одного письма не получал. Закуришь?
     - Нет, не курю.
     - А я закурю, кто знает, может в последний раз.
     - Ну, наговоришь, - не зови лиха, пока тихо.
     Подвода двигалась медленно, лошадь не торопилась, мы тоже. Тыл успокаивал.
     Возница сидел слева по ходу, а я справа, немного позади. Фляги глухо постукивали одна об одну, получалось вроде музыки, марша. Эха от музыки не было, к тому же небольшой лесок с левой стороны, со стороны Петра, скрадывал даже наш громкий разговор.
     - А ты, Пётр, пишешь ей?
     - Пишу, а ответа ни строчки. Знаешь, даже не знаю, как тебе сказать, я ведь оставил её у своей мамы женой, - расписаться не успели. А мама у меня чересчур строгая, ни в какую не хотела оставлять Валю в доме. Вот теперь и думаю, как там у них. Возьмёт да выгонит. Ну уйдёт, а там и за другого выйдет: мало ли, как может быть. У неё родители не очень-то относятся к ней: обиделись, что дочь без согласия вышла за меня. Дурак всё же я, ох и дурак! Надо было регистрироваться успевать, а как тут успеешь: даже не по повестке ушёл, почта не работала. И вдруг, как-то раненько, пришли военные и ждут, собирайся мол.
     - Ну и какой же ты дурак, если полюбил и она полюбила, а родители, понятное дело, переживали, беспокоились.
     - Понимаю, что беспокоились, но она же сама решила, потому что видела и знала, кто я, не силой же я её в жёны взял. Силой берут только идиоты, прохвосты и животные, а я человек.
     - Ладно, человек, не переживай, всё наладится: и её родители смирятся, и твоя мама никуда не денется, наоборот беречь сноху будет, ты же сын родной и наверное любимый, вон у тебя глаза какие получились! Поди её. Слушай, Петька, правда, глаза-то от кого такие? Понимаю, почему Валя влюбилась в тебя: попробуй не влюбись!
     - Не знаю, не спрашивал! Не сравнивал. Что это я с тобой разговорился, - ты, как хороший поп располагаешь к разговору, не был попом на гражданке? - усмехнулся он, спросив.
     - Нет. Отец был священником. Его перед войной арестовали.
     - За что?
     - За то, что был не просто священником, а твёрдо верующим, настоящим священником.
     - Понятно. Вот, Василий, в кармане, - он показал на грудь гимнастёрки, - сегодня начал писать Вале письмо, а тут срочно отправили за ….
     Он не договорил и как-то странно начал заваливаться на меня. Тут же что-то просвистело, словно плёткой ударили по лошади. На груди Петра выступила кровь, глаза и рот были открыты, но Пётр был уже мёртв: случайная пуля выбрала его.
     До меня дошло — снайпер, выстрела не было слышно, видимо фашист кого-то поджидал, а увидев нас в оптику и поняв, что никого вокруг нет, решил со скуки позабавиться.
     Я мгновенно спрыгнул с телеги и, прячась за неё с правого бока, погнал лошадь вперёд, не отставая от повозки.

     Вот так близко и познакомились, кровь помогла — ближе не бывает. Пригнав повозку в его часть, рассказал, как было дело, пожал руку убитому и попросил парней, чтобы отправили недописанное письмо по адресу его девушки, предположив, что оно у него в кармане гимнастёрки. Ребята пообещали.
     Сложно понять и принять эту простую будничность происходящего на фронте: человек, не пожив, недолюбив, недописав, недокурив, заканчивает жизнь из-за случайности, из-за забавы какой-нибудь сволочи.
    Похоронили Петра без меня, где не знаю, но уверен так же, как всех, в чужой для него земле, но по-христиански,  по-военному.
      Однажды, увидев впервые, что значит по-военному, никогда не забуду похороны наших.
      После очередных атак погибало очень много, в медсанбате умирало не меньше. Постоянные бои, а шли они один за одним, после каждого большого боя на поле оставались тысячи тел: немцы, русские, - одним словом все, кто воевал, - все вперемешку.
     Судьба убитых зависела от того, кто одержал победу в бою: обычно хоронили только своих, как правило в общей могиле, экономя время, ведь на следующий день армия могла вновь попасть в огневую переделку или выступить в поход, продолжая гнать врагов.
     Отдельно каждого хоронить было просто невозможно, поэтому предавали земле по-христиански, но без гробов и молитв священников, которых после революции практически не осталось: кого расстреляли, кого сослали в лагеря, как и моего Отца.
      Похороны по-военному происходили так: копали большую глубокую яму, укладывали в несколько рядов бойцов в нижнем белье и закапывали, когда чем, часто это делалось с помощью трактора.
     Получалась общая братская могила — своя или чужая земля принимала, душу уносили Ангелы. Иногда, когда позволяла обстановка, под выстрелы в воздух.
     Так похоронили и Петра в земле Западной Украины по-христиански, по-военному.
     Отчего-то, вспоминая и рассказывая о случившемся, тут же думаю о себе, о том, какого цвета мои глаза, раньше в голову не приходило, — теперь приходит, а у меня глаза тёмно-синего цвета, да и не могли они быть иными, если волосы на голове с рождения, как говорила мама, отливали рыжей медью.

     Время шло, взгляд из середины неба как-то вдруг изменился и потревожил сильнее. Переведя внимание на глубоко вырытую яму, увидел, что почти по краю показалась вода.
     Набрав воды в котелки, начал подниматься по склону.
     Пение птиц усилилось и с очередной заливистой трелью справа впереди с резким, въедливым взвизгом, так показалось, плюхнулась мина, и тут же что-то как-будто хрустнуло, но не там вдалеке, где громыхнуло, а где-то совсем рядом, то ли под ногами, то ли возле левого уха: правое-то у меня совсем не слышит, поэтому всегда кажется, что слышу всё, что издаёт звук, слева.
     Резануло болью правую руку, скорее это была не боль, а мгновенный ожог окалиной, как бывает в кузнице, когда кузнец что-то выковывает на наковальне и вдруг из-под кувалды при ударе от будущего изделия отлетает маленький кусочек разогретого металла и впивается прямо в оголённое место - как правило остаётся отметина и пахнет жареным.
     Мне такой запах знаком, думаю знаком многим, кто имел дело с разогретым до красна металлом или с тем же паяльником, когда его жало случайно касалось голого тела.
     В тот раз обожгло, но жареным не запахло, зато тут же через гимнастёрку просочилась кровь, а почему послышался хруст не понял, — понял позже в медсанбате, когда колдовали над раной.
     В голове промелькнуло: хорошо, что справа, а если бы слева, кто знает куда бы осколок прилетел.
     Котелки выпали из рук и уже без воды, оказались на земле. Вот так: котелки пустые, её ждут, вернёшься пустым — старшина отругает, ещё хуже разуверится в моих способностях, а заодно и в возможностях сибиряков — этого допустить нельзя.
     Что делать, не знаю, тем более, что потом, да не потом, а тут же дошло, что в лощине, дальше, за поворотом прятались немцы с миномётом и видимо заметили, как я спускался вниз. Они-то заметили, а я, уверенный, что передовая далеко впереди, не заметил их, хотя опыта хватало, чтобы замечать опасность. Миномётчики подождали, высматривая и наблюдая, а дождавшись и увидев меня вновь, тут же начали обстрел из миномётов.
     Ладно, думаю, воды всё равно наберу и, взяв пустые котелки, пошёл вниз, именно пошёл: автомат на плече, если что, буду отстреливаться, начнётся дуэль, но победа будет моя.
     Дожидаясь, когда яма наполнится водой, слышал взрывы мин наверху, - было не понятно, зачем, ведь меня там нет.
     Дождавшись, зачерпнул воды, затем одной, левой, рукой взял оба наполненных котелка и полез наверх. Кровь сочилась из правой, гимнастёрка набухла, рука, чуть изогнувшись, повисла, боли почти не чувствовал, видимо было не до неё.
     И тут же, как-то совершенно внезапно, хотя и предполагал, увидел показавшихся из-за поворота фашистов, наставивших в мою сторону дула автоматов.
     Аккуратно, но быстро поставив воду на землю, и, уже лёжа, начал стрелять в ответ на их немецкое гарканье и выстрелы. Стрелять одной рукой было крайне неудобно, попасть в цель вообще проблема, но отпугнуть реально, тем более шёл не первый год войны — немцы были далеко не те, о которых рассказывали бывалые фронтовики.
     Кровь, язви её, сочится, почти течёт, перевязать нечем, да и не до перевязки. Гляжу, мои бегут навстречу и кричат:
     - Васька, вниз, Васька вниз!
     А чего кричать-то, я и сам тут же сполз вниз на дно.
     - Ну, как ты? - спросили, подбежав.
     - Вот, рукав бы постирать, кровь выжать, да за водой второй раз пришлось, а так хорошо.
     - А, ну понятно, у тебя всегда всё хорошо, ну ты, Фокич, и даёшь.
     Немецкая речь, терпеть её не могу, до чего же противная и резкая, прекратилась, выстрелы стали беспорядочными и только из автоматов, видимо мины кончились, когда немцы обстреливали бегущих ко мне на помощь, которых я не видел, находясь внизу.
     Несколько ребят решили зайти к фашистам справа, с тыла. Бой нарастал, видно, что к миномётчикам подоспела помощь. Нам укрыться, кроме как в ложбине, негде. Гляжу уже не только я ранен, ещё у троих беда.
     Там, где засели фашисты, несколько раз бабахнуло, похоже дошли и сработали наши, вот гранаты и похоронили немцев - стрельба прекратилась. Послышалось наше неподражаемое «ура» - вдоль пологих склонов громким эхом понеслись звуки основной подмоги главного резерва русского духа. Почти тут же всё, кроме успокаивающегося эха, затихло.
     По низу балки к нам возвращались победители. На лицах улыбка. Автоматы в поднятых руках. Бой закончился. Осталось добраться до расположения основной части.


                Дорога в медсанбат.

     Когда пришли в расположение части, руку перевязала юркая, небольшого роста девушка. Перевязывая, всё качала головой и повторяла, как ей видимо казалось, успокаивая:
     - Не повезло тебе, милый, не повезло: кость задета, не пойму только сломана или треснула, - осторожно трогая руку вокруг раны, продолжала, - не переживай, думаю, трещина, не переживай.
     - Шура, - так её звали, - может подложить что-нибудь, чтобы не провисала?
     - А то я не знаю, - мгновенно ответила она, - вот кусок доски подложим и забинтую.
     Кровь не переставала - медсестра, улыбаясь, перетянула руку жгутом ближе к плечу, положила на стол кусок тонкой доски, сверху вату, завёрнутую в марлю и, водрузив на кучу раненую руку, аккуратно забинтовала. Затем тут же распустила жгут, уверенно подтвердив при этом предположение, которым успокаивала, начав перевязку:
     - Ну, парень, вроде только трещина - заживёт!
     Почувствовалась сильная боль - терпел, как мог: не мог же я перед этой девчонкой раскисать, к тому же она так быстро и ловко расправилась с ранением, что рана показалось пустяковой и я, надеясь, что и так заживёт, проговорил:
     - Останусь-ка я, сестрёнка, в части: зачем куда-то идти, так заживёт, сама же видишь пустяки, пойду к старшине - доложу.
     Удобно, когда имя одного человека можно называть по-разному, хотя на самом деле имя одно, но ситуация-то изменилась, так вот, уже не Шура, а Александра покраснела и с резким осуждающим взглядом отрывисто проговорила:
     - Я вижу другое, совсем другое, хочу, чтобы ты крепко обнял меня, когда выздоровеешь, а если не меня, то какую-нибудь, - и резко добавила, - шагом марш в медсанбат!
     Видя, что девушка стала совсем не такой, как вначале, когда перевязка только начиналась, невольно обратился к уже сердитой и серьёзной, иначе, более официально:
     - Александра, хоть бы имя спросила, а потом уж обниматься.
     - Не надо мне твоё имя: вы для меня все, просто раненые, - и тихо добавила, - ты не думай, медноволосый, не каждому говорю, что сказала тебе: руку жалко, потерять можешь. Сразу не сказала, что всё серьёзно, не хотела пугать, а раз не понимаешь, приходится командовать.
     - Понял, сестрёнка, подчиняюсь - прости.
     Немного смешно было слышать резкую команду от такой маленькой кареглазой девушки, но пришлось вытянуться в струнку, а в шутку добавить:
     - Слушаюсь, сударыня! - вокруг засмеялись, а она, перевязывая уже другого, даже не улыбнулась, но взглядом, незаметно, проводила до выхода из палатки.
Не стану скрывать, понравилась она мне, показалось, и я ей. Вот, если бы не война.
     К сожалению перевязку пришлось делать не мне одному: бой был коротким, а в итоге семь человек оказались ранеными, иначе и быть не могло: местность открытая, фашисты за холмом, мы на виду, но, так или иначе, а немецких сволочей рассеяли вчистую — меньше стало нечисти на земле.
     После окончания перевязки нас, раненых, построили в одну шеренгу и командир взвода приказал сдать оружие, — сдали.  Затем, назначив одного из раненых, сержанта по званию, старшим, дал команду идти в медсанбат.
     Непонятно почему, сдавая оружие, все промолчали, видимо так положено, с голыми руками, передвигаться по тылу к месту лечения.
     Только позже узнал об особом отношении к оружию во время войны, особенно вначале. Думаю не будет лишним, если приведу документ, из которого станет многое понятно.
     С первых дней войны существовал приказ №281 от 23.08.1941 года, которого я, как и многие сослуживцы, не знал, - назывался он:
      «О порядке представления к правительственной награде военных санитаров и носильщиков за хорошую боевую работу».
Вот его содержание:
     Для поощрения боевой работы санитаров и носильщиков ввести следующие представления о награждении:
1. За вынос с поля боя 15 раненых с их винтовками или ручными пулемётами представлять к правительственной награде медалью «За боевые заслуги» или «За отвагу» каждого санитара и носильщика;
2. За вынос с поля боя 25 раненых с их винтовками или ручными пулемётами представлять к правительственной награде орденом Красная Звезда каждого санитара и носильщика;
3. За вынос с поля боя 40 раненых с их винтовками или ручными пулемётами представлять к правительственной награде орденом Красное Знамя каждого санитара и носильщика;
4. За вынос с поля боя 80 раненых с их винтовками или ручными пулемётами представлять к правительственной награде орденом Ленина каждого санитара и носильщика;
     Командирам и комиссарам дивизий представлять в Наркомат Обороны военных санитаров и носильщиков к правительственным наградам в соответствии с этим приказом.
     Приказ ввести в действие по телеграфу.
                Народный комиссар Обороны И. Сталин.
     Конечно документ прямо не предписывал эвакуировать раненых с оружием, зато устанавливал определённые правила для награждения медицинских работников.
     Причина объяснялась просто: не хватало оружия, особенно в самом начале, а позже сложившееся отношение бережливости не менялось, более того оно перешло и на случаи, подобных тому, в котором оказались мы при отправке в медсанбат, - действительно, мало ли что с нами будет: кто-то останется живым, а кто-то и нет, кто-то не сдержится после ампутации рук или ног и решит отомстить хирургу, ведь некоторые лишались и чисто мужских органов, а что мог сделать человек, зная, что он уже не мужик, никому не известно.
     Шли общей кучей. Впереди дорога в тыл, в медсанбат.
     У меня это было первое ранение и, попав в такую ситуацию, не понимал, зачем обязали сдать оружие перед отправкой, но и спрашивать как-то не хотелось: подумают, что совсем неграмотный, а о негласном правиле, которое действовало после приказа, узнал намного позже, тогда же приказ командира взвода просто выполнили без разговоров и лишних вопросов, и всё же, не вытерпев, по дороге спросил, обращаясь как бы ко всем и ни к кому:
     - И зачем мы сдали автоматы? А если немцы!
     - Какие немцы, это же тыл, - усмехнулся Генка, парень лет тридцати, - не первый раз топаю раненым, знаю, что никаких немцев.
     - Вдруг ты от боли начнёшь стрелять в злых офицеров, - засмеялся Тимофей, мужик постарше всех нас раза в два, - или в пленных от злобы, - добавил он уже без смеха.
     Дальше шли почти молча: затаились, каждого доставала боль, некоторые иногда матерились из-за боли от резких движений на неровной дороге, но в основном терпели.
     Медсанбат находился в нескольких километрах от передовой линии обороны. Шли медленно, шагом: особо не разгонишься, у некоторых были ранения в ногу.
     Зайдя в небольшой редкий лес, многие стали оглядываться, я тоже: появилось ощущение, что за нами следят. И тут Генка, он у нас весельчак и выдумщик, кричит:
     - Немцы! - и показывает в лес, влево, позади нас. В тот раз все поняли, что слова не шутка, а увидев фашистов, бросились бежать в сторону от направления, которое указал он, это как раз туда, куда шли. Уже на бегу услышали стрельбу из автоматов.
     Как выяснилось позже, в тылу оказался немецкий десант, а вот зачем - не понятно.
     Рядом бежал Сашка, худенький паренёк, бежал тяжело, дышал трудно, видно было, что не сибиряк, а может быть ранение серьёзное: в расстёгнутую гимнастёрку видна была перевязанная медсестрой грудь. Он начал быстро отставать, а затем вообще остановился, опустился на колени, только и выдохнул:
     - Помоги, Вася.
     Я к тому моменту, сбавив скорость, поглядывал на Сашку и всё прикидывал, как помочь: одна рука не работает, к тому же правая, у него грудь перевязана, вдруг под бинтами осколок — придавлю, осколок в сердце и всё, конец. Но делать-то что-то надо. Почти кричу ему:
     - Давай к пеньку, быстрей, быстрей!
     - К какому, где?
     - Да вон впереди, ослеп что-ли!
     Он ползком, идти уже не мог, добрался до выступающего из кустарника и листьев остатка ствола и, держась за меня, поднялся. Затем протянул руки, чтобы ухватиться за шею, - ухватился, а дышать-то мне нечем.
     - Убери лапы! За плечи, за плечи берись. Да быстрей ты! - за спиной не переставали стрелять. С трудом взвалил парня на спину, побежал, как мог, вперёд. Он, на удивление, молчит - понимаю, что терпит.
     Не знаю, что заставило фашистов прекратить погоню, но они, перестав стрелять, отстали, видимо задача была другой, либо испугались идти дальше в тыл.
     Уже позже все порядком удивились: как это никого из нас не добили. Видимо немцы, неожиданно наткнувшись на нашу группу, испугались внезапности и странного вида безоружных солдат и от страха стреляли просто в нашу сторону, не прицельно, полагая, что где-то прячется сопровождающая охрана и от греха подальше ушли в сторону, прекратив стрельбу и погоню, да и была ли это погоня: при желании догнать было делом десяти минут, пулям и того меньше.
     Перешли на шаг. А какой у меня шаг: ноги стали ватными - еле двигал ими, хорошо, что родная деревня в мирное время тренировала без перерыва: то мешки с картошкой осенью с поля до погреба, то коса в руках в сенокос, то дорожки к стайке от снега, которого бывало выше головы, чистить, то сено на санках от скирды до стайки, а летом на бричке от покоса к скирде, а навоза сколько перевозил на санях в огород под картошку - не представить.
     Не понятно откуда, как и зачем, но со стороны, где только что были десантники, правда чуть правее, появилась подвода с запряжённой лошадью — это оказалось так вовремя и так кстати, что слов нет передать появившуюся тогда радость.
     Можно было бы и не спрашивать, но всё же спросил хозяина повозки, когда он подъехал:
     - Можно раненого положить?
     Возница удивился:
     - Ты чего, друг, чёкнулся что ли, конечно клади, спрашивает, - давай помогу. Ребята, - обратился он к другим, - кто не может идти, давай на телегу.
     Таких не нашлось: терпели, а Тимофей на ходу заметил:
     - Твоя лошадь с места не сдвинется, если ещё кого возьмёшь.
     Поместив раненого парня на подводу, попытался сесть сам, но уже не смог: ноги отказали совсем, а чтобы забраться на телегу, надо было подпрыгнуть. Можно было бы и руками помочь, пробовал, но одной рукой сделать не получилось, зато идти пока мог - и то ладно - вот и пошёл, держась за край повозки, она как бы тащила за собой, где-то пришлось и вприпрыжку: лошадь шла то быстрее, то медленнее, видимо что-то было у неё на уме от услышанной стрельбы, и у меня тоже было: всё думал, зачем и почему приказали сдать оружие. За повозку держался не я один, так лошадка и тащила нас до места: ей для гордости, нам в помощь.
     Прибыли в расположение медсанбата. Пока шли и бежали, Сашка молчал, а когда доехали, обнял меня и шепчет на ухо молитву, но молится не Господу Богу, а мне, называя спасителем. Нет говорю, брат, Спаситель у нас один, вот Он и спас тебя, а заодно и меня, слава Богу!

     Через два месяца рана затянулась. Как выяснилось, была задета кость, но только край, вот потому-то и слышал тогда, на склоне оврага, как хрустнуло, когда осколок мины прилетев, впился в тело и прошёл, хрустя, по краю кости.
     Ещё через неделю пришёл в полную норму — рана зажила: молодой, мне же тогда и двадцати лет не было.
     Сашку на следующий день отправили дальше в тыл, видимо ранение оказалось намного серьёзнее, чем у меня, - больше его не видел. Попрощаться не получилось, не успели.


                Местное гостеприимство.

     Пришло время возвращаться в часть. После выздоровления из медсанбата меня направили в школу переподготовки.
     Как теперь понимаю, к концу войны, а это вовсю чувствовалось по месту, где наши передовые части находились к осени 1944 года, в войсках не хватало радистов, видимо поэтому и направили меня учиться на радиста, несмотря на ранение правой руки.
     Часть или школа, где учили, находилась не так далеко от медсанбата, но отпустили только вечером, после ужина, когда уже темнело — пришлось в дороге искать место для ночёвки.
     Зашёл в деревню, это по-нашему деревня, как посёлок называли местные не припомню. Дом не выбирал, постучался в крепко сколоченные ворота первого попавшегося двора и, увидев вышедшего навстречу человека, спросил:
     - Хозяин, как называется ваша деревня?
     Мужик, это по-нашему, по сибирски мужик, а на самом деле вышедший больше походил на очеловеченного лешего: такой же лохматый, нечёсаный, со злобным взглядом из-под нависших бровей, ответил:
     - Заболотцы.
     Так звучит название по-русски, - мой перевод с его языка не то польского, не то австрийского, в общем смешанного, но всё же немного понятного.
     - Хозяин, можно у тебя переночевать?
     - Ночуй, но не в доме: в доме места нет, а на сеновале давай. Заходи, покажу, где. Не замёрзнешь: вы, русские, все выносливые, - ответил он не то радостно, не то с насмешкой.
     - А ты не мёрзнешь в своём зипуне? - я попытался разговорить его, увидев на угловатых плечах добротную фуфайку, это у нас она так называлась, как у них - не знаю, но была похожа, правда подлиннее. На голове покоилось что-то торчащее наподобие неглубокой шапки, на ногах красовались добротные кожаные сапоги, - оно и понятно, всё же осень.
     - Не мёрзну, - как-то недовольно буркнул леший. Отошёл от двери шагов пять, огляделся.
     - Вот тебе место, - и показал на большой ворох сена, - ты не куришь? - продолжил он.
     - Нет, не курящий, - с улыбкой ответил я и продолжил, - Хозяин, как тебя звать?
     - Тебе-то что, да и не выговоришь ты, зови просто Газда.
     - Газда, не теряй утром: уйду рано, если усну быстро, - подумав, добавил, - думаю, что уйду до рассвета: надо пораньше в часть попасть.
     - Попадёшь, не торопись, отдохни хорошенько, спи спокойно! Куда тебе торопиться!
     Ни о чём больше не спросив, не пригласив поужинать, хозяин ушёл. Разговорить его не удалось. Ничего не оставалось другого, как осмотреть крытый сеновал.
     Помещение показалось огромным: два яруса, крыша, множество перегородок из досок. Место, что указал хозяин, находилось прямо у входа в сарай, двери открывались наружу.
     Основательно осмотревшись, для ночлега выбрал другое: за двумя перегородками, далеко в стороне от основного сена и того, что указал хозяин.
     Выбранное мною смахивало на глубокую нишу и со стороны было не видно, что за досками, к тому же сено прятало от глаз как перегородки, так и подходы к ним.
     Вот там и устроился, но заснуть толком не получалось: что-то тревожило — то ли вид лешего, то ли его злобный взгляд, то ли вежливое участие со словами «отдохни хорошенько, спи спокойно», одним словом дремал, но не спал.
     Прошло часа три. Слышу шум и еле слышный разговор двоих мужиков.
     Приоткрылась дверь, под ногами зашуршало сено, послышался резкий взвизг: что-то металлическое коснулось сена и твёрдой земли — понял, вилы, затем разговор, из которого понял, что эти двое искали кого-то, а кого, кроме меня здесь искать, - затих, не дышу.
     Не видно толком, но слышно: походили они по сараю, резко втыкая вилы в сено, поворчали что-то на своём языке и ушли, не зажигая фонаря, возможно его и не было у них, а полоска света, которую я заметил, появилась в приоткрытую дверь. Уходя, один, видно тот самый Газда, голос узнаваем, бросил более-менее понятную фразу:
     - Рано ушёл, он предупреждал - надо было нам пораньше. Говорил же тебе!
     Когда затихло, осторожно вылез из ниши, перекрестился и, выйдя в оставленную «гостеприимными» хозяевами открытую дверь, что есть мочи побежал вон из деревни.
     Часа через три-четыре добрался до части, куда был направлен. Светало. Никому ничего не рассказал о случившемся, мало ли, ещё скажут или подумают, что придумал.

     В школе прошёл очередную переподготовку и 21 ноября 1944 года прибыл в расположение 979 отдельного батальона связи 67 стрелкового корпуса в радиороту, куда назначили радистом, присвоив 3 класс, — теперь я знал азбуку Морзе, а вот смогу ли сейчас принимать или передавать радиограммы - не знаю, но думаю, вспомнив, потренировавшись, смогу.
     Вот так, начал службу курсантом, продолжил рядовым, шофёром послужил, на радиста выучился — так могут только настоящие Сибиряки и лучше, когда они из Омской области: область-то наша особая, дух особый: даже Колчак считал Омск главным городом Сибири и некоторое время столицей России, но именно поэтому, из-за Колчака, из-за отношения к нему, Омск позже не стал центром Сибири, даже Управление Западно-Сибирской железной дороги перенесли в Новосибирск — мне, железнодорожнику, это край как обидно.

     Только что рассказал о гостеприимстве при возвращении из госпиталя, но не думайте, что это было только со мной: таких случаев, такого отношения некоторых местных в Польше, Чехословакии, Венгрии, Западной Украине к русским было немало: слышал от сослуживцев, оставшихся живыми после подобных случаев, вот и мне в тот раз после «тёплого» приёма славян с исковерканным западными политиканами сознанием Господь сохранил жизнь.

     Война продолжалась, как и моя служба. Менялись части, должности, но основная обязанность защищать Родину оставалась неизменной: и силы были, и рана почти не мучила, а ненависти к фашистам только прибавилось — кипело всё внутри и скажу прямо, даже сейчас, после стольких лет мирной жизни терпеть их не могу, их немецкий говор, похожий на гарканье, их чистоплюйство, высокомерие и педантичность.
     Нашу долгожданную Победу встретил в дороге, в кузове машины, на скорости, какую только может развить полуторка, но об этом расскажу как-нибудь потом.

Справочные данные:
     Сидоров Василий Фокович, 1925 года рождения, 11 февраля, уроженец Омской области, Казанского района, села Ильинка.
     Наименование места рождения указано на тот момент, сейчас это Тюменская область, Казанский район, село Ильинка или Ильинское.
     Боевые награды представлены на фотографии все, кроме юбилейных медалей.
     В настоящее время фотография Сидорова Василия Фоковича находится на стенде Аллеи Славы в парке Победы в городе Кургане, где живёт его дочь Пашкова Любовь Васильевна.

От автора повествования.
Используемая информация и литература:
рассказы фронтовика Сидорова Василия Фоковича;
История Второй мировой войны. 1939—1945, Москва, 1978;
История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941—1945, Москва, 1962.


                Виктор Пашков, февраль, 2025 год.