Мария Петровых и Александр Фадеев

МАРИЯ ПЕТРОВЫХ

БИОГРАФИЯ В ПИСЬМАХ
1942 – 1958

II

Взгляд на судьбу Марии Петровых, как человека, пережившего в 1942 году тяжелый душевный кризис, предполагает более пристальное изучение всех обстоятельств ее дальнейшей жизни, которые помогли ей этот кризис преодолеть.
Немалую роль в бытовом обустройстве Марии Сергеевны в военные и послевоенные годы сыграло ее знакомство с Александром Фадеевым, который не только заинтересовался ее творчеством, но и был облечен реальной властью. Когда Александр Александрович вник в личные обстоятельства Марии Сергеевны, стремление помочь было для него естественным. По свидетельству С. Преображенского, Фадеев много помогал литераторам, а пострадавшие от репрессий занимали в этом кругу особое место.
«В архиве писателя хранится немало копий характеристик, писем и записок Фадеева в различные инстанции с просьбой «рассмотреть» или «ускорить рассмотрение дела», учесть, что человек «осужден несправедливо» или что при рассмотрении вопроса был «допущен перегиб», с просьбой «отменить решение» об исключении из партии и т.п. Сохранились письма и о помощи, в том числе материальной, которую Фадеев оказывал семьям известных ему людей (семьи некоторых арестованных он буквально содержал на свои средства), а также его письма, в которых он защищает писателей, несправедливо пострадавших от всякого рода «проработок» того времени» [63:XXIII].
По натуре Мария Сергеевна была человеком «диковатым» и болезненно самолюбивым; она напрочь лишена была способности поддерживать знакомство с «нужными людьми» и обращаться к ним с личными просьбами. Но к Фадееву она обращалась, не предаваясь длительной рефлексии, и это полностью его заслуга. Он умел предложить помощь в таких выражениях и так расшаркаться, чтобы опекаемый без лишнего смущения ее принял. Показательным в этом контексте представляется письмо Александра Александровича к своей подруге юности А.Ф. Колесниковой, с которой он разлучился в годы Гражданской войны и спустя почти тридцать лет вступил в многотемную переписку.

«Асенька!
Исполните одну мою просьбу. Разрешите мне достать Вам путевку на курорт… Ведь Вы ее заслужили: Вы – опытная учительница, с громадным стажем, отдающая всю себя своему делу, – орденоносец. Мне, как депутату-писателю, хорошо известному в учительской среде, так много приходится устраивать таких путевок для учителей (конечно, не только для них) – и не только от моего избирательного округа, а из разных областей – и часто людям, гораздо менее этого заслуживающим, чем Вы. Поверьте, я настолько сам щепетилен в таких вопросах, что никогда не предложил бы Вам этого из личных чувств, но здесь мной руководит сама правда божья, – согласитесь же…» [63:306 – 308].

Не Фадеев с высоты своего положения благосклонно соглашается помочь, а подопечный оказывает честь своему патрону, приняв его помощь. В таком же духе Александр Александрович написал Марии Сергеевне весной 1956 года, пытаясь избавить ее от чувства неловкости за то, что он продлил ей путевку в санатории.

«Милая моя Машенька!
Все-таки я ужасно рад, что ты согласилась продлить хотя бы на половинный срок. Но этого, конечно, мало. Ей-богу, финансовый вопрос здесь имеет самое малое значение: деньги ты всегда можешь достать, и никакой нет проблемы, чтобы их «отработать», когда поправишься. Ведь ты талантлива по-настоящему и на редкость добросовестна и ответственна перед собой и перед обществом и можешь сделать и сделаешь еще так много» [8].

В обоих случаях Фадеев подчеркивает, что оказывает помощь не своим хорошим знакомым, а одаренным и ответственным работникам, которые плодами своей деятельности заслужили всяческую заботу.

«Предупредительная внимательность Фадеева распространялась не только на его здравствующих товарищей и друзей, но и на семьи уже умерших, – вспоминает С. Преображенский. – Все это тоже было одной из сторон фадеевского характера» [63:XX].

И тем не менее Мария Сергеевна обращалась к Фадееву редко. Из ее личной переписки мы видим, что значительную часть жизни она бедствовала и старалась решать все свои проблемы сама. Но Марии Петровых было свойственно гипертрофированное чувство благодарности, поэтому каждый случай помощи со стороны Фадеева она вспоминала как некий дар свыше, особенно если дело касалось не ее самой, а ее близких. Вспомним и мы несколько таких случаев.

В начале января 1943 года Мария Сергеевна получила письмо из Калинина от институтского друга Арсения Тарковского. В бою он был тяжело ранен и потерял левую ногу, но после недолгой реабилитации его собирались отправить долечиваться куда-то в «глубокий тыл». А для возвращения в столицу был необходим особый запрос со стороны влиятельной организации.
«Сделай то, о чем я прошу тебя во что бы то ни стало, – завершает свое письмо Арсений Александрович. – Подыми на ноги своих подруг, друзей, разыщи Тоню и помоги ей в хлопотах» [Прил. 1].
О том, как разрешилась эта тревожная ситуация, пишет в своих мемуарах дочь Тарковского, Марина Арсеньевна:

«Через Союз писателей с помощью Фадеева и Шкловского Антонина Александровна достала пропуск и привезла папу в Москву. В январе он уже лежал в Институте хирургии у Вишневского, и профессор сам произвел ему еще одну ампутацию. Потом жена ухаживала за ним дома» [61:307].

В конце 1940-х годов на волне космополитической кампании исключение из Союза писателей нависло над Семеном Липкиным, с которым Мария Петровых так же, как и с Тарковским, была дружна со студенческой скамьи.

«Меня страшило исключение из Союза писателей, – вспоминает Семен Израилевич, – из того самого, из которого впоследствии я вместе с Инной Лиснянской вышел по собственной воле. Василий Гроссман, разделявший мою тревогу (исключение из Союза писателей в те годы грозило арестом), попросил Константина Симонова за меня заступиться. О том же попросила Фадеева Мария Петровых – она была с ним в дружеских отношениях. Да и со мной раньше Фадеев был в хороших отношениях. Маруся сказала, что Фадеев меня примет у себя дома в 10 часов утра – за день до заседания секретариата» [44:481].

Вмешательство Фадеева помогло: Липкин не был исключен из СП и тем более не был арестован.

Еще на излете войны начался новый и очень важный этап в жизни Марии Петровых: она подключается к работе по переводу армянской поэзии. Осенью 1944 года вместе с Верой Звягинцевой она едет в Ереван по приглашению поэта Наири Зарьяна, который тогда занимал пост первого секретаря Союза писателей Армении [37:263]. Вероятно, здесь тоже не обошлось без участия Фадеева. Если за плечами Веры Клавдиевны к тому времени были уже сотни страниц прекрасно переведенных произведений с армянского, то Марию Сергеевну в Армении никто не знал. Получить приглашение от руководства армянского СП она могла только по чьей-то рекомендации. В дальнейшем Марии Сергеевне не раз приходилось пересекаться с Александром Александровичем по линии русско-армянской литературной дружбы. В последних числах сентября 1945 года Ереван снова посетила делегация российских литераторов, куда входили Фадеев, Тарковский и Звягинцева.

«Завтра вылетят наши гости и расскажут тебе подробно обо всем, – пишет Марии Петровых Наири Зарьян. – Не могу гордиться, что мы их в этот раз приняли достойно, хотя провели немало чудесного времени в дружеских беседах и воспоминаниях о тебе. Арсений и А<лександр> А<лександрович> очаровали всех нас. Вера уже была наша. Жаль, что тебя не было» [12].

В июле 1947 года на дружеской встрече писателей в Москве побывала армянский прозаик и публицист Анаит Саинян. По этому поводу Сильва Капутикян пишет Марии Сергеевне:

«Анаит приехала из Москвы, восхищенная Фадеевым, Бородиным, тобою, и вообще Москвой и ее людьми» [13].

А через пару дней и сама Саинян обращается к Марии Петровых с письмом благодарности:

«За все мои страдания я вознаграждена была знакомством в Москве с группой людей (среди них с Вами и с Сергей Петровичем) , существование которых утвердило во мне уважение, любовь и веру в жизнь, без чего теряет смысл творческий путь.
 <…>
Также передайте привет Михаилу (отчества не помню, автору книги о Достоевском) , скажите ему, что часто вспоминаю его рассказ о певце, нашедшем приют и ласку в Москве и не поторопившемся возвращаться на родину» [13].

Однако за фасадом этих трогательных встреч развернулась ситуация, для Марии Сергеевны довольно трудная и неприятная. В начале 1945 года она заключила с «Советским писателем» договор на перевод трагедии Наири Зарьяна «Ара Прекрасный». Книгу надо сдавать в октябре 1945 года, но из-за домашних хлопот и постоянных недомоганий Мария Сергеевна не укладывается в сроки.
 
«Ведь мне действительно трудно, Катенька, – жалуется она сестре в феврале 1946 года. – Еще до поездки в Казахстан у меня было заключено соглашение с изд-вом «Советский писатель» (с Бородиным) на перевод пьесы Наири, который я должна была сдать в середине октября! А у меня сейчас – в феврале – сделана только половина. Весь сентябрь я лежала, плохо себя чувствовала. (Простить себе не могу той расслабленности!) И потом все было так: день хожу – день лежу, ни в живых, ни в мертвых.
Каждый рабочий час я ценю на вес золота, – время, когда я свободна от домашних дел и никто мне не мешает. Я ведь не могу работать в присутствии другого человека, совсем не могу! Даже при Арине я работаю, как следует, только тогда, когда она спит. Ведь я кроме всего прочего всегда работаю вслух.
Ведь я живу совсем без денег, никакую денежную работу, чтобы поправить свои денежные дела, я брать не могу, ото всего отказываюсь, т.к. иначе перевод пьесы еще надольше затянется, а у меня и так отношения с Бородиным под сильной угрозой, и это все мучает меня невозможно. Не говоря уже о письмах Наири, который меня торопит» [17].

А торопить Наири потихонечку начал еще с конца сентября 1945 года.

«Я сейчас живу мечтою видеть перевод «Ара». Ты мне не пишешь, как идет дело. Я уверен, что твоя чудная душа уже переварила мои глупости и по-прежнему сияет благосклонностью к этому произведению. Акоп Коджоян сделал замечательные иллюстрации, которые очень понравились Арсению и другим. Ты передай об этих иллюстрациях Бородину» [12].

В ноябре этого же года Наири пишет Марии Сергеевне о том, как тяжело ему одному ухаживать за больной женой и тремя детьми.

«Я сейчас заинтересован в форсировании твоей работы над «Ара» и в моральном, и в материальном смысле» [12].

Но Мария Сергеевна не только не может «форсировать» свою работу над переводом, но и наверстать упущенное время. Дело серьезное. Вышли уже все допустимые сроки задержки и теперь речь идет о переносе книги в план следующего года. Это ЧП!
Вмешался Фадеев, и тут нельзя не отметить его талант переговорщика.

«Я очень рад, что «Ара» отнесен на 1946 год, – умиротворенно пишет Наири в конце апреля 1946 года. – Это избавит нас от мучительной спешки. Мне об этом писал и Фадеев» [12].

А ведь больше всех торопился именно Наири. И вдруг он как будто сам приветствует увеличение сроков работы. Интересно, что после этого случая Наири пару раз пытался при содействии Марии Сергеевны подобраться к Фадееву, чтобы устроить какие-то свои дела.

«Меня интересует вопрос: стоит ли Пастернак на своем обещании редактировать твой перевод «Ара»? Если нет, то ты попробуй повлиять на него через Фадеева. Ты же пользуешься его расположением» [12].

И еще чуть позднее:

«Любопытно знать, в какой стадии сейчас находится дело издания. Может быть, напишешь мне. Кусакян в Ереване обещал показать мне свое предисловие к «Ара», но не выполнил своего обещания. Постарайся уговорить кого надо, чтобы пустили вещь без предисловия Кусакяна и вообще без всякого предисловия» [12].

Под псевдонимом «кто надо», вероятно, тоже подразумевается глава Союза писателей. Однако не стоит переоценивать роль Александра Фадеева в литературной судьбе Марии Петровых. К ее оригинальным стихам он относился прохладно и продвигал ее исключительно как переводчика. Но зато в сфере перевода он выделял ее среди единиц, которых считал способными перевести произведение близко к оригиналу, сохранив при этом собственное литературное «я».

«В переводах, если они очень хороши, – писал Фадеев Расулу Гамзатову в ноябре 1953 года, – обязательно сказывается индивидуальность поэта-переводчика. Если же переводчик – малоквалифицированный поэт, он неизбежно лишает стих оригинала его природной мускулатуры. В наше время можно назвать, однако, несколько поэтов-переводчиков, имеющих собственную душу и в то же время, – а может быть, именно благодаря этому, – стремящихся максимально правдиво выразить душу оригинального произведения. К таким переводчикам я отношу Петровых, Звягинцеву, Липкина; к таким же переводчикам я отношу Хелемского, когда он не слишком торопится» [63:482].

Вера Фадеева в переводческий дар Марии Петровых даже несколько опережала ее реальные достижения. До «Ара Прекрасного» у нее не было опыта перевода трагедии в стихах. Иной бы на месте Фадеева перестраховался и попросил издателя отдать перевод другому специалисту. Но Фадеев создал все условия для того, чтобы именно Мария Петровых могла закончить эту работу, и чутье его не подвело. Перевод трагедии Наири Зарьяна будет признан одной из лучших работ Марии Петровых в области перевода армянской поэзии.

«Ярким свидетельством мастерства Петровых-переводчицы явилась большая и трудная работа по переводу знаменитой трагедии Наири Зарьяна «Ара Прекрасный», – пишет Л. Мкртчян в предисловии к «Дальнему дереву». –  М. Петровых отлично передала мужественный, дышащий глубокой страстью язык героев трагедии. Она сохранила высокий слог речи персонажей, не подменив его цветистостью, сохранила лапидарность языка, часто переходящую в афористичность. Петровых индивидуализировала язык героев трагедии и стиховыми приемами: она допускает в речи ассирийцев женские и дактилические окончания, тогда как речи действующих лиц-армян имеют лишь мужские окончания, вообще характерные для армянского языка» [52:13].

Говоря о практической помощи Фадеева, нельзя не вспомнить, что еще в 1943 году он предлагал Марии Сергеевне в качестве компенсации за сгоревший дом в Сокольниках две комнаты в коттедже на территории Переделкина. Здесь он даже прыгнул чуть выше своей головы, ибо в военные годы получить жилье в Москве и ее ближайших окрестностях было чрезвычайно трудно.
Между тем к середине 1940-х Фадеев уже сам нуждался в помощи. Не сумев еще в юности правильно расставить приоритеты, он всю жизнь пытался совмещать литературно-общественную работу и художественное творчество. А такая нагрузка была ему не по силам. И уже к концу войны непосильная нагрузка в полной мере отразилась на его здоровье и душевном состоянии: пошаливало сердце, печень, все больше обострялись издавна сложные отношения с «зеленым змием». Круг переживаний, которые в ту пору не давали покоя Александру Александровичу, становится ясен из его переписки с близкими людьми.

«Моя работа, – писал он М.И. Алигер в ноябре 1944 года, – общественное и моральное значение которой я теперь сам не имею права недооценивать, эта моя работа по многу часов в день (в известной отрешенности от семейных проблем и обстоятельств), наедине с природой и господом богом, прежде всего сказала мне, что в моей жизни я всегда и главным образом был виноват перед ней, перед работой. Всю жизнь, в силу некоторых особенностей характера, решительно всегда, когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного «руководства» Союзом писателей, между работой и той или иной семейной или дружеской обязанностью, между работой и душевным увлечением, между работой и суетой жизни, – всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту, в том неуважении к нему, которое так осудил Чехов в известном письме к своему брату» [63:192 – 193].

Подобные всплески откровенности в письмах Фадеева нередки. Понимала ли Мария Сергеевна, какие тяжелые мысли и неразрешимые противоречия порой разрывают душу ее влиятельного коллеги? Скорее всего, догадывалась. Помимо художественного таланта ей была дана способность дарить свет людям. Даже тогда, когда сама она угасала, люди приходили к ней, охваченные полнейшей безысходностью, а уходили, как после сеанса у хорошего психотерапевта.

«Я к Вам приходила в самые тяжелые для меня минуты, – пишет Марии Сергеевне Анаит Саинян в июне 1947 года, – когда отчаяние душило меня, когда мне казалось, что нет больше сил дальше жить, и каждый раз я расставалась с Вами с облегченным сердцем, утешенная Вашим искренним сочувствием» [13].

Мария Сергеевна интуитивно чувствовала, когда ее тепло может согреть человека, и тогда приходила сама. Мы полагаем, что именно это полусознательное чувство собственной нужности и привело в свое время юную Марусю к Анне Андреевне Ахматовой. 

«3 сентября 1933 г. я впервые увидела ее, познакомилась с нею, пришла к ней сама в Фонтанный дом.
Почему пришла?
Стихи ее знала смутно, к знаменитостям тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое. Не я пришла – мне пришлось. «Ведомая», – написал обо мне Н.Н. Пунин. Это правда. Пришла, как младший к старшему» [22:28].

Но и «старший» не остался в накладе. В лице Маруси Анна Андреевна обрела не только интересного собеседника, но и безотказного помощника в делах житейских.
Сходный порыв возникал временами у Марии Сергеевны и по отношению к Александру Фадееву. В начале мая 1947 года, воспользовавшись поводом поблагодарить генсека за какое-то очередное благодеяние, Мария Сергеевна написала ему:

«Дорогой Александр Александрович!

Благодарю Вас за Ваше внимание ко мне. Очень прошу – дайте возможность повидать Вас, мне это действительно нужно. Будьте так добры – позвоните. Ведь я же в большом долгу перед Вами и очень хочу с Вами говорить.
Вместе с этим письмом передаю другое, которое Н.В. Чертова написала, имея в виду нас обеих.

Сердечно приветствую Вас.
М. Петровых» [3].

Довольно странно звучит фраза: «Я в большом долгу перед Вами и поэтому очень хочу с Вами общаться». Думается, что за этим неумелым предложением своей компании скрывалась идея более определенная, которую неловко высказать прямо: «Вы очень много для меня сделали, а ведь и я тоже могу быть Вам полезна».

Однако за все четырнадцать лет знакомства им так и не удалось достичь той степени взаимного доверия, без которой люди просто не могут помочь друг другу в трудные минуты. Причин тому несколько. Наиболее очевидная – хроническая нехватка времени, которую оба постоянно испытывали.
Переписка Фадеева испещрена извинениями за недостаточное внимание к людям в связи с отсутствием времени.

Из письма В.В. Вишневскому, отправленного весной 1943 года:
«Стало очень много работы и всяческой суеты в связи с устройством материально-бытовых дел. Я было начал писать повесть и двигать вперед «Удэге», но все это пришлось отложить в сторону. Иногда не удается просто поговорить с человеком по душам. Когда здесь был В. Саянов – виделись мы с ним только мельком. С Кроном удалось поговорить более душевно, но, к сожалению, виделись мы с ним за все время пребывания его здесь тоже не более 2-3 раз. Если в разговорах с ними ты почувствуешь хотя бы отдаленную нотку обиды на меня, ты постарайся разъяснить им мое разнесчастное положение» [63:179 – 180].

Из письма К.М. Симонову от 1 мая 1948 года:
«Последние трое суток, перед отъездом в Барвиху, у меня так много дел и столько остатней литературной работы, что я от нервничания и переутомления сплю по 4-5 часов в сутки и никак не могу уснуть днем.
Все это привело меня в крайний упадок, и я очень извиняюсь, что не приду разделить твою трапезу с немецкими писателями, с коими провел вчера два с половиной часа» [63:237].

Из письма З.И. Секретаревой и К.П. Серову от 24 февраля 1950 года:
«Лежат и лежат ваши письма, которые всегда доставляют мне такую радость, а ответить я все не имею времени: или в разъезде, или так перегружен, что сплю по 4-5 часов в сутки. С грустью замечаю, что под старость становлюсь все добросовестнее в скучных и запутанных делах Союза писателей, от чего страдают, однако, все друзья и близкие знакомые» [63:287].

Мероприятия Союза писателей, партийные обязанности, загранкомандировки, чтение чужих рукописей, собственное литературное творчество, – в таком калейдоскопе дел действительно нелегко выкроить даже пару часов для простого человеческого общения. А пагубная страсть к спиртному создает дополнительные преграды. Ведь дружеские встречи в художественной среде редко бывают совсем безалкогольными.

Из письма Ю.Н. Либединскому от 25 октября 1948 года:
«Прости, что с таким опозданием отвечаю на твое письмо и что ни я, ни Лина не смогли попасть на ваше семейное торжество.
<…>
Я все еще перерабатываю молодую гвардию и старую и, учитывая известные слабости моей натуры, избегаю светской жизни» [63: 246 – 247].

В преддверии своего пятидесятилетия Фадеев обратился в Секретариат Правления Союза писателей с еще более откровенным заявлением:
«Я категорически возражаю против устройства какого бы то ни было «приема» или «банкета» по окончании вечера и вообще в связи с датой моего пятидесятилетия. Во-первых, мне трудно выдержать подобный «прием» или «банкет» по состоянию здоровья» [63:383].

Но соблюдать режим полного воздержания Фадееву не удавалось, и здоровье его продолжало расшатываться, отнимая у него недели, а то и месяцы жизни, которые он проводил на больничной койке, а затем в санатории в Барвихе. Ну, а Марии Сергеевне с ее пониженным жизненным тонусом времени едва хватало, чтобы без катастрофических задержек сдать очередную работу и уладить основные домашние дела.

Помимо нехватки времени и серьезных проблем со здоровьем Фадеев испытывал затруднения, без которых не обходится жизнь людей публичных. Его везде узнавали, официально признанный круг его близких знакомых давно сложился. Для приватных встреч с людьми, которые в этот круг не входили, нужно было создавать особые условия.
Когда весной 1950 года Асенька Колесникова собралась наконец в Москву, Фадеев сразу же озаботился поиском места, где они могли бы общаться без внешних помех.

«До начала отдыха у Вас будет несколько свободных дней в Москве, – пишет он 18 мая 1950 года, – и я Вас очень прошу не останавливаться у Вашей знакомой на Сретенке, адрес которой Вы мне как-то давали, а разрешить мне на эти несколько дней устроить в гостинице Вас с вашим чемоданчиком, чтобы Вы были совершенно свободны, независимы и чтобы эти дни я Вас мог видеть и мы могли бы свободно и подолгу обо всем говорить.
<…>
В противном случае Вы (а вместе с Вами и я) попадем в зависимость от распорядка жизни других людей и будем чувствовать себя очень связанными. Конечно, мы можем уходить куда-нибудь (а я думаю, мы посмотрим вместе в Москве то, что Вам будет интересно), но в любом месте – на улице, в парке, в театре, в музее, картинной галерее – мне будут попадаться бесчисленные знакомые и просто знающие и глазеющие на меня люди (возьмите одних московских школьников!), и о чем мы сможем с Вами поговорить в такой обстановке? Когда я буду приезжать к Вам в дом отдыха, там, конечно, можно будет гулять по лесу, но и там в известной мере будет связывать ощущение некоторой условности – все-таки Вы будете жить среди коллектива и он, даже находясь за нашими плечами, привнесет внешние условности…» [63:332 – 333].

Те же опасения высказывает Фадеев в письме к Марии Сергеевне от 29 марта 1956 года, отправленном ей в санаторий имени Горького в подмосковном Щелкове.

«Милая Машенька!
Счастлив был слышать твой голосок.
Несмотря на расстояние, он звучал даже звонче, чем из дому. Я все-таки ужасно рад за тебя, – что ты в санатории, что комната отдельная. И теперь, правда, главное в том, чтобы уж это до конца использовать, получить продление хотя бы еще на полсрока.
Мне так хочется увидеться с тобой где-нибудь на природе, ходить и говорить бесконечно. Да ведь в санатории это не выйдет, если бы я приехал. Вышло бы, если бы я был лесничим с Алтая, приехавшим в гости к тебе. И, конечно, очень жаль порой, что я не лесничий. Но ведь его жизнь кажется такой издалека. Наверно, свои склоки, и тоже мало платят, что приходится казенный лес воровать. И только кажется, что вот, мол, – лес, свобода. А на деле – зависимость от любого чиновника из лесного ведомства. Еще приходится начальство на охоту возить…
Нет, Машенька, останемся писателями» [8].

Встреча в санатории все же состоялась, душевного разговора – не получилось. Главной темой стало продление путевки для Марии Сергеевны: она рвалась в Москву и продлевать отдых поначалу категорически отказывалась. Дома ее ждали очередные неотложные дела. О них и были все мысли Марии Сергеевны во время визита Александра Александровича. После его отъезда Мария Сергеевна села за письмо Маршаку, которое дает вполне отчетливое представление о том, как прошла ее встреча с Фадеевым в Щелкове.

«Дорогой Самуил Яковлевич!
Сегодня разговаривать по телефону было невозможно, я ничего не слышала, а Вам нельзя напрягать голос. Завтра позвоню Вам с почтового отделения.
Я совсем не хотела продлевать путевку, но всю эту неделю была нездорова и до этого еще у меня было здесь несколько приступов печеночных.
А сверх всего директор моего санатория получил письмо от Александра Александровича с просьбой о продлении моей путевки.
Надо сказать, меня глубоко тронуло это письмо. Сегодня Александр Александрович был у меня в санатории (я позвонила Вам после его отъезда). Он привез в санаторий одну свою знакомую (из Кривого Рога), она страдает гипертонией и ежегодно лечится в этом санатории.
Ал. Ал. очень уговаривал меня сегодня продлить путевку еще на целый срок (т.е. на 24 дня!) или хотя бы на полсрока.
Арина тоже была у меня сегодня и тоже уговаривала меня здесь остаться.
Я им обещала, что останусь еще на 12 дней, но потом я подумала обо всех своих делах и решила вернуться раньше» [8].

А в календаре уже 15 апреля. До майской трагедии осталось меньше месяца. Но голова Марии Сергеевны забита собственными делами и заботами. Даже если Фадеев и хотел поделиться с ней своими переживаниями, он увидел, что сейчас не время. Да и поздно было уже что-то менять.
На протяжении всех лет знакомства Фадеев поворачивался к Марии Сергеевне лишь светлой стороной своей личности. Их отношения не были омрачены ссорами или обидами, не были осложнены тайнами, вредными для репутации. Каким Фадеев преставал перед Марей Сергеевной можно понять из письма Екатерины Сергеевны, которая с ним лично не была знакома и знала его только по рассказам сестры.

«Марусенька, какое ужасное потрясение – смерть А<лександра> А<лександровича>, – пишет Е.С. Петровых 30 мая 1956 года. – Как невероятно, что такой человек, как он, мог лишить себя жизни. Я до сих пор не могу поверить этому. Через что он прошел, чтобы так окончить! Неужели это было неотвратимо? Или приступ отчаянья от бессилья бороться со своей болезнью? Я знаю его только через тебя, и ощущение его, как человека здорового, жизнеутверждающего, сильного, работоспособного, делают такую его смерть невероятной.
Душенька дорогая моя, какая это утрата для тебя. Как прекрасно и чисто относился он к тебе – так же, как и ты к нему» [8].

Вероятно, весьма далекому от идеала Фадееву очень льстило, что «Машенька» видит только его достоинства, и разрушать свой светлый образ в ее глазах на пороге вечности ему не хотелось.
Последний раз Мария Петровых видела Александра Фадеева 12 апреля 1956 года, за день до его самоубийства. Но и тогда никакого разговора по душам у них не получилось.
«Сколько тайн ты унес с собою. Я так ничего и не узнала», – записала Мария Сергеевна в своем дневнике [8].
Но она была уверена, что эта светлая сторона у Фадеева действительно была и именно ее стремилась изобразить в своих стихах. Так родился у нее образ утонченного богоподобного голубого героя не вполне разгаданной трагической судьбы.

Скорей бы эти листья облетели!
Ты видел детство их. Едва-едва,
Как будто в жизни не предвидя цели,
Приоткрывалась зябкая листва, –
«Плиссе-гофре», как я тогда сказала
О листиках зубчатых, и в ответ
Смеялся ты, и вот тебя не стало.
Шумит листва, тебя на свете нет,
Тебя на свете нет, и это значит,
Что света нет… А я еще жива.
Раскрылись листья, подросла трава.
Наш долгий разговор едва лишь начат.
На мой вопрос ты должен дать ответ,
А ты молчишь. Тебя на свете нет.

9 августа 1956 года

Мы еще не раз коснемся взаимоотношений Марии Петровых с Александром Фадеевым и становления его лирического образа в ее поэзии. А сейчас хотелось бы вернуться в середину 1940-х и понять, какие же события в жизни Марии Сергеевны вывели ее из тяжелейшего душевного кризиса.
Осенью 1943 года от предложенных Фадеевым двух комнат в Переделкине Мария Сергеевна отказалась, опасаясь, что в писательском поселке ей трудно будет ограничить человеческое общение, к которому она в ту пору была совершенно не расположена. Увы, бытовое обустройство лишь облегчало ей существование, но не могло вернуть ей ощущение полноты жизни, и она продолжала угасать.
Поселившись вдвоем с дочерью в комнатенке коммунальной квартиры в Гранатном переулке, Мария Сергеевна полностью отдалась работе. А из ее переписки со старшей сестрой мы уже знаем, как трудно было ей сосредоточиться в условиях густонаселенной коммуналки. В этот период у Марии Сергеевны происходит полное эмоциональное выгорание с утратой способности плакать. Внутреннее напряжение доходит у нее до такой степени, что она не может расслабиться, не может отдохнуть, даже когда для этого создаются все условия.
Положение Фаины Александровны еще тяжелее: после пожара на 5-м Лучевом просеке у нее нет своего угла. Она живет то у сына Владимира на Лесной, то у племянницы Таты в Сокольниках, то у Маруси на Гранатном.
Человеком Фаина Александровна была тяжелым: скрытным, замкнутым, обидчивым, подозрительным. Ужиться с ней было дано не каждому. Но всех детей своих она горячо любила и старалась помочь. А судьба Маруси после трагедии 1942 года тревожила ее непрестанно. Из писем Фаины Александровны к Кате мы узнаем, как протекали будни Марии Сергеевны в первые годы после возвращения из Чистополя в Москву.

Октябрь 1944 г.:

«Маруся жила в Переделкине с первых чисел сентября до 28-го/X, но, на мой взгляд, нисколько не поправилась: ни нервы не стали лучше, если не хуже, и не пополнела. Скоро едет в Армению, как я Тебе писала, – ведь она теперь переводит с армянского языка, и ей прислали оттуда вызов. Умоляю ее лечиться, но почти уверена, что не будет: говорит, я еду туда работать, а не лечиться» [19].

Август 1945 г.:

«... Она больна. Как это тяжело! У нее плохо с сердцем… Была у Егорова, взял за визит 200 р., а осмотрел, как говорит Маруся, очень поверхностно. Так душа болит о ней: уж очень трудна жизнь ее, а здоровье плохое и сил мало» [19].

Октябрь 1945 г.:

«Очень Маруся плохо все себя чувствует, часто болит лоб и вообще недомогание какое-то. Как ее жаль мне и помочь ничем не могу. Хоть какой-либо светлый луч в ее судьбе!» [19]

Сентябрь 1946 г.:

«Сейчас я приехала от Маруси; ездила за карточкой хлебной. Приходится ей из-за меня беспокоиться; она и так загружена всякой работой и хлопотами. 31-го VIII они приехали из Переделкина, где Маруся пробыла август м-ц; но ее работа постоянно требовала бывать в Москве и подолгу. Так что, ничего она не отдохнула.
<…>
Трудно всем живется. У Маруси нет одеяла. Купить нет никакой возможности; спит под пальто» [19].

Еще через полгода в кругу Марии Сергеевны о ней заговорили, как о человеке, которому недолго уже осталось. В апреле 1947 года Екатерина Сергеевна, всполошенная новостями о сестре, которыми поделилась с ней переводчица Разия Фаизова, спешно строчит в Москву: 

«Марусенька, любимая моя! Только вчера твоя знакомая передала мне твое письмо, а сегодня она уже уезжает или уже уехала.
<…>
Сказала она только, что ты очень похудела и продолжаешь худеть и сейчас, но к врачу не идешь. Марусенька, такое отношение к себе, имея ребенка, – преступление. Ты вот заботишься о маме, посылаешь ее к врачам, хотела вызвать врача домой, это все очень хорошо с твоей стороны, но почему же в отношении себя ты так небрежна, так непростительно невнимательна? Кроме очень большого зла себе, а в первую очередь Арине, ты ничего не достигнешь. Надо следить за здоровьем, надо, надо, надо! Это, конечно, трудно и неприятно, но еще больше – это необходимо.
<…>
Большое спасибо тебе за карточки, хотя твоя фотография является печальным подтверждением того, что рассказывала Фаизова» [17].

Отдельные слова Кати можно истолковать так, будто она усматривает в поведении сестры целенаправленное самоумерщвление. Но ее предположения вряд ли можно считать обоснованными. В силу обостренного чувства ответственности Маруся никогда бы не лишила своей заботы несмышленого ребенка и пожилую мать. А к врачам она неохотно обращается просто потому, что в глубине души чувствует бессилие медицины перед своим недугом. Большинство Марусиных недомоганий носит психическую природу. Гибель Виталия повергла ее в состояние шока, вывести из которого ее могло бы только не менее сильное потрясение…


ИСТОЧНИКИ

Российский государственный архив литературы и искусства

1. Ф. 613. Оп. 7. Д. 201. М. Петровых. Стихи. Машинопись.
2. Ф. 619. Оп. 1. Ед. хр. 3090. Петровых, Мария. Стихотворения. Авториз. машинопись.
3. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 860. Переписка с членами ССП по творческим и организационным вопросам по алфавиту на буквы «М – П».
4. Ф. 1628. Оп. 2. Ед. хр. 1045. Письма А.А. Фадееву.
5. Ф. 2867. Оп. 1. Ед. хр. 25. М.С. Петровых. «Стихи». Автограф, машинопись с правкой автора. Коллекция В.Д. Авдеева.


Личный фонд Марии Петровых

6. Оп. 11. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с М.Г. Саловой по вопросу написания воспоминаний о М.С. Петровых.
7. Оп. 14. Переписка М.С. Петровых с В.К. Звягинцевой. 1946 – 1962 гг.
8. Оп. 15. Переписка М.С. Петровых с А.А. Фадеевым и письма с упоминаниями о нем. 1942 – 1957 гг.
9. Оп. 16. Переписка В.Д. Головачева с М.С. Петровых и Е.С. Петровых-Чердынцевой. 1926 – 1942 гг.
10. Оп. 16.3. В.Д. Головачев: родные, друзья, сокамерники.
11. Оп. 19. Переписка М.С. Петровых с Л. Мкртчяном. 1965 – 1979 гг.
12. Оп. 19.2. Переписка М.С. Петровых с Н. Зарьяном. 1944 – 1962 гг.
13. Оп. 19.3. Переписка М.С. Петровых с армянскими литераторами. 1944 – 1970-е гг.
14. Оп. 21. Переписка М.С. Петровых первой половины 1940-х годов, включая чистопольский период.
15. Оп. 21.1. Переписка М.С. Петровых первой половины 1940-х годов с упоминаниями о В.Д. Головачеве.
16. Оп. 21.2. Чистополь. События и их отголоски.
17. Оп. 33. Переписка М.С. Петровых с Е.С. Петровых-Чердынцевой. Части I и II. 1920 – 1940-е гг.
18. Оп. 34. Переписка М.С. Петровых с Е.С. Петровых-Чердынцевой. Части III, IV и V. 1950-е гг.
19. Оп. 37. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с Ф.А. Петровых. Ч. II. 1944 – 1946 гг.
20. Оп. 38. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с Ф.А. Петровых. Ч. III. 1947 – 1952 гг.
21. Оп. 48. Переписка А.В. Головачевой с М.С. Петровых и другими родственниками.
22. Оп. 53. Дневники и записные книжки М.С. Петровых. 1947 – 1970-е гг.
23. Оп. 54. Письма П.Г. Антокольского и переписка М.С. Петровых с упоминаниями о нем.
24. Оп. 62. Стихи М.С. Петровых 1960 – 1970 гг. Автографы, машин с авт. прав.
25. Оп. 63. Собственноручный самиздат М.С. Петровых. Машинопись с авт. прав.
26. Оп. 64. Стихи М.С. Петровых 1920 – 1970 годов, не вошедшие в сборники.
27. Оп. 66. «Черта горизонта». Переписка составителей сборника с издательством и авторами воспоминаний о М.С. Петровых. 1984 – 1986 гг.

ЛИТЕРАТУРА

28. Антокольский, П.Г. Стихотворения и поэмы. – М.: «Советский писатель», 1982. –  784 с.
29. Антокольский, П.Г. «Баллада о чудном мгновении». В кн.: Строфы века. Антология русской поэзии XX века. – М.: «Полифакт. Итоги века», 1999. с. 298 – 299.
30. Антокольский, П.Г. Дневник (1964 – 1968) / Сост., предисл. и коммент. А.И. Тоом. СПб.: Пушкинский фонд, 2002.
31. Антокольский, П.Г. Далеко это было где-то… – М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2010. – 464 с.
32. Антокольский, П.Г. Путевой журнал писателя. – М.: «Советский писатель», 1976. –  784 с.
33. Багиров оглы Р. Гуссейн. Баку в поэзии Павла Антокольского. – М.: Вестник МГУКИ № 2 (46) март-апрель 2012.
34. Баранская, Н.В. Странствие бездомных. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 637 с.
35. Головкина, А.И. Виталий Головачев и Мария Петровых в письмах военных лет 1941 – 1943: к 115-летию со дня рождения М.С. Петровых (1908 – 1979) / сост. А. Головкина. – М.: Издательство РСП, 2024. – 40 с.
36. Головкина, А. И. Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль. Девять художественно-документальных очерков. – М.: Издательство РСП, 2024. – 158 с. ил.
37. Дейч, Е.К. Душа, открытая людям. О Вере Звягинцевой: Воспоминания, статьи, очерки / сост. Е. Дейч. – Ер.: Совет. грох, 1981. – 284 с., 10 фото.
38. Звягинцева, В.К. Избранные стихи. – М.: «Художественная литература», 1968. – 272 с.
39. Каверин, В.А. Счастье таланта. Воспоминания и встречи, портреты и размышления. – М.: «Современник», 1989. c. 236 – 252.
40. Кастарнова, А.С. Мария Петровых: проблемы научной биографии: диссертация кандидата филологических наук: 10.01.01 / Кастарнова Анна Сергеевна; [Место защиты: Рос. гос. гуманитар. ун-т (РГГУ)]. – Москва, 2009. – 209 с.
41. Ландман, М.Х. Экспресс времен: Стихи. Воспоминания. Друзья – о Михаиле Ландмане / Михаил Ландман; редактор-составитель Мая Халтурина. – М.: «Волшебный фонарь», 2024. – 336 с., ил.
42. Левин, Л.И. Четыре жизни. Хроника трудов и дней Павла Антокольского. – М.: «Советский писатель», 1978 – 352 с.
43. Левин, Л.И. Воспоминания о Павле Антокольском: Сборник / Сост. Л.И. Левин и др. – М.: «Советский писатель», 1987 – 527 с.
44. Липкин, С.И. Квадрига. – М.: Издательство «Аграф», Издательство «Книжный сад», 1997. – 640 с.
45. Масс, А.В. Писательские дачи. Рисунки по памяти. – М.: «Аграф», 2012. – 448 с.
46. Мкртчян, Л.М. Так назначено судьбой. Заметки и воспоминания о Марии Петровых.
Письма Марии Петровых. – Ер.: изд-во РАУ, 2000 г. –  192 стр. 16 ил.
47. Нагибин, Ю.М. Дневник. – М.: Издательство «Книжный сад», І996. – 741 с.
48. Озеров, Л.А. Воспоминания о П. Антокольском и Л. Первомайском. – М.: Вопросы литературы, 1985/2.
49. Пантелеев, Л. – Чуковская, Л. Переписка (1929 – 1987). Предисл. П. Крючкова. – М.: «Новое литературное обозрение», 2011. – 656 с.: ил.
50. Петровых, Е.С. Мои воспоминания // Моя родина – Норский посад: сборник / ред. и подгот. текстов А.М. Рутмана, Л.Е. Новожиловой; коммент. Г.В. Красильникова, А.М. Рутмана. – Ярославль: Изд-во Александра Рутмана, 2005. С. 7 – 216.
51. Петровых, М. Назначь мне свиданье // День поэзии: сборник / ред. В. Фирсова. – М.: Издательство «Московский рабочий», 1956. c. 70.
52. Петровых, М.С. Дальнее дерево. Предисловие Л. Мкртчяна. – Ереван: Издательство «Айастан», 1968. – 206 с.
53. Петровых, М.С. Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых / Сост. Н. Глен, А. Головачева, Е. Дейч, Л. Мкртчян. – Ер.: «Советакан грох», 1986. – 408 с., 11 илл.
54. Петровых, М.С. Избранное: Стихотворения. Переводы. Из письменного стола/Сост., подгот. текста А. Головачевой, Н. Глен; Вступ. ст. А. Гелескула. – М.: Худож. лит., 1991. – 383 с.
55. Петровых, М.С. Прикосновенье ветра: Стихи. Письма. Переводы/Сост., подгот. текста А.В. Головачевой, Н.Н. Глен. Вступит. ст. А.М. Гелескула. – М.: Русская книга, 2000. –  384 с.
56. Петровых, М. С. Из тайной глуши / Мария Петровых [сост. А. И. Головкина]. – М.: Издательство РСП, 2025. – 78 с.
57. Ревич, А.М. Записки поэта // Дружба народов, 2006. №6. С. 190 – 191
58. Рубинчик, О.Е., Головкина, А.И. «Ваша осинка трепещет под моим окном…» Переписка А. А. Ахматовой и М. С. Петровых. – М.: «Русская литература», № 1, 2022.
59. Самойлов, Д.С. Мемуары. Переписка. Эссе / Д.С. Самойлов — «WebKniga», 2020 –  (Диалог (Время)).
60. Скибинская, О.Н. Мария Петровых: ярославские проекции / науч. ред. М.Г. Пономарева. – Ярославль: ООО «Академия 76», 2020. – 652 с. + 12 с. ил.
61. Тарковская, М.А. Осколки зеркала / Марина Тарковская. – 2-е изд., доп. – М.: Вагриус, 2006. – 416 с.
62. Фадеев. Воспоминания современников. Сборник. Сост. К. Платонова. – М.: «Советский писатель», 1965. – 560 с.
63. Фадеев, А.А. Письма. – М.: «Советский писатель», 1967. – 848 с.
64. Хелемский, Я.А. Неуступчивая муза. – М.: Вопросы литературы, 2002/3. C. 192 – 213.