5. О, женщина

Вечером Франческо верхом на коне возвращался домой с загородной прогулки, как вдруг услышал женский крик. Он быстро свернул в узкую улочку и увидел, как два хулигана набросились на несчастную. Девушка тоже была не робкого десятка и наносила им удары конской подпругой.
 – Оставьте девушку! – Закричал Франческо, приближаясь к месту драки.
Он во весь опор поскакал на хулиганов и те разбежались.
 – Садись ко мне подвезу тебя к твоему дому, – обратился он к девушке.
 – А может ты тоже похититель девушек?
 – Я почтенный сеньор похищать никого не собираюсь.
 – Знаю  таких. Сразу в опор и поминай, как звали.
Франческо оценивающим взглядом посмотрел на девушку. Её высокая упругая грудь слегка покачивалась от быстрой ходьбы, а из-под чепца вследствие драки выскочила прядь волос, огибая волной её изящную шею.
  – Я, пожалуй, тоже пройдусь пешком. Как такую красавицу оставлять без присмотра.
Она зашагала ещё быстрее, Франческо приостановил её, взяв за локоть, но она быстро оттолкнула его:
– Если ты надо мной решишь надругаться или начнёшь меня щупать, получишь вот этой подпругой – и она  потрясла ею перед его носом.
Франческо рассмеялся, но понял, что девушка серьёзная и способна постоять за свою честь. Он боялся к ней прикоснуться, чтобы не вызывать  гнев с её стороны.
– Как зовут тебя, красавица?
 – Веллия.
 – Франческо, – незамедлительно ответил он, слегка склонив голову. Наступила пауза. Он стал к ней присматриваться. Красавицей её можно было назвать, но с натяжкой. Сейчас, в ночной темноте он не делал скоропалительных выводов относительно её внешности, но и не торопился: «днём надо бы присмотреться». 
 – Замужем? Кто твои родители?
 – А тебе зачем? – Но потом, подумав, чтобы он не задавал ещё вопросов и не помышлял о чём дурном, добавила: – моя семья принадлежит купеческой гильдии, но обедневшей. Мы превратились в лавочников и ростовщиков.
 –Чем торгуете?
 – Упряжью и всем, что касается лошадей, когда-то торговали и лошадьми. Мне  сюда, направо второй дом.
– А подпругу ты всегда с собой носишь?
 – Потом расскажу, если увидимся, – и добавила остановившись: – Мы  уже пришли.
– Интересная ты девушка, а если я захочу тебя увидеть? – Спросил Франческо, но по её взгляду понял, что с наскока не получиться и добавил: – как-нибудь на неделе. Очень уж  интересно послушать историю о подпруге.
Он подошёл к ней близко на столько, что она отодвинула его от себя:
–Руки не распускай!
 – И не думаю, – развёл руками Франческо.
 –Вижу: так не думаешь, что глаза посоловели.
Она нечаянно коснулась рукой его паха и быстро скрылась  за дверью своего дома. И в том самом месте её касания у Франческо началась тянущая боль и жар, и невыносимое желание быть рядом только с ней. Это было то, что впоследствии он назовёт плотской, земной любовью, отделив её от небесной, непорочной. 
Весь следующий день он ощущал всем нутром то место, где Веллия  коснулась  своей тёплой рукой, сводило его сума. Нет, это далеко не те ощущения в желании  овладеть женщиной, которые он испытывал к своей первой непорочной любви, это была нестерпимая физическая боль. Он бил кулаками о стену и кричал:
 –Ведьма, ведьма!
 Вечером следующего дня, одевшись по последней моде, он приехал к Веллии, но пускать было не велено.
 –Почему? – возмутился Франческо, обращаясь к не пускающему его работнику.
 – Она  не велит никого  пускать.
 – Жених у неё есть?
 – Вот ты и попробуй… к ней в женихи... – С этими словами слуга прикладывал силу, чтобы плотно закрыть дверь.
 –И попробую, – крикнул Франческо уже в закрытую дверь. Он опять постучал. Тут же из темноты показался силуэт слуги. Он хотел было выругаться, но Франческо его опередил вопросом:
–А что с ней не так?
 –У неё  спросишь.
 – Не девушка, а интрига! – крикнул он в запертую дверь
Франческо немного отошёл на лошади и посмотрел в её маленькое окошко. Сквозь матовый бычий пузырь он заметил силуэт женского лица. Кажется сейчас, вглядываясь, он стал замечать её прекрасные глаза, но это было временное наваждение.
Франческо стоял в стороне не решаясь открыть двери наступом, и уже пошёл обратно, но, не контролируя себя,  опять повернул к её дому. Он настойчиво постучал кулаком, обратился к работнику, тот,  приоткрыл дверь и, высунув нос, наотрез отказался открывать дверь:
 –Не велено!
–Много ты знаешь, что велено, что не велено, – с этими словами Франческо силой пытался ворваться в дом.
Веллия, наблюдая из окошка за напористостью Франческо, всё же сдалась первой, но напустив на себя гонор, подбоченившись  окликнула слугу:
 –Отвори  дверь!
 –А что мне скажет твой брат?
 – Ничего не скажет.
Слуга отворил, Франческо  бегом, поднимаясь на второй этаж, кричал:
 –Веллия, Веллия!
Он, казалось, озверел, он  обнял её и тут же повалил.  Жена слуги бегом спустилась на первый этаж  и с обезумившими глазами полушепотом обратилась к мужу:
 – Он её насильничает!
 – А кто-то зовёт на помощь, она сама велела его пустить, знала, на что шла, может хоть что-то заработает, – усмехнулся в усы  слуга, –  может, замуж выйдет. Не знаю как её брат, но даже я увидел в богато одетом молодом человеке хорошую партию для его сестры.
Веллия такому страстному «насилию» не очень и сопротивлялась.
–Ты ведьма! Что ты такое сделала,  я двое  суток с ума сходил?
Веллия пожала плечами, сделала невинное личико:
 –Я ничего тебе не делала, я не ведьма, в церковь хожу. Всё это ты придумал…
 –Нет, эти  ощущения и чувства невозможно придумать.

Амур, я грешен, но для оправданья
Скажу, что сердце злой огонь палит,
А разум слаб, когда оно болит…
Держал в узде я пылкие желанья…

Ты сам велишь, в меня вонзив стрекала,
Рубеж привычный в страсти перейти,
И Донна красотою небывалой

Влечёт меня по грешному пути –
Так молви ей, чтоб и она узнала:
«Самой себе грехи его прости».
Франческо тянуло к Веллии, он использовал любое свободное время, чтобы быть рядом с ней, но их встречи были не так часты. Занимая должность секретаря  у кардинала Колонна, он по-прежнему продолжал вести богемный образ жизни, но, ни одна из женщин не была так желанна как Веллия. В её поведении было что-то, напоминающее дикую первобытную свободу. В тоже время он стал замечать в ней что-то от матери.  Женственная, практичная и заботливая, за ней как за каменной стеной. В этой хрупкой девушке был какой-то стержень, о который она опиралась во всех жизненных ситуациях, не спрашивая ни у кого совета, оценки  или разрешения.  От природы она была наделена артистичностью и образным мышлением – редкое качество   для женщины, которое притягивало к ней всех, кто с ней общался. Она смело говорила что думает, выражение «в карман за словом не полезет» – это  о ней.  Холодная внешняя красота могла оставлять мужчин равнодушными, но в этой женщине было нечто привлекательное, что заставляло влюбляться и восхищаться, и её внешность уже роли никакой не играла. Лицо её  было, действительно, ни чем не примечательное. Такие лица называли незапоминающимися или обыкновенными, если бы не её  живые и выразительные лисьи глаза. Ещё, что могло привлекать в этой девушке, это её стройная фигурка с высокой упругой грудью. На неё-то, в первую очередь, и обратил внимание Франческо.

 При каждом удобном случае он приезжал к ней под окно, а увидев, что лампадка не горит, возвращался обратно. Но иногда она в темноте следила, как он прогуливался  на лошади под её окнами. Веллия открыла балкончик, съела вишню и, стиснув губы, стрельнула косточкой в  Франческо. Он поднял голову и увидел в темноте её. «Должно быть, Веллия в хорошем настроении». Она уже спускалась по лестнице и тихо открывала дверь.
  Чарующую власть ловил Франческо в её необыкновенно лазурных как морская волна глазах, обрамлённых длинными, выцветшими на солнце ресницами. Ему нравилась её свободолюбивая натура, её простой народный язык, которым она владела, кажется, в совершенстве, когда без прелюдий могла высказать на одном дыхании всё, что думает с богатым набором крепких словечек и поговорок. Франческо не доставало этой простоты и  житейской трезвости. Они были настольно противоположными, что только в единении могли создать полную гармонию. Он не признавался ей, что пишет стихи, что его любовными сонетами  зачитывается весь Авиньон. Франческо был счастлив, что нашёл женщину, рядом с которой он чувствовал себя легко, но одновременно стеснялся её происхождения. «А я, какой крови, не уж-то дворянской? Такой же плебей, только с амбициями». Он знал, как высокородные дамы трепещут перед его талантом, но даже не мог представить реакцию Веллии, если узнает, что он уже известен как поэт и, на всякий случай, молчал. Он не ставил на весы Веллию и поэзию. Последняя приносила ему славу, которую он любил больше всего и больше всех. Несмотря на собственный эгоцентризм, чувства к Веллии не ослабевали и, что греха таить, вдохновляли его на новые сонеты. Чувства к златокудрой девушке начинали угасать:
…так и с душою несогласный пыл,
Должно быть, убывает что ни день…
Или:
Когда мне нужно из тебя извлечь
Мольбу к любимой, ты молчишь, коварный,
А если не молчишь, язык бездарный,
То как во сне твоя бессвязна речь.

Франческо надеялся «вышибить клин клином».

6. Пигмалион и Галатея
Часто посещая церкви, в соответствии с должностью, Петрарка останавливал взгляд на церковных интерьерах. Он обожал живопись и сам неплохо владел графическим рисунком. Ему, как эстету хотелось подружиться с художниками, настоящими новаторами своего времени. Знакомство не заставило себя долго ждать. В 1336 году Карл V пригласил из Сиены в Авиньон известного на всю Италию художника Мартини Симоне. Расписывать стены церкви Нотр-Дам-де-Дом по указу кардинала он прибыл немедля и тут же принялся за работу. В церкви уже пахло свежей штукатуркой. Взобравшись на леса, художники  наносили первые наброски для своих фресок. Петрарка искал Симоне. Подняв голову, он обратился к пожилому человеку с кистью в руке:
–Симоне, это ты? – Голос эхом отразился от пустых стен.
Художник от неожиданности испуганно оглянулся:
 –Да, я Мартини Симоне. Что Вам угодно?
 –Я Франческо Петрарка.
Художник приветливо  кивнул головой и, несмотря на свой возраст, ловко спустился вниз. Маленький и худощавый с редкими усиками и раздутыми ноздрями он был похож на китайского дракончика, тем не менее,  Петрарка заметил острый профессиональный взгляд, казалось, художник уже рисовал его портрет в своём воображении. Радушная улыбка засияла на лице Симоне:
 –Рад нашему знакомству. Я и сам, признаться, пытался Вас найти.
 –Вот как? – Удивился Петрарка.
  –Дело в том, что достопочтенный синьор Пандольфо Малатеста, отправляя меня в Авиньон, просил написать Ваш портрет, конечно, с вашего на то дозволения.
По свидетельству Вазари, князь Пандольфо Малатеста заказал Симоне портрет Петрарки: в художественных кругах сложилось мнение о том, что Симоне не был искусным в рисунке, но обладал от природы изобретательностью и очень любил рисовать с натуры. В этом он признавался лучшим мастером своего времени настолько, что синьор Пандольфо Малатеста послал его в Авиньон, чтобы сделать портрет мессере Франческо Петрарки.
Петрарка самодовольно улыбнулся: его портрет заказывают незнакомые ему уважаемые сеньоры, ужель Слава на пороге?
 –Конечно, более того, я польщён. К тому же я наслышан о вашей волшебной кисти, из-под которой выходят истинные шедевры.
Симоне пропустил мимо себя лесть Петрарки, но из приличия поблагодарил и продолжил:
 – Мой труд требует и от Вас, уважаемый поэт немного усилий. Я работаю с натуры и в связи с этим прошу несколько сеансов.
 – С большим удовольствием буду позировать, но ещё с большим удовольствием хотелось с Вами пообщаться.
Петрарке нравилась пластичность и поэтичность образов мадонн уже в наметившейся  характерной манере, которую впоследствии назовут готической: вместо канонических изображений мадонн появляются утончённые блондинки с характерными, чуть узкими глазами. Кроме  оригинальной живописи, Петрарку привлекало в Симоне оригинальное мышление, он оказался редким в Авиньоне интеллектуалом, с которым, как ходит молва, можно было поговорить о философии, поэзии, живописи. Оба они, и художник, и поэт придерживались передовых взглядов на эстетические ценности.
Вечером следующего дня Симоне ждал Петрарку у себя дома, чтобы сделать набросок с натуры для портрета, приготовил пергамент и уголь. В назначенный час на пороге появился поэт, и хозяин в поклоне пригласил его в дом. Художник переехал в Авиньон навсегда со своей женой. Она младше мужа на десять лет, а ему в ту пору было уже 52 года.  Петрарку поразил контраст внешне  непривлекательного Симоне с красивой и ещё довольно моложавой женой. Глядя на неё, он оценил вкус Симоне к женской красоте.  Художник искренне любил свою жену и часто изображал её  в многофигурных фресках.
 – Знакомьтесь, моя жена Джованна, её брат и мой напарник художник Липпо.
Джованна и Липпо с нескрываемым  любопытством смотрели на Франческо, вглядываясь в черты его лица, будто пытались запомнить для потомков.
Симоне был непревзойдённым портретистом своего времени. Впрочем, некоторые завистники видели его рисунок слабым, возможно, имея в виду уход от канонического изображения ликов святых, но изобретательность, чувство цвета и композиции в создании  иконописных образов компенсировали этот «недостаток». Он усадил Петрарку против себя, немного отдалив, и приступил к наброску.
Молчание прервал Петрарка:
 –Интересно, почему твои мадонны с узкими глазами и белокурые?
 –Я учился у иконописца Дуччо, затем меня взял под своё крыло сам Джотто, – произнося это имя, художник торжественно взмахнул рукой.
 – О, Вы ученик Джотто? – Прервал Франческо рассказ Симоне, но тут же извинился за несдержанность.
 – Ничего страшного, – добродушно простил его Симоне, – такая  реакция не впервые. Могу добавить ещё интересный факт: он был в тесной дружбе с Данте, кстати, и поэт неплохо рисовал. Джотто изобразил не только его портрет, но по слухам, по указанию Данте изобразил сцены из Апокалипсиса в капелле святой Клары в Неаполе. Если вы там были, верно, обратили внимание.
 Петрарка неуверенно кивнул головой, но самому себе пообещал навестить эту капеллу. Симоне, смакуя, делился самым интересным для интеллигенции историческим фактом. Франческо слушал настолько внимательно и с такой ревностью, что казалось, поедал художника глазами. Самодовольно усмехнувшись в усы, и не поняв эмоции поэта, он продолжил:
 – Извините сеньор, я ушёл от вопроса. Когда  художники расписывают одну и ту же церковь, то стиль должен быть единым. Так, от Дуччо к Джотто и  наконец, вашему покорному слуге передалось изображение лика с узкими глазами. Говорят, что эта манера пошла от византийской иконы, и что Дуччо привёз её в Италию и передал ведущим живописцам. Узкие или раскосые глаза мадонн на иконописных ликах  – это, дай Бог, временное влияние образов турок-сельджуков, занимающие высокие посты  в Византии. Джотто иногда изображает своих мадонн с моделями архитектуры, прямо указывающих на мусульманскую Испанию, – он тяжело вздохнул – всё, не варварский восток.  Мы настолько поддались восточным мотивам что стали канонизировать их лики, носить на голове их тюрбан, а на ноги надели их ботинки с  загнутыми носами. Европа оказалась под давлением эстетики варварского востока. Вот и вся история. Где наша национальная культура?
Петрарка заметил обиду в его голосе.
 – Насколько я наслышан  Византийский император тоже с узкими глазами?
 – Это правда. Кровь императора разбавлена турками-сельджуками.
 – Ваши мадонны гибкие, манерные, ужель тоже Византия? – Заметил Франческо.
 Если говорить о предпочтениях Петрарки в женской красоте, то  в большей степени он восхищался «Мадонной в Славе» Джотто, но и не оставался равнодушным к  мадоннам Мартини.
Симоне расплывался в улыбке:
 –Пластика  и утончённость образа должны воспитывать у прихожан определённые эстетические вкусы: прекрасное должно быть именно таким, не толстым, и неуклюжим, ибо толстое и неуклюжее подобно свиньям. Вы видели в танце персиянок? О, это сама грация.
– И всё же вы восхищаетесь культурой Востока, но хочу заметить, что в Ваших работах есть индивидуальность, сразу виден почерк, – заметил Петрарка и продолжил: – Я рассматривал Ваши фрески. Чудесным образом канон сочетается с портретом.
– Вы очень внимательны. Я предпочитаю изображение не лика, а лица. Мне нужна натура. Я даже в композицию фрески «Чудо воскрешения ребёнка», вставил свой портрет в тюрбане, будете в Сиене, обратите внимание, сходите в часовню Палаццо Публико. Кроме своего портрета, вписал в иконы  и фрески всех своих родственников, да простит меня Пресвятая  Дева Мария.
Он сложил ладони в молитве, обращаясь к иконе, написанной собственной рукой, чем вызвал улыбку у Франческо. Симоне перехватил эту эмоцию и улыбнулся в ответ. Никто перед Богом не осмелился комментировать ситуацию.
Художник долго думал, как задать неудобный вопрос поэту, но зная, что любой вопрос можно умело перефразировать и сделать удобным, всё же, спросил, но получилось коряво:
 – Я мог бы изобразить светский портрет, показать Вас в модной блузе и копной вьющихся волос или вы хотите быть изображены с накидкой на голове и с лавровым венком как часто изображают поэтов? – Симоне сейчас подумал, что поставил Франческо в неловкое положение. С его стороны было бы смело и нескромно заявлять о себе как о выдающемся поэте.  Помолчав немного, Симоне продолжил перечень образов:
 – Может в сане священника?
 – В сане, –  быстро согласился  поэт.
Франческо сейчас казалось, что Мартини видит его насквозь. Какой прозорливый, – думал поэт, – такой маленький, шустренький везде пролезет, даже в душу.  Он опустил глаза, чтобы художник не прочитал сиюминутные негативные мысли в его адрес, но вслух произнёс комплимент:
 – Вы удивительно проницательны.
В интонации была скорее ирония, от чего Мартини смутился, но нашёл, как выйти из ситуации:
– В молодости я был охоч до женщин, Вы красивы и молоды я слышал ваши сонеты даме сердца, не уж то сан не позволяет больше?
Франческо вынул козырь из рукава и заврался, изображая из себя законопослушного священника, и теперь страстно желал иметь  от Симоне небольшой портрет предмета своего обожания.
– Но мне нужна натура, для меня это принципиально –возразил художник.
 –  Даму сердца нельзя афишировать, – заметил Франческо.
Он осмотрелся вокруг: на стене и полках лежали эскизы мадонн, выполненные углём, сангиной, тушью и нашёл, что его возлюбленная похожа на один из эскизов головы мадонны.
 – Вот, пожалуй, вот этот набросок чем-то напоминает мою даму сердца. Я могу этот рисунок у Вас купить?
 Симоне улыбнулся в усы. Его набросок пожелал приобрести  известный поэт. Он был  доволен самим собой.
– Да конечно, как Вам будет угодно,– согласился художник и назначил недорогую цену.
 –Это, случайно, не ваша родственница? Ведь Вы пишите только с натуры.
 –Это каноническое изображение. В этом наброске я пытался найти для  изображения мадонны другой ракурс.
Франческо не смущало, что под прикрытием дамы сердца он хотел приобрести рисунок мастера.  Козырь  поэта, превращался в шестёрку.
 Кроме портрета самого поэта и его «дамы сердца», Мартини Симоне выполняет фронтиспис Вергилия, который хранится в библиотеке св. Амвросия в Милане. На рисунке изображён возлежащий под сенью дерева Вергилий с пером в руках, к нему подходит учёный Сервий, ведущий  героя Энея. Внизу изображён человек, обрезающий лозу винограда, символ «Георгик»,  рядом  изображён пастух с овцами символизирующий «Буколики». Композиция не многоцветна: синий фон, белые фигуры.
Что касается портрета дамы сердца, то златокудрую мадонну художник изображал во многих церквях, для Петрарки она станет визуальным образом дамы сердца, созданным Мартини Симоне. Поэт лишь описал в стихах внешность возлюбленной, и внешность эта не вышла за пределы зрительного образа увиденного поэтом в  Мадоннах художника.
Куда не брошу безутешный взгляд,
Передо мной художник вездесущий,
Прекрасной дамы образ создающий,
Дабы любовь моя не шла на спад.
 Петрарка описывает этот образ в сонетах, наряжает в  те же платья, тех же цветов, что и Мартини Симоне.  Доказательство того, что художник написал портрет  его возлюбленной, отмечен в трактате  «Моя жизнь». Петрарка вложил свои мысли в уста Августина, упрекая Франциско за любовь к земной женщине: «И – верх безрассудства: не довольствуясь видом живого лица, ввергшего тебя во все эти беды, ты добыл себе его изображение, созданного талантом знаменитого художника, чтобы иметь возможность всюду носить его с собою, предлог для неиссякаемых слёз».
 
Накрапывал холодный осенний дождь, и Франческо поспешил в родительский дом к брату.  После обеда он заглянул в свою библиотеку. Его интересовало пристальное внимание философов к таким понятиям, как платоническая любовь и любовь земная. Эта идея в последнее время преследовала Франческо. Он полагал, что и в нём могут уживаться две любви: земная и небесная, то о чём писал Платон в своём знаменитом диалоге «Пир», и что это не его  частный случай, а некий закон, иначе философия прошла бы мимо этой темы. Франческо подсел к Герардо:
 –Как ты себе представляешь  платоническую любовь?
Он дорожил общением с братом, его умением вести философские диалоги ещё со студенческой скамьи, но Герардо не любил поддерживать подобные разговоры и сопротивлялся этому как мог. Протест  выливался в приземлении любой высокопарной темы, для этого он доводил её до остроумной шутки с последующим низвержением возвышенного в реальный мир или в Тартар. Герардо понял, что брат настроился на философские беседы и  решил остудить его прекрасный порыв:
 –Платоническая любовь охватывает тело от головы до пупка, а вот земная любовь охватывает остальную часть тела.
Франческо посмотрел на брата долго и пристально, давая понять, что шутить не намерен и не упуская его взгляд заумно произнёс: 
–Идеальная или платоническая любовь восходит к созерцанию воплощения божественного замысла, её можно назвать любовью Высшей красоты.
– Ох, наворотил! Например?
 –Любовь  к прекрасной даме представляет платоническую любовь.
Герардо понял, что Франческо настойчиво вербует его на философский разговор и с энтузиазмом повёлся, когда услышал путаницу в его философии:
 – Земная любовь выходит из  любви платонической, но вначале – стрела Амура.
 –  Не всегда. Случай имел место быть, – Франческо вспомнил встречу с Веллией. – Амур  сразу выстрелил мне не в сердце, а гораздо ниже.
 – Обычно мужиков он туда и бьёт, – заметил  брат и хихикнул.
 – Согласен, но в моей ситуации без дьявола не обошлось, – отметил Франческо.
Он улыбнулся, оживился, от удовольствия поёрзал в кресле, желая ещё удобнее сесть, и позволил себе полностью  раскрыть волнующую его тему:
– Я вот к чему клоню: помнишь  миф о Пигмалионе и Галатее? Сотворить  идеальную скульптуру женщины удалось Пигмалиону.  Скульптор не мог не влюбиться в свое творение. – Здесь  он сделал многозначительную паузу, поднял указательный палец и продолжил: – Я вдруг  для себя обнаружил, что Овидий описал пример божественного творения человеком, когда идея и образ  в голове    совпадают с рукотворным изваянием.
Герардо повертел стопой, сидя в кресле в свободной позе и искренне порадовался за мысль, пришедшую в его голову с которой он тут же поделился с братом:
–  На первом отрезке действия всё правильно. Платон  имел в виду  идею как идеал, существующий только в голове – Герардо подумал и добавил: – всё видимое в этом мире, творили только Боги в соответствии с задуманным идеалом. Ты сравниваешь творение скульптора с деянием Творца, забывая о главном: скульптор не в силах вдохнуть жизнь в изваяние.
–Да, да, ты прав и это указывает на один подтекст, если опуститься на грешную землю, – подхватил Франческо. – Овидий   говорит о платонической любви к неприступной женщине. Здесь же указывает, что не Творец, а Афродита вдохнула любовь в это  гордое изваяние. И ещё один, но плачевный вывод: платоническая любовь заканчивается, как только Галатея становится живой земной женщиной. И как не прискорбно творческая жизнь для Пигмалиона на  этом обрывается.
 – А я тебе в начале разговора об этом сказал. И ещё: счастливый человек стихов не пишет. Хотя, глядя на тебя, невольно осознаю, что есть исключения.
Всё же Петрарка провёл параллель между собой и скульптором: вот только Афродита не вдохнула любовь в его идеал.
В его  рассуждения вмешался Герардо:
– Ты, как я понимаю, делаешь наоборот: живую девушку превращаешь в золотую скульптуру. Тут скорее, Амур застрелится.
 Франческо ничего не сказал в защиту своих рассуждений. Воспевая свою гордую златокудрую красавицу, он постепенно превращал её образ в эталон женской красоты, на который будут ссылаться поэты художники ещё не одно столетие. Для молодого Петрарки платоническая любовь к  женщине со всеми  душевными страданиями, сердечными муками, если, конечно не врёт, приносила творческие плоды. Иначе говоря, на Парнас его уверенно вёл душевный мазохизм.
Хмурым холодным вечером 4 ноября, сидя у камина, Петрарка написал два сонета и посвятил великому художнику, создавшему портрет его возлюбленной.
 L XXVII
Меж созданных великим Поликлетом
И гениями всех минувших лет –
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимым с ним, стократно мной воспетым,

Но мой Cимоне был в раю – он  светом
Иных небес подвигнут и согрет
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом…
L XXVIII
Когда, восторгом движимый моим,
Симоне замышлял своё творенье,
О, если б он, в высоком устремленье
Дал голос ей и дух чертам живым…
…………………
Беседой с ней я часто ободрён
И взором неизменно благосклонным,
Но всё без слов… А на заре времён

Богов благословлял Пигмалион.
Хоть раз бы с ней блаженствовать как он
Блаженствовал с кумиром оживлённым.