Два эссе в начале мая

Валюшечка.

   Как говорят, существуют в природе женщины, и к тому же, говорят, еще и в значительных количествах, желание которых всегда быть кем-то любимыми и одновременно кого-то любить самим подобно желанию не меньшего количества альфа-самцов без меры влюбляться и трахать кого ни попадя. Похоже, она была одной из таких женщин, потому что в каждую данную и следующую минуту где бы ни появлялась или просто была в те еще, замечательные советские, времена создавала вокруг себя некую незабываемую атмосферу едва скрываемых, но несомненных любовных желаний, на первый взгляд невозможных, но как оказывалось уже совсем скоро - вероятно-допустимых и, наконец, очень даже реальных, когда наступал подходящий момент.
   Так она среди нас существовала, так проявляла себя, так искала и находила среди нас то, что желала иметь и продолжала искать снова, как человек, который, будучи казалось бы сыт, все еще испытывает необъяснимо неутолимый голод и, как ни старается, все же не может насытить себя до конца.
   В нашем мирке она пребывала относительно недолго. Попала в него уже достаточно зрелой и определившейся в желаниях своих, замужней, обеспеченной и необычайно живой. Броская совсем не красотой своей, но своей живой привлекательностью она неизменно завоевывала внимание окружающих мужчин, этим вниманием играла, завлекала и завораживала их будто чем-то желанным и вполне им доступным, и упивалась затем их постоянными вокруг себя, пристальными на нее, взглядами и безусловно заметными, в этих взглядах на нее, желаниям и своим собственным, возможно и неверным совсем, представлением относительно этих взглядов и желаний о ней вообще.
   И она не упускала, казалось, ни одной доступной ей возможности любить.

    - Любишь ?.. Любите меня ?.. Вы меня любите ? - призывно веяло от нее словно запахами игривых духов едва ли не в каждом месте, где бы она ни появлялась.

   Интересно, что никого не удивляли тогда очевидная странность этих ее вопросов и чрезмерная легкомысленность нежных с нею поцелуев, шлейфом сопровождавших ее из кабинета в кабинет, в коридорах, соединяющих эти кабинеты, да и где бы то ни было в нашей конторе ещё. Трудно себе представить кого-либо из нас, рядовых или руководящих сотрудников, позволивших когда-либо и себе подобным же образом вдруг выразить свои эротические настроения, хотя, если быть совсем уж точным, некоторым из нас, с легкой ее руки, уже довольно скоро это оказалось вполне даже возможным.
   Всех без исключения мужчин она любила откровенно, искренне и горячо и, казалось, это всего только за их принадлежность к мужскому полу. Чаще и наверняка любила она взглядом, реже - телом; мужчин возраста ее или старше - не более, чем на словах, а тех, кто был ее моложе и к тому же хорош собой - натурально, однако под настроение. Так она соблазнила кого-то до меня, потом, пока был я занят, кружила рядом, и лишь дождалась момента, как соблазнила и меня, правда, не очень при этом напрягаясь и без особого рвения.

   Представить ее чем-то омраченной можно, но удрученной либо опустошенной представить никак нельзя. Она всегда умела находить даже малейший повод для безусловных положительных эмоций и радости во всем, что ее окружало. На службе находясь, она на самом деле не служила, на субботниках - едва присутствовала, а на общественных работах могла выдать что-то интригующе непредсказуемое, чем немедленно нарушала установленный производственный порядок, отвлекая от дел всех присутствовавших на месте мужчин, а заодно и присутствовавших там же женщин.

    - Труженица полей ! - с легкой иронией и неподдельным восторгом в голосе объявил я однажды первое и единственное ее “дефиле” не в купальнике даже, а в ажурном, тончайшей выделки, нижнем белье, в котором она оказалась перед служащими нашей конторы, отправленными временно работать в колхоз, видимо, просто скинув перед тем платье. Потом, из-за случившегося в тот же момент короткого, но незабываемого со всеми присутствующими шока, больше с нами ее не отпускали, очевидно опасаясь окончательного срыва установленного плана сбора овощей.

Но нас этим от нее не избавили, как и не избавили, к счастью, ее от нас. Она все еще находилась рядом, легкая, игривая и, быть может, более, чем следовало, открытая. Привлекала, обольщала и, в этом преуспев, кого желала никогда не оставляла без любви. Но скрытно, тихо, не давая даже повода кому-то заподозрить ее в беспутстве или изменах: ни сменяемым периодически любовникам, ни даже любимому своему мужу, не уступающему, кстати, ей в этом вопросе ни в чем. Увлеченные ее живым примером, многие из нас тоже следом бросались в пучину тех же страстей. Было это забавно и интересно. Кому-то в игре этой везло больше, кому-то нет, кто-то был неудачлив совсем. И было народу о чем поговорить, и были сплетни о ком угодно, только не было сплетен о ней: ее не предавали, не бахвалились победами над ней и не сожалели, оказавшись брошенными ею навсегда.
   Где был тогда феминизм ? Кого мог он тогда интересовать вообще, когда борьба за нерушимые сексуальные права женщин, как, впрочем, и мужчин, проходила непосредственно на их рабочих местах, что называется “прямо у станка”. В те времена никаких вредоносных идей Запада на этот счет у нас ни появиться, ни прижиться даже не могло. И уж точно не могло появиться и закрепиться в представлениях наших чего-то вроде движения MeToo, писаных и много раз переписанных законов о сексуальных домогательствах и, мало того, внушительного объема разделов в трудовых договорах о недопустимости хоть каких-то малейших родственных или близких связей в трудовых коллективах. В хорошие времена жила наша Валюшечка, да и нам с нею тоже жилось хорошо.
   Но где же она теперь, что с ней ? Жива ли ещё, проживает ли где-то она одна или, все также, с преданным ей во всем мужем ? Навещают ли её внуки и приходит ли к ней взрослая, сама уже женщина, дочь. Все также много ли у неё знакомых, нет, не друзей, а только знакомых, потому что друзей у неё никогда не могло даже быть ? Вспоминает ли она с ними былые свои ветреные деньки ? Деньки, а не ночки, потому что ночки, отдыхая от дневных забот, проводила она исключительно у себя дома.
   Я точно знаю, что, если еще она жива, то не сидит по ночам одна-одинешенька у окошка, не курит крепких сигарет, не пьет терпкое вино и не горюет об ушедшем своем замечательном прошлом. Может, только скучает по нему, жалеет, что молодость ее давно прошла, а пришедшую следом за ней долгую, бесконечную, в чем Валюшечка убеждена, “взрослость” тоже, к сожалению, все трудней ей в жизни своей сохранить, как, конечно, и чувство неуемной, безмерной своей влюбленности, особенно, когда врачи, дотошные совсем некстати, всеми силами пытаются внушить ей теперь, что в жизни ее та, бесконечная,  “взрослость” давно уже прошла и наступила в ней теперь старость. Но в старость, где всего только лекарства и неприятные воспоминания, Валюшечка не верит и признавать ее не спешит. Еще есть у нее новые платья, духи, еще не забыты впечатления, которые так долго в мире нашем и своем она искала, собирала и копила не зря. И она красится, подбирает себе каждый день другие духи, новые и старые платья примеряет, кому-то еще звонит, с кем-то смеется, назначает новые встречи и все еще очень надеется, что не позднее, чем в ближайший субботний вечер будет ей кого уже в который раз спросить:

    - А Вы меня еще любите… любите ?..



Интересная находка.


   Переписку нашу пришлось нам удалять, записи звонков - тоже. В целях конспирации: в семьях не должны были об этом ничего знать. Не верьте, если скажут вам, что записи где-то сохранились. Их нет.

    - Лучше напиши обо мне роман, - как-то попросила она, но, видимо, спохватившись тут же, уже через минуту убеждала меня этого не делать.

   А я и не собирался тогда ни о чем таком писать, мысли мои были о другом, но среди них, этих мыслей, витали и мысли о ней, словно случайной, мелькнувшей рядом прохожей в не самый лучший период моей, и без того нескладной, жизни, которая перед тем стала вроде бы успокаиваться или даже, как я полагал, налаживаться совсем уже на последнем ее этапе. Как я полагал, и жизнь ее самой была на том же этапе, но, в отличие от меня, покоя лично себе она еще не желала, а привлекали и волновали ее в жизни всякие порывы, по большей части любовные, которые возвращали ей ощущение молодости, присутствие грёз, ночных переживаний, словом - всего того, что в годы нормальной жизненной активности стимулирует и удерживает нас в водовороте жизни, придавая ей должное очарование и колорит.
   Однажды я стал говорить ей о любви, сам перед тем не сознавая даже зачем. Быть может, не хотел оставаться в разговорах с ней на том же этапе банальных обсуждений нашего быта, погоды и чего-то несущественного еще, сдвинуться хотел с нею чуть дальше, не важно даже в какую сторону, просто куда-то дальше идти. И слова мои эти о любви угодили, как оказалось, в самое “яблочко” и стали затем вполне подходящей на то время нашей общей интересной с нею находкой. Оказалось, именно их, эти слова о любви, она давно уже ждала и, похоже, именно эти самые, спонтанные мои, слова о любви дали толчок нашему с ней еще большему сближению, не эмоциональному, потому что оно уже и так тогда, видимо, существовало, но некоему нашему сближению, ещё не физическому, но сближению подобному ему иному, которое вело нас в сторону близости безусловно.
   Разговаривая с нею все еще, как обычно, о пустяках, но уже всякий раз еще и с некоторыми намеками, в которых очень слабо звучали невинные нотки любви, я открывал для себя с каким неожиданным и нетерпеливым желанием она эти всего только нотки воспринимала, как развивала сама и усиливала их настолько, что становились они теперь законченными музыкальными фразами настоящих между нами отношений, и сам я уже не сознавал тогда, и вправду ли все это между нами происходит, говорим ли о любви мы всерьез, возможна ли она, реальна ли между нами на самом деле, и как, вообще, к таким нашим отношениям следует отнестись.
   Бывало, наши разговоры приостанавливались на несколько дней - кто-то уезжал, кто-то был занят - и я полагал, что тема любви в последующем как-то сама собой из нашего с ней обихода уйдет, станет совсем уже не актуальной. Бывало, я сам намеренно к этой теме не возвращался, болтал часами о чем-то другом, ведь разных тем нам всегда хватало. И так могло продолжаться несколько дней, пока я не чувствовал, что общение наше как-то скудеет, смысл его, совершенно непонятным образом, истощается и тогда, совсем невольно, будто по необходимости, я опять вставлял в наш разговор несколько слов о любви, будто в напоминание о том, что раньше в разговорах наших постоянно, если явно и не существовало, то в виде намеков присутствовало. Я будто ненавязчиво проверял ее память, выучила ли она прошлые уроки, не забыла ли их, и она отвечала мне уверенно, с полным пониманием вопроса, отвечала словно отличник, который в совершенстве знает предмет, спроси его даже среди ночи. И мало того, она буквально оживала после слов моих о любви, казалось, темы этой она всегда только и ждала, и как только разговор этот мною затевался, сразу же включалась в него сама с едва скрываемым, будто девичьим, трепетом и, в то же время, очень заметным ожиданием откровения и очередного подтверждения заинтересованности в этом с моей стороны.
   Со временем я понял, как эти разговоры не просто ей нравятся, но как они увлекают ее и как они ей нужны. Нет, они не были для нее развлечением, они увлекали ее по-настоящему, вовлекали во что-то глубокое и ей очень важное и были ей настолько необходимы, что сам я ни прежде, ни даже в те дни, не мог об этом даже подозревать. Разговоры мои, старого повесы и ловеласа, были очень заурядны и привычны мне самому, они не составляли мне особого труда, не нужно было что-то определенное всякий раз придумывать и, главное, что-либо определенно серьезное самому ощущать, нужно было просто, как по старой, однажды составленной шпаргалке, что-то всякий следующий раз говорить, но говорить по-прежнему вполне искренне, уверяя в надобности и важности сказанного в том числе и себя самого, чтобы все сказанное воспринималось и ею, как нечто серьезное, закономерное и такое необходимое в тех, наших с ней, отношениях.
После таких разговоров, случалось, она слала мне сообщения по ночам. Немного путанные и сумбурные, прямо из постели. Видимо,  все же смущаясь, она писала, что не может заснуть, обо мне теперь думает, не писала об этом сама, но явно хотела, чтобы я в эти минуты снова что-то ей сказал или хотя бы сделал какой-то намек о нашей общей с нею близости. Когда я так и поступал, она, будто обретя нужное, на всю ночь умолкала, но если в ответ я молчал, ленясь подняться среди ночи, - страдала и на следующий день уже не звонила, а только что-то коротко писала и в этих коротких заметках была со мною холодна.

    - Боже мой, ты же соблазнил пожилую женщину, - иронизировал я сам над собой. - Ты соблазнил несчастную старушку. Как ее тебе не жаль и как не жаль тебе себя самого, старика, в твои-то годы все еще заниматься такой глупостью.

И тут же я старался убедить себя, что это не глупость совсем, что так и мне и ей было надо, что, видимо, эта самая любовь или одно только предположение, что она существует и есть именно то, что нам сейчас нужно, что способно стимулировать нас в жизни, придавать нам новые силы двигаться по жизни этой вперёд.

    - Эти переживания, - говорил я себе, - очень нужны и ей, и мне именно потому, что в нашем с ней возрасте невозможно их заменить стряпней, внуками или заботой о здоровье своем и здоровье близких. Здесь мы похожи, - убеждал я себя, - нам нужно просто чаще вспоминать и дольше не забывать о том, что случалось с нами в молодости, что придавало смысл всей нашей жизни - наш интим, любовные наши с кем-то отношения. Потому что нам все еще хочется иметь их, желать их и, когда их подолгу нет, мы страдаем. И не важно в каком семейном статусе мы состоим, с кем и где в данный момент пребываем - нам нужен подходящий соучастник любовных забот, мнимый или фактический любовник, тот, кто способен нам сопереживать, участвовать с нами в этой не такой уже и сложной, но очень нужной нам сейчас любовной игре, той, что нашу желанную любовь фактически собой представляет или только любовью такой нам кажется, потому что мы просто очень сильно нуждаемся в ней. Пусть только изредка, ненадолго, пусть единственно среди ночи, в холод или дождь… просто - когда нам одиноко. Когда кажется, что уже нет ни малейшего желания и смысла нам жить…

В те дни она была мне музой... Но всякая муза имеет необъяснимую привычку вдруг исчезать.