Самый клёвый рассказ. The coolest story

Кафе «У Марселя» — крошечное, выцветшее от времени место, затерянное на одной из улочек, где даже дождь струился ленивее обычного. Столы были деревянные, потертые, с глубокими царапинами — словно каждый из них хранил память о давних ссорах, признаниях и невыплаканных слезах. 
Они приходили сюда каждый день, будто выполняя некий священный обряд. 
Мистер Грейвз сидел у окна. Всегда у окна. Каждый день, ровно в десять утра, он заказывал капучино и круассан, который никогда не доедал. Он был человеком, который словно родился уже пожилым — с седыми висками, согнутой спиной и взглядом, устремленным куда-то вдаль, за пределы этого кафе, этого города, может быть — даже этой жизни. Иногда он доставал из кармана потрепанную книгу (чаще всего — Стерна), но так и не открывал её, предпочитая наблюдать за улицей, где ничего не происходило. 
Миссис Пемброк приходила позже, ближе к полудню. Она была из тех женщин, которые даже в шестьдесят лет носили шляпки с чуть вызывающей элегантностью. Её губы всегда были слегка подкрашены, а пальцы — украшены перстнями, которые давно потеряли блеск. Она заказывала чай «Эрл Грей» и пила его медленно, словно растягивая удовольствие, которого в её жизни оставалось так мало. Иногда она заговаривала с официанткой — о погоде, о новых соседях, о том, что «раньше трава была зеленее». Но чаще сидела молча, будто боясь, что её голос разобьет хрупкое равновесие этого места. 
А потом приходил Джек. Молодой, небритый, в вечно мятом пиджаке. Он был поэтом — или, по крайней мере, называл себя так. Писал что-то в блокнот, заказывал самый дешевый эспрессо и иногда украдкой смотрел на миссис Пемброк, воображая, что когда-нибудь напишет о ней стихи. Но стихи не получались. Вместо них выходили лишь обрывки фраз, которые он тут же зачеркивал с раздражением. 
За стойкой стоял сам Марсель — хозяин кафе, человек с лицом, напоминающим старую пергаментную карту. Он редко улыбался, но всегда помнил, кто какой кофе пьёт. Он наблюдал за своими гостями, зная, что их жизни — это всего лишь тени, скользящие по стенам его кафе. 
Дни шли. Кофе остывал. Дождь стучал в стекло. 
Ничего не менялось. И, может быть, именно в этом была их маленькая, горькая победа.

В тот же день…
Бар назывался «Синий колибри» — название, выбранное с той же задумчивой небрежностью, с какой пьяный моряк набивает татуировку. Он притаился в переулке за главной улицей, где асфальт блестел, будто его только что облизали. Снаружи — тусклая вывеска, внутри — дым, липкие столики и люди, которые приходили сюда, словно мотыльки на дрожащий огонёк. 
Первой вошла Лулу. Она носила имя, которое не выбирала, как не выбирают родинку или судьбу. Платье на ней было узкое, красное, как свежая царапина, а губы — бледно-розовые, будто выцветшие от слишком многих поцелуев. Она села у стойки, заказала джин с тоником и ждала. Не человека, не удачу — просто ждала, потому что ночь была длинная, а у неё не было других планов. 
Затем появился Майло. Он был из тех мужчин, чьи лица забываешь, едва они отворачиваются: ни молод, ни стар, ни красив, ни уродлив. Но у него были руки — большие, жилистые, с жёлтыми от табака пальцами. Эти руки рассказывали истории, которых сам Майло никогда не озвучивал. Он кивнул бармену, тот налил ему виски, не спрашивая. Они понимали друг друга без слов — оба знали цену молчанию. 
В углу, за столиком с потертой скатертью, сидела Мисс Эвелин. Дама в возрасте, которая носила шляпки с вуалью даже в полночь. Говорили, что когда-то у неё был театр, а может, и любовник-режиссер. Теперь у неё оставался только ритуал: три капли абсента в стакан воды, крошечный бинокль, через который она разглядывала других посетителей, и тихий смешок, похожий на шелест мёртвых листьев. 
А потом дверь распахнулась, и ввалился Бойси. Большой, шумный, с лицом, напоминающим испорченный персик. Он нёс с собой запах дешёвого одеколона и ещё более дешёвых надежд. 
— Эй, крошка! — крикнул он Лулу, и бар вздохнул коллективным предчувствием драмы. 
Лулу улыбнулась — не потому, что хотела, а потому, что улыбка была её профессиональным рефлексом. Майло потянулся за вторым виски. Мисс Эвелин приподняла вуаль, будто готовясь к спектаклю. 
«Синий колибри» жил своей обычной жизнью: в нём тонули грусть, одиночество и пустые обещания. А за окном, в тёмном переулке, мерцал неон — синий, как крыло птицы, которой здесь никто никогда не видел.

А вечером…
Он сидел в углу бара, куда свет не доставал. Столешница перед ним была исцарапана — кто-то когда-то выводил здесь ножом чьё-то имя, но теперь от него остались только рваные борозды. 
Заведение называлось «Эль Торо», но никаких быков тут не было. Только выцветшая фотография матадора на стене, пятно от пули в потолке (история, которую никто уже не помнил) и запах — дешёвого рома, старого дерева и чего-то ещё, что въелось в стены навсегда. 
Фрэнк пил виски с содовой. Он пил его медленно, без спешки, как человек, который знает, что торопиться некуда. Его руки, покрытые шрамами и синими прожилками, лежали на столе неподвижно, будто мёртвые. Он смотрел в зеркало за стойкой, но видел не своё отражение — а что-то дальше, глубже. Может, море. Может, войну. Может, ту женщину, что когда-то обещала его ждать. 
Мэгги сидела у стойки. Она была не первой молодости, но ещё красивой — в том особенном смысле, в каком бывают красивы вещи, которые много повидали. Её рыжие волосы, когда-то яркие, теперь больше походили на выцветший флаг. Она курила, затягиваясь так глубоко, будто дым мог заполнить пустоту внутри. 
— Ещё ром, — сказала она бармену. 
— Ты уже на шестом, — ответил Томми, старый бармен с лицом, похожим на смятый конверт. 
— Значит, будет седьмой. 
Томми пожал плечами и налил. Он знал — спорить бесполезно. 
Дверь открылась, вошёл Кид. Молодой, глупый, с глазами, полными амбиций и неопытности. Он сел рядом с Фрэнком, заказал пиво и попытался заговорить. 
— Говорят, ты раньше был боксёром? 
Фрэнк не ответил. Он просто поднял стакан, сделал глоток и снова опустил взгляд на стол. 
— Он был не просто боксёром, — сказала Мэгги, не оборачиваясь. — Он был чемпионом. Пока не встретил того негра. 
— А что случилось? 
— Он проиграл. 
Кид засмеялся, но смех застрял в горле, когда он увидел глаза Фрэнка. 
Бар снова погрузился в тишину. Где-то за окном шумел ночной город, но здесь, внутри, время текло медленно, как виски по стеклу. 
Потом Томми сказал: 
— Последний звонок, ребята. 
Фрэнк допил. Мэгги затушила сигарету. Кид неуверенно ковырял этикетку на бутылке. 
Завтра всё повторится. Но это будет уже другая история.

На следующий день…
Бистро "Монпарнас" пряталось в переулке за вокзалом, там, где асфальт всегда усыпан окурками. Вывеска давно потускнела, но буквы ещё угадывались — будто следы на запотевшем стекле. 
Внутри пахло чесноком, дешёвым вином и усталостью. 
Карл сидел у окна. Бывший лётчик, теперь — таксист. Его руки, когда-то твёрдо державшие штурвал, теперь дрожали от утреннего похмелья. Он заказал кофе и коньяк. Кофе — чтобы взбодриться, коньяк — чтобы забыть для чего.
— Опять не спал? — спросила Мадлен, официантка с тёмными кругами под глазами. 
— Спал, — ответил он. — Но мне снились самолёты. 
Она понимающе кивнула. Ей тоже снились сны — чаще всего один и тот же: любимое кафе, весна, и мужчина, который обещал вернуться. 
За соседним столиком профессор Бернхардт ковырял вилкой яичницу. Когда-то он преподавал философию, теперь переводил похабные романы для бульварных издательств. 
— Деградация — это миф, — сказал он пустому стулу напротив. — Мы не падаем. Мы просто меняем направление.
Его монолог прервал Франц, бывший спецназовец с перебитым носом. Он шумно опустился на стул и потребовал борща. 
— Борща нет, — ответила Мадлен. 
— Тогда чего-нибудь горячего. 
— Горячего тоже нет. 
— Тогда просто хлеба. 
Он ел хлеб, смотря в стену. Его кулаки, когда-то сокрушавшие челюсти, теперь безвольно лежали на столе. 
Дверь открылась, впустив порцию холодного воздуха. Вошла Лотта — девушка в потрёпанном норковом манто, которое явно было когда-то дорогим. 
— Шампанского, — сказала она. 
— Шампанского нет, — ответила Мадлен. 
— Чёрт!. Тогда белого вина. 
— Белого тоже нет. 
— Боже, дайте мне хотя бы стакан воды, чтобы я могла притвориться, что это вино. 
Лотта опустилась на стул рядом с Карлом. 
— Ты всё ещё водишь такси? 
— Да. А ты всё ещё продаёшь книги? 
— Нет. Теперь я торгую надеждой. Это выгоднее. 
Они замолчали. На кухне звякнула посуда.  Где-то за стеной проехал поезд. 
"Монпарнас" был не забегаловкой. Он было остановкой между вчера и завтра. Между войной и миром. Между жизнью и смертью. 
Мадлен принесла Лотте воду. Карл допил коньяк. Профессор заплатил за яичницу.  Франц ушёл, не доев хлеб. А за окном снова пошёл дождь. Мелкий, настырный, бесконечный… 
Как и всё остальное.

А на другой планете…
Ресторан «Жемчужина» сверкал, как запоздалая мысль в голове пьяного поэта. Его хрустальные люстры дрожали в такт джазу, льющемуся из белого рояля, а в зеркальных стенах отражались люди, которые уже давно превратились в собственные портреты. 
Они пришли сюда не для еды — они пришли, чтобы быть увиденными. 
Эва Картер вошла первой — её платье было из того самого серебристого шёлка, который переливается, как лунная дорожка на воде. Она носила его с небрежностью женщины, которая знает, что даже её тень достойна восхищения. Её губы, алые, как вино Бордо, приоткрылись в улыбке, когда метрдотель склонился перед ней, будто перед давно утраченной королевой. 
— Столик у окна, как всегда, мсье Лоран? 
— Разумеется, мадам Картер. Для вас — только лучшее. 
Она села, вставила сигарету в длинный мундштук и закурила, наблюдая, как дым сливается с позолотой потолка. 
Затем появился Джулиан Бэйрд — молодой, красивый, с глазами цвета холодного мартини. Он был из тех, кто проигрывал состояния с изяществом, достойным выигрыша. Его смокинг сидел безупречно, а в кармане лежал чек на последние пять тысяч — сегодняшний проигрыш в клубе «Феникс». 
— Шампанское, — сказал он официанту. — И пусть оно будет таким же холодным, как сердце той, что меня бросила. 
Официант кивнул — он слышал это и раньше. 
За соседним столиком Марго и Лестер Вандербильт вели свой вечный диалог — тихий, отточенный, как столовое серебро. 
— Ты опять флиртуешь с официанткой, — сказала Марго, не поднимая глаз от меню. 
— Я? Никогда, — ответил Лестер, поправляя галстук. — Но если бы я флиртовал, ты бы первая это заметила. 
Они улыбнулись друг другу — две акулы в море безразличия. 
А в углу, за полуприкрытой ширмой, сидел старый Томми — когда-то легенда Уолл-Стрит, теперь просто старик с трясущимися руками и бутылкой «Шато Марго», которую он не мог себе позволить. Он смотрел на молодых, на их смех, на их блеск, и вспоминал, как сам когда-то думал, что вечность — это просто ещё один коктейль, который можно заказать в баре. 
Ресторан «Жемчужина» жил, дышал, сиял. Но за его стенами, в тёмных переулках ночи, уже ждал рассвет — безжалостный, как правда, которую никто не хотел скрывать. 
А пока — ещё один бокал, ещё одна улыбка, ещё один танец под звуки увядающего джаза. 
Потому что завтра всё это исчезнет… Но сегодня — они были бессмертны.

А в другом измерении…
Рюмочная называлась "Китайская ширма", хотя никаких ширм тут не было. Да и китайцев — тоже. Разве что выцветшая вывеска над входом, которую никто не поновлял с тех пор, как Михалыч, владелец, запил окончательно. 
Внутри пахло тминовкой, луком и чем-то вечным — тем, что въелось в стены, пол и потолок за сорок лет существования. 
Борис сидел на своём обычном месте у стойки. Сегодня он пил, потому что снял пенсию. Он не был алкашом, нет. Он был философом. 
— Жизнь, понимаешь, как рюмка, — говорил он бармену Генке. — Сначала кажется — огонь, потом — тепло, а в конце — только дно стеклянное. 
Генка кивал, не слушая. Он слышал это уже тысячу раз. 
В углу, за низким столиком, Лёнька-музыкант тихо плакал в стакан. Он когда-то играл в ресторане "Арктика", а теперь играл только с собственной печенью. 
— Я ведь мог быть великим, — шептал он пустому стулу напротив. — У меня был слух. И талант. И... 
Он пошёл на выход, по дороге споткнувшись о собственную тень. 
Тётя Маша (никто не знал, чья она тётка) сидела у окна и ела селёдку с хлебом. Она приходила сюда каждый день ровно в три, заказывала сто грамм "Зубровки" и смотрела на улицу. 
—Вы замужем? — как-то спросил её Борис. 
—Была, — ответила тётя Маша. — Но он умер. Хороший был человек.
— Как он умер? 
— Выпил. 
Больше они не разговаривали. 
Дверь распахнулась, и ввалился Витька-албанец (он не был албанцем, но однажды съездил в Сочи и с тех пор носил чёрные очки даже ночью). 
— Наливай! — крикнул он. — Я сегодня богатый! 
Он швырнул на стойку три мятых купюры. 
— Опять валютчик попался? — усмехнулся Генка. 
— Не твоё дело! 
Все поняли, что Витька просто нашёл кошелёк в трамвае. Как в прошлый раз.
Борис допил свою водку, вздохнул и поставил рюмку вверх дном. 
— Всё, — сказал он. — Хватит. 
— До завтра, — хмыкнул Генка. 
— Нет. Совсем. 
Он вышел.  На улице шёл дождь.
В "Китайской ширме" снова стало тихо. Генка вытер стойку. Тётя Маша доела селёдку.
— Фигня, — сказал Витька-албанец и заснул в углу… а может только сделал вид. 
А рюмка стояла вверх дном — маленький памятник ещё одной загубленной жизни. 
Где-то заиграла шарманка… Или это просто звенело в ушах.

В это время на другом конце света…
Темнело. 
Или светлело… Трудно сказать — окна "Кабаньей головы" давно заросли копотью и пивной плёнкой, пропуская лишь смутные лучи света, которые плясали на полу, как пьяные мотыльки. 
Бармен Маллиган (он и не Маллиган вовсе, а Флинн, но кому до этого есть дело?) протирал бокал тряпкой, которая пахла тоником и тоской. 
— Ты слышал? — спросил он пустоту. 
Пустота (в лице старика Келлера, чья борода напоминала затоптанный мох) промолчала. 
Стивен сидел в углу и писал. Нет, не писал — выцарапывал перочинным ножом что-то на столешнице, уже исчерченной поколениями философов, поэтов и просто неудачников. 
"Слова. Только слова. Они звонят, как..." Он задумался. Пиво перед ним вспенилось и испустило вздох. 
Женщина в зелёном вошла, и паб на мгновение замер. Не потому что была красива. Не потому что страшная. А потому что зелёная — платье, перчатки, даже тени на веках — всё отдавало болотным оттенком давно забытых весен. 
— Привет, Маллиган! — сказала она. — Джину.
— Какого? — спросил он. 
— Мёртвого, — ответила она. 
Старик Келлер закашлялся. 
Человек-окоп лейтенант Бойл (не лейтенант, и не Бойл, но кто это помнил) сидел, уставившись в стену. Его усы дрожали. В  его голове гремели орудия. 
— Опять? — спросил бармен, наливая  ему виски. 
— Всегда, — ответил окоп и посмотрел в сторону двери.
В дверях стоял мальчик. Лет двенадцати. С корзиной раков. Он смотрел на зелёную женщину… 
Она смотрела на джин. 
Джин смотрел в никуда. 
— Продаёшь? — спросил Маллиган. 
Мальчик кивнул. 
— Живых?
— Ага.
Часы пробили одиннадцать. Или не пробили. Может, это просто звонили в ушах слова Стивена. 
— Сейчас, — сказала зелёная женщина мальчику и допила джин. 
Лейтенант Бойл выпил виски. Старик Келлер выпил молчание. Маллиган вытер бокал. 
— Закрываемся, — сказал он цинковой стойке. 
Цинковая стойка не ответила.
Темнело… Или светлело. Трудно сказать.

А в тот же вечер в альтернативной реальности…
Клуб назывался «Орбита» — не потому, что там было что-то космическое, а потому, что владелец когда-то прочитал статью про рейтинг названий в каком-то журнале и решил, что это «цепляет аудиторию». Внутри — холодный свет неоновых трубок, барная стойка из искусственного мрамора (который выглядел как настоящий, только дешевле) и люди, которые уже устали от того, что их называют миллениалами. 
Они пришли сюда, потому что боялись опоздать на собственную жизнь. 
Первой вошла Алиса — девушка в винтажном платье (купленном за бесценок на рынке) и с айфоном последней модели (купленном в кредит). Она заказала «негрони, но чтобы покрепче», хотя на самом деле предпочитала другой коктейль, но пить его здесь было уже не в тренде. Она обвела взглядом зал, проверяя, кто оценил её вход, и начала сторис типа «случайно зашла, а тут вау». 
Рядом с ней материализовался Марк — парень в рубашке с принтом, которая стоила как чек из хорошего ресторана. Он работал креативным стратегом (читай: придумывал слоганы для дезодорантов) и считал себя интеллектуалом. Он заказал «виски, но только односолодовый, не то дерьмо, что вы обычно наливаете», хотя на вкус всё равно не отличал одно от другого. 
В дальнем углу, за столиком с видом на туалеты (потому что бронирован слишком поздно), сидела Софи — девушка, которая ненавидела клубы, но приходила, потому что «надо же выходить в люди». Она пила «просто воду с лимоном» и листала глянцевый журнал, ставя лайки только тем, у кого в био стояло: «Не люблю игры». 
И, конечно, был Дэн — тот самый парень, который приходит в любое место с выражением лица «я здесь случайно, но если вы нальёте мне выпить, я могу задержаться». Он заказал пиво «какое есть», сел на барный стул и начал рассказывать бармену про то, как «раньше тут была другая атмосфера», хотя клуб открылся всего полгода назад. 
Музыка была громкой, но никто не танцевал — все боялись выглядеть слишком старательно. Вместо этого они стояли, слегка покачиваясь в такт, снимали фотки и проверяли, сколько лайков уже собрал их последний пост. 
Клуб «Орбита» вращался вокруг своей оси, как и его гости — вокруг самих себя. Они пришли сюда не за весельем, а за доказательством, что они «на правильной орбите». 
А за окном, в ночном городе, светились экраны смартфонов — миллионы крошечных звёзд в галактике, где каждый был центром Вселенной.
Музыка на минуту смолкла и со стороны туалетов раздался кашель. Это прочищал горло старина Келлер. Он покосился на миссис Пемброк.
Музыка сменилась, и на середину танцзала вышли Марго и Лестер. Они стали двигаться как в старом черно-белом фильме… Все завороженно уставились на них. Лёнька стал отбивать ритм.
— Что происходит? — спросила Софи.
— «Девушка моей мечты!» — захлопала в ладоши Мэгги, вспомнив мелодию.
Карл, Франц и Лотта образовали трио и стали подпевать. Профессор Бернхардт танцевал с женщиной в зеленом. Тётя Маша вытащила за руку упиравшегося Фрэнка. Витька-албанец галантно пригласил Лулу…
— Вот это веселье! — сказал Маллиган и налил мартини Эве Картер.
— Давно такого не видел, — рассмеялся Марсель.
А в темноте улыбался скромный волшебник Костян. Он один знал, что происходит.
 
---
 
"Marcel’s Cafе" was a tiny, time-faded place tucked away on one of those streets where even the rain trickled down more lazily than usual. The tables were wooden, worn smooth, with deep scratches—as if each one held memories of long-ago arguments, confessions, and unshed tears. 

They came here every day, as though performing some sacred ritual. 

Mr. Graves sat by the window. Always by the window. Every day, at exactly ten in the morning, he ordered a cappuccino and a croissant, which he never finished. He was the kind of man who seemed to have been born old—with silver temples, a stooped back, and a gaze fixed somewhere far beyond the cafе, beyond the city, maybe even beyond this life. Sometimes he pulled a battered book from his pocket (most often Sterne), but he never opened it, preferring instead to watch the street where nothing ever happened. 

Mrs. Pembroke arrived later, closer to noon. She was one of those women who, even at sixty, wore hats with a hint of defiant elegance. Her lips were always faintly touched with lipstick, and her fingers adorned with rings that had long since lost their shine. She ordered Earl Grey tea and sipped it slowly, as if stretching out the last few drops of pleasure left in her life. Sometimes she made small talk with the waitress—about the weather, the new neighbors, or how "the grass used to be greener." But more often, she sat in silence, as though afraid her voice might shatter the fragile balance of this place. 

And then Jack would come in. Young, unshaven, in a perpetually wrinkled jacket. He was a poet—or at least, that’s what he called himself. He scribbled in a notebook, ordered the cheapest espresso, and occasionally stole glances at Mrs. Pembroke, imagining that one day he’d write poetry about her. But the poetry never came. Instead, there were only fragments of sentences, which he immediately crossed out in frustration. 

Behind the counter stood Marcel himself—the owner, a man whose face resembled an old parchment map. He rarely smiled, but he never forgot anyone’s usual order. He watched his guests, knowing their lives were nothing more than shadows flickering across the walls of his cafе. 

The days passed. The coffee grew cold. The rain tapped against the window. Nothing changed. And perhaps that, in itself, was their small, bitter victory. 

That Same Day... 
The bar was called «The Blue Hummingbird»—a name chosen with the same pensive carelessness as a drunken sailor picking a tattoo. It lurked in an alley behind the main street, where the asphalt gleamed as if freshly licked. Outside, a dim sign; inside, smoke, sticky tables, and people who drifted in like moths to a flickering flame. 
Lulu entered first. She bore a name she hadn’t chosen, just as one doesn’t choose a birthmark or fate. Her dress was tight, red as a fresh scratch, her lips pale pink, as if faded from too many kisses. She sat at the bar, ordered a gin and tonic, and waited. Not for a person, not for luck—just waited, because the night was long and she had no other plans. 
Then came Milo. He was one of those men whose faces you forgot the moment they turned away—neither young nor old, neither handsome nor ugly. But he had hands—large, sinewy, fingers yellowed from tobacco. Those hands told stories Milo himself never voiced. He nodded to the bartender, who poured him whiskey without asking. They understood each other without words—both knew the price of silence. 

In the corner, at a table with a worn-out tablecloth, sat Miss Evelyn. A woman of age who wore veiled hats even at midnight. Rumor had it she once owned a theater, or perhaps had a lover who was a director. Now, all she had left was ritual: three drops of absinthe in a glass of water, a tiny opera glass to scrutinize the other patrons, and a quiet laugh like the rustle of dead leaves. 
And then the door swung open, and in stomped Boisy. Big, loud, with a face like a spoiled peach. He brought with him the stench of cheap cologne and even cheaper hopes. 
"Hey, sugar!" he called to Lulu, and the bar collectively exhaled in anticipation of drama. 
Lulu smiled—not because she wanted to, but because smiling was a professional reflex. Milo reached for a second whiskey. Miss Evelyn lifted her veil, as if preparing for a performance. 
«The Blue Hummingbird» lived its usual life: drowning sorrow, loneliness, and empty promises. And outside, in the dark alley, neon flickered—blue as the wing of a bird no one had ever seen there. 

That Evening... 
He sat in the corner of the bar where the light didn’t reach. The tabletop before him was scratched up—someone had once carved a name here with a knife, but now only jagged grooves remained. 
The place was called «El Toro», but there were no bulls here. Just a faded photo of a matador on the wall, a bullet hole in the ceiling (a story no one remembered), and the smell—cheap rum, old wood, and something else that had seeped into the walls forever. 
Frank drank whiskey with soda. He drank it slowly, unhurried, like a man who knew there was nowhere to rush. His hands, scarred and veined with blue, lay motionless on the table as if dead. He stared at the mirror behind the bar but didn’t see his reflection—something farther, deeper. Maybe the sea. Maybe the war. Maybe the woman who once promised to wait for him. 
Maggie sat at the bar. She was past her prime but still beautiful—in that particular way worn-out things sometimes are. Her once-vibrant red hair now resembled a faded flag. She smoked, inhaling deeply as if the smoke could fill the void inside. 
"Another rum," she told the bartender. 
"You’re on your sixth," replied Tommy, the old bartender with a face like a crumpled envelope. 
"Then make it seven." 
Tommy shrugged and poured. He knew arguing was pointless. 
The door opened, and in walked the Kid. Young, dumb, eyes full of ambition and inexperience. He sat next to Frank, ordered a beer, and tried to strike up a conversation. 
"They say you used to be a boxer?" 
Frank didn’t answer. He just raised his glass, took a sip, and lowered his gaze back to the table. 
"He wasn’t just a boxer," Maggie said without turning. "He was a champion. Till he met that Negro." 
"What happened?" 
"He lost." 
The Kid laughed, but the laughter died in his throat when he saw Frank’s eyes. 
The bar sank back into silence. Somewhere outside, the night city roared, but inside, time flowed slow as whiskey down glass. 
Then Tommy said: 
"Last call, folks." 
Frank finished his drink. Maggie stubbed out her cigarette. The Kid nervously picked at the label on his bottle. 
Tomorrow, it would all repeat. But that would be another story. 

The Next Day... 
The bistro «Montparnasse» hid in an alley behind the train station, where the pavement was always littered with cigarette butts. Its sign had long faded, but the letters were still barely visible—like fingerprints on fogged glass. 
Inside, it smelled of garlic, cheap wine, and exhaustion. 
Karl sat by the window. A former pilot, now a cab driver. His hands, once steady on the yoke, trembled from morning hangover. He ordered coffee and cognac. Coffee to wake up, cognac to forget why he needed to. 
“Didn’t sleep again?” asked Madeline, the waitress with dark circles under her eyes. 
“I slept,” he replied. “But I dreamed of planes.” 
She nodded knowingly. She had dreams too—most often the same one: her favorite caf;, springtime, and a man who had promised to return. 
At the next table, Professor Bernhardt poked at his scrambled eggs with a fork. Once, he had taught philosophy. Now, he translated smutty novels for pulp publishers. 
“Degradation is a myth,” he said to the empty chair across from him. “We don’t fall. We just change direction.” 
His monologue was interrupted by Franz, an ex-commando with a broken nose. He dropped heavily onto a chair and demanded borscht. 
“No borscht,” Madeline replied. 
“Then something hot.” 
“Nothing hot either.” 
“Then just bread.” 
He ate the bread, staring at the wall. His fists, once capable of shattering jaws, now lay limp on the table. 
The door opened, letting in a gust of cold air. In walked Lotta—a woman in a frayed mink coat that had clearly once been expensive. 
“Champagne,” she said. 
“No champagne,” Madeline replied. 
“Damn it! Then white wine.” 
“No white either.” 
“God, just give me a glass of water so I can pretend it’s wine.” 
Lotta slumped into the chair next to Karl. 
“Still driving a cab?” 
“Yeah. You still selling books?” 
“No. Now I sell hope. It’s more profitable.” 
They fell silent. Dishes clattered in the kitchen. A train rumbled somewhere beyond the walls. 
«Montparnasse» wasn’t just a dive. It was a stop between yesterday and tomorrow. Between war and peace. Between life and death. 
Madeline brought Lotta her water. Karl finished his cognac. The professor paid for his eggs. Franz left without finishing his bread. And outside, the rain began again—fine, stubborn, endless… 
Like everything else. 

On Another Planet... 
The restaurant «The Pearl» glittered like a drunken poet’s belated epiphany. Its crystal chandeliers trembled in time with the jazz pouring from the white grand piano, and in its mirrored walls, people who had long since turned into their own portraits gazed back at themselves. 
They hadn’t come here to eat—they’d come to be seen. 
Eva Carter entered first—her dress was made of that silver silk that shimmers like moonlight on water. She wore it with the carelessness of a woman who knew even her shadow was worthy of admiration. Her lips, red as Bordeaux wine, parted in a smile as the ma;tre d' bowed before her like she was a long-lost queen. 
“A table by the window, as always, Monsieur Laurent?” 
“Of course, Madame Carter. Only the best for you.” 
She sat, fitted a cigarette into a long holder, and lit it, watching the smoke merge with the gilded ceiling. 
Then came Julian Baird—young, handsome, with eyes the color of a cold martini. He was the kind of man who lost fortunes with the grace of a winner. His tuxedo was impeccable, and in his pocket lay a check for his last five thousand—today’s loss at the «Phoenix Club». 
“Champagne,” he told the waiter. “And make it as cold as the heart of the woman who left me.” 
The waiter nodded—he’d heard that one before. 
At the next table, Margot and Lester Vanderbilt carried on their eternal dialogue—quiet, polished, like fine silverware. 
“You’re flirting with the waitress again,” Margot said without looking up from the menu. 
“Me? Never,” Lester replied, adjusting his tie. “But if I were, you’d be the first to notice.” 
They smiled at each other—two sharks in a sea of indifference. 
And in the corner, behind a half-drawn screen, sat old Tommy—once a Wall Street legend, now just a man with shaking hands and a bottle of Ch;teau Margaux he couldn’t afford. He watched the young, their laughter, their glitter, and remembered when he, too, had thought eternity was just another cocktail you could order at the bar. 
«The Pearl» lived, breathed, sparkled. But beyond its walls, in the dark alleys of the night, dawn waited—ruthless as the truth no one wanted to hide. 
For now—one more glass, one more smile, one more dance to the sound of fading jazz. 
Because tomorrow, all of this would vanish… 
But tonight—they were immortal. 

In Another Dimension... 
The dive bar was called *The Chinese Screen*, though there were no screens. Or Chinese, for that matter. Just a faded sign above the entrance that no one had bothered to repaint since Mikhanych, the owner, had drunk himself into oblivion. 
Inside, it smelled of caraway vodka, onions, and something eternal—something that had seeped into the walls, floor, and ceiling over forty years of existence. 
Boris sat in his usual spot at the counter. Today, he was drinking because he’d collected his pension. He wasn’t a drunk, no. He was a philosopher. 
—“Life, you see, is like a shot glass,” he told the bartender, Genka. “First, it burns. Then it warms. And in the end—all you’ve got is the empty bottom.” 
Genka nodded without listening. He’d heard it a thousand times before. 
In the corner, at a low table, Lyonya the Musician wept quietly into his glass. He’d once played at the «Arktika» restaurant—now, the only thing he played with was his own liver. 
“I could’ve been great,” he whispered to the empty chair across from him. “I had perfect pitch. And talent. And…” 
He staggered toward the exit, tripping over his own shadow on the way. 
Aunt Masha (no one knew whose aunt she was) sat by the window, eating herring with bread. She came every day at exactly three, ordered a hundred grams of Zubrowka, and stared at the street. 
“You married?” Boris had once asked her. 
“Was,” she replied. “He died. Good man.” 
“How?” 
“Drank himself to death.” 
They never spoke of it again. 
The door swung open, and in stumbled Vitka the the "Albanian" (he wasn’t Albanian, but after a trip to Sochi, he’d started wearing black sunglasses even at night). 
“Pour me one!” he shouted. “I’m rich today!” 
He slapped three crumpled bills on the counter. 
“Another wallet in the tram?” Genka smirked. 
“None of your damn business!” 
Everyone knew Vitka had just found some poor soul’s wallet. Again. 
Boris finished his vodka, sighed, and turned his glass upside down. 
“That’s it,” he said. “Enough.” 
“See you tomorrow,” Genka snorted. 
“No. For good.” 
He walked out. The rain was falling outside. 
«The Chinese Screen» went quiet again. Genka wiped the counter. Aunt Masha finished her herring. 
“Bullshit,” Vitka muttered, then passed out in the corner… or maybe just pretended to.
And the upside-down glass stood there—a tiny monument to another wasted life. 
Somewhere, a barrel organ played… 
Or maybe it was just the ringing in their ears. 

At the Same Time, on the Other Side of the World… 
It was getting dark. 
Or maybe light—hard to tell. The windows of The Boar’s Head had long been caked with soot and beer stains, letting in only vague streaks of light that danced on the floor like drunken moths. 
The bartender, Mulligan (who wasn’t Mulligan at all but Flynn—not that anyone cared), wiped a glass with a rag that smelled of tonic and melancholy. 
—"You hear that?" he asked the void. 
The void (in the form of old Keller, whose beard resembled trampled moss) said nothing. 
Stephen sat in the corner, writing. No—not writing, but carving something into the tabletop with a pocketknife, its surface already scarred by generations of philosophers, poets, and plain old losers. 
"Words. Just words. They ring like…" He paused. The beer in front of him foamed and sighed. 
The woman in green walked in, and the pub froze for a moment. Not because she was beautiful. Not because she was frightening. But because she was green—her dress, her gloves, even the shadow on her eyelids—all of it the swampy hue of long-forgotten springs. 
"Hey, Mulligan!" she said. "Gin." 
"What kind?" he asked. 
"Dead," she replied. 
Old Keller coughed. 
Trench Man, Lieutenant Boyle (not a lieutenant, not even Boyle, but who remembered?) sat staring at the wall. His mustache trembled. Artillery roared in his skull. 
"Again?" asked the bartender, pouring him whiskey. 
"Always," said the trench, glancing toward the door. 
A boy stood in the doorway. Twelve years old. Holding a basket of crayfish. He stared at the woman in green. 
She stared at her gin. 
The gin stared at nothing. 
"Selling?" Mulligan asked. 
The boy nodded. 
"Alive?" 
"Yeah." 
The clock struck eleven. Or maybe it didn’t. Maybe it was just the ringing of Stephen’s words in their ears. 
"Hold on," the green woman told the boy, finishing her gin. 
Lieutenant Boyle drank his whiskey. Old Keller drank silence. Mulligan wiped the glass. 
"Closing up," he said to the zinc counter. 
The zinc counter didn’t answer. 
It was getting dark… 
Or light. 
Hard to tell. 

That Same Evening, in an Alternate Reality… 
The club was called «Orbita»—not because there was anything cosmic about it, but because the owner had once read an article in some magazine about "catchy names" and decided this one would "hook the audience." Inside: cold neon light, a bar counter of faux marble (looked real, just cheaper), and people already tired of being called millennials. 
They came here because they were afraid of missing out on their own lives. 
Alice walked in first—a girl in a vintage dress (bought for pennies at a flea market) and the latest iPhone (bought on credit). She ordered a "Negroni, but stronger," though she actually preferred another cocktail—it just wasn’t trendy here anymore. She scanned the room, checking who noticed her entrance, then started a "lol just stumbled in here, wow" Instagram story. 
Next to her materialized Mark—a guy in a designer shirt that cost as much as a nice restaurant bill. He worked as a "creative strategist" (read: came up with deodorant slogans) and considered himself an intellectual. He ordered "whisky, single malt only, none of that swill you usually pour," though he couldn’t actually taste the difference. 
In the far corner, at a table with a view of the bathrooms (because she booked too late), sat Sophie—a girl who hated clubs but came because "you have to socialize sometimes." She drank "just water with lemon" and scrolled through a glossy magazine, liking only posts from people whose bios read: "Not into games." 
And, of course, there was Dan—that guy who walked into any place with a "just happened to be here, but if you buy me a drink, I might stay" expression. He ordered "whatever beer’s on tap," sat at the bar, and started telling the bartender how "the vibe here used to be different," even though the club had only opened six months ago. 
The music was loud, but no one danced—everyone was afraid of looking too eager. Instead, they swayed slightly, took selfies, and checked how many likes their last post had gotten. 
«Orbita» spun on its axis, just like its guests—around themselves. They hadn’t come for fun, but for proof they were "on the right orbit." 
Outside, in the night city, smartphone screens glowed—millions of tiny stars in a galaxy where everyone was the center of the universe. 
The music faded for a moment, and a cough echoed from the restrooms. It was old Keller clearing his throat. He glanced at Mrs. Pembroke. 
The track changed, and Margot and Lester stepped onto the dance floor, moving like a scene from an old black-and-white film. The crowd stared, mesmerized. Lyonya started tapping the rhythm. 
"What’s happening? Sophie asked. 
"The Girl of My Dreams!" Maggie clapped, recognizing the melody. 
Karl, Franz, and Lotta formed a trio and began singing along. Professor Bernhardt danced with the woman in green. Aunt Masha dragged a reluctant Frank onto the floor. Vitka the "Albanian" gallantly offered his hand to Lulu… 
"Now this is a party!" Mulligan said, pouring Eva Carter a martini. 
"Haven’t seen fun like this in ages," Marcel laughed. 
And in the shadows, the unassuming magician Kostyan smiled. 
He was the only one who knew what was really happening.