6. Пигмалион и Галатея

6. Пигмалион и Галатея
Часто посещая церкви в соответствии с должностью, Петрарка останавливал взгляд на церковных интерьерах. Он обожал живопись и сам неплохо владел графическим рисунком. Ему как человеку-эстету хотелось подружиться с художниками настоящими новаторами своего времени. Знакомство не заставило себя долго ждать. В 1336 году Карл V пригласил из Сиены известного на всю Италию художника Мартини Симоне расписывать стены церкви Нотр-Дам-де-Дом в авиньонской курии. Петрарка искал Симоне. Здесь пахло свежей штукатуркой. Взобравшись на леса, художники  наносили первые наброски своих фресок. Петрарка, облачённый в рясу священника, подняв голову вверх, обратился к пожилому человеку с кистью в руке:
–Симоне, это ты? – Голос эхом отразился от пустых стен.
Художник от неожиданности испуганно оглянулся:
 –Да, я Мартини Симоне. Что от меня Вам угодно?
 –Я Франческо Петрарка.
Художник, несмотря на свои года, ловко спустился вниз, приветливо  кивнул головой. Маленький и худощавый с редкими усиками и раздутыми ноздрями он был похож на китайского дракончика, тем не менее,  Петрарка заметил острый профессиональный взгляд, казалось, он уже рисовал его портрет в своём воображении. Радушная улыбка засияла на лице Симоне:
 –Рад нашему знакомству. Я и сам, признаться, пытался Вас найти.
 –Вот как? – Удивился Петрарка.
  –Дело в том, что достопочтенный синьор Пандольфо Малатеста, отправляя меня в Авиньон, просил написать Ваш портрет, конечно, с вашего на то дозволения.
По свидетельству Вазари, князь Пандольфо Малатеста заказал Симоне портрет Петрарки: в художественных кругах сложилось мнение о том, что Симоне не был искусным в рисунке, но обладал от природы изобретательностью и очень любил рисовать с натуры. В этом он признавался лучшим мастером своего времени настолько, что синьор Пандольфо Малатеста послал его в Авиньон, чтобы сделать портрет мессере Франческо Петрарки.
Петрарка самодовольно улыбнулся: его портрет заказывают незнакомые ему уважаемые сеньоры, ужель Слава на пороге?
 –Конечно, более того, я польщён. К тому же я наслышан о вашей волшебной кисти, из-под которой выходят истинные шедевры.
Симоне пропустил мимо себя лесть Петрарки, но из приличия поблагодарил и продолжил:
 – Мой труд требует и от Вас, уважаемый поэт немного усилий. Я работаю с натуры и в связи с этим прошу несколько сеансов.
 – С большим удовольствием буду позировать, но ещё с большим удовольствием хотелось с Вами пообщаться.
Петрарке нравилась пластичность и поэтичность образов мадонн уже в наметившейся   готической манере: вместо канонических изображений мадонн появляются утончённые блондинки с характерными чуть узкими глазами. Кроме его оригинальной живописи Петрарку привлекало его столь же оригинальное мышление. Его привлекал редкий в Авиньоне человек с которым, как ходит молва, можно было поговорить о философии, поэзии, живописи. Симоне, как и Петрарка придерживался передовых взглядов на эстетические ценности.
Вечером следующего дня Симоне ждал Петрарку у себя дома, чтобы сделать набросок с натуры для портрета. Он приготовил пергамент и уголь. В назначенный час на пороге появился поэт. Симоне в поклоне пригласил его в дом. Художник переехал в Авиньон навсегда со своей женой она младше его на десять лет, ему в ту пору было уже 52 года.  Петрарку поразил контраст некрасивого старика Симоне с красивой и ещё довольно моложавой женой. Глядя на неё, он оценил вкус Симоне к женской красоте.  Он её искренне любил и часто изображал её портрет  в многофигурных фресках.
 – Знакомьтесь, моя жена Джованни, её брат и мой напарник художник Липпо.
Джованни и Липпо с нескрываемым  любопытством смотрели на Франческо, вглядываясь черты его лица, будто пытались запомнить для потомков.
Симоне был непревзойдённым портретистом для своего времени. Впрочем, некоторые завистники видели его рисунок слабым, возможно, имея в виду уход от канонического изображения лика Мадонны. Но изобретательность, чувство цвета и композиции в создании  иконописных образов компенсировали этот «недостаток». Он усадил Петрарку против себя, немного отдалив, и приступил к наброску.
Молчание прервал Петрарка:
 –Интересно, почему твои мадонны с узкими глазами и белокурые?
 –Я учился у иконописца Дуччо, затем меня взял под своё крыло гениальный Джотто.
 – О, Вы ученик Джотто? – Прервал Франческо рассказ Симоне, но тут же извинился за несдержанность.
 – Ничего страшного, – добродушно простил его Симоне, – такая  реакция не впервые. К слову удивления можно прибавить, что Джотто был в тесной дружбе с Данте, кстати, и он неплохо рисовал. Джотто изобразил не только его портрет, но по слухам, по указанию Данте изобразил сцены из Апокалипсиса в капелле святой Клары в Неаполе. Если вы там были, верно, обратили внимание.
 Петрарка неуверенно кивнул головой. Симоне, смакуя, делился самым интересным для интеллигенции историческим фактом. Франческо слушал настолько внимательно и с такой ревностью, что казалось, поедал художника глазами. Самодовольно усмехнувшись в усы, и не поняв эмоции поэта, он продолжил:
 – Извините сеньор, я ушёл от вопроса. Когда  художники расписывают одну и ту же церковь, то стиль должен быть единым. Так, от Дуччо к Джотто и  наконец, вашему покорному слуге передалось изображение лика с узкими глазами. Иные говорят, что эта манера пошла от византийской иконы, и что Дуччо привёз её в Италию и передал ведущим живописцам. Мы уже предпочитаем изображение не лика, а лица. Узкие или раскосые глаза мадонн на иконописных ликах  – это, дай Бог, временное влияние образов турок-сельджуков, занявших власть  в Византии. Джотто иногда изображает своих мадонн с моделями архитектуры, прямо указывающих на мусульманскую Испанию, – он тяжело вздохнул – всё, не варварский восток.  Когда мне задают  вопрос о необычной внешности мадонн, я говорю: мы в Европе настолько поддались восточным мотивам что стали канонизировать их лики, носить на голове их тюрбан, а на ноги надели их ботинки с  загнутыми носами. Европа оказалась под давлением эстетики варварского востока. Вот и вся история. Где наша национальная культура?
Петрарка заметил обиду в его голосе.
 – Насколько я наслышан  Византийский император тоже с узкими глазами?
 – Это правда. Кровь императора разбавлена турками-сельджуками.
 – Ваши мадонны гибкие, манерные, ужель тоже Византия? – Заметил Франческо.
 Если говорить о предпочтениях Петрарки в женской красоте, то  в большей степени он восхищался "Мадонной в Славе" Джотто как не оставался равнодушным и к  мадоннам Мартини.
Симоне расплывался в улыбке:
 –Пластика  и утончённость образа должны воспитывать у прихожан определённые эстетические вкусы: прекрасное должно быть именно таким, не толстым, и неуклюжим, ибо толстое и неуклюжее подобно свиньям. Вы видели в танце персиянок? О, это сама грация. 
– И всё же вы восхищаетесь культурой Востока, но хочу заметить, что в Ваших работах есть индивидуальность, сразу виден почерк, – заметил Петрарка и продолжил: – Я рассматривал Ваши фрески. Чудесным образом канон сочетается с портретом.
– Вы очень проницательны. Мне нужна натура. Я даже в библейский сюжет вставил свой портрет в тюрбане, а также вписал в иконы всех своих родственников, да простит меня Пресвятая  Дева Мария.
Он сложил ладони в молитве, обращаясь к иконе, написанной собственной рукой, чем вызвал улыбку у Франческо.
Художник долго не осмеливался задать вопрос поэту, но зная, что любой неудобный вопрос можно перефразировать и сделать удобным, всё же, осмелился, но получилось коряво:
 – Я мог бы изобразить светский портрет показать Вас в модной блузе и копной вьющихся волос или вы хотите быть изображены с накидкой на голове и с лавровым венком как часто изображают поэтов? – Симоне сейчас подумал, что поставил Франческо в неловкое положение. С его стороны было бы смело и нескромно заявлять о себе как о выдающемся поэте.  Помолчав немного, Симоне продолжил перечень образов:
 – Может в сане священника?
 – В сане, –  быстро согласился  поэт.
Франческо сейчас казалось, что Мартини прошёл сквозь его душу. Какой прозорливый, – думал поэт, – такой маленький, шустренький везде пролезет, даже в мозги.  Он опустил глаза, чтобы художник не прочитал сиюминутные негативные мысли в его адрес, но вслух произнёс комплимент:
 – Вы удивительно проницательны.
В интонации была скорее ирония, от чего Мартини смутился, но нашёл, как выйти из ситуации:
– В молодости я был охоч до женщин, Вы красивы и молоды я слышал ваши сонеты даме сердца, не уж то сан не позволяет больше?
Франческо вынул козырь из рукава и заврался, изображая из себя законопослушного священника, и теперь страстно желал иметь  от Симоне небольшой портрет предмета своего обожания.
– Но мне нужна натура, для меня это принципиально.
 – Но даму сердца нельзя афишировать, – заметил Франческо.
Он осмотрелся вокруг: на стене и полках лежали эскизы мадонн, выполненные углём, сангиной, тушью и нашёл, что его возлюбленная похожа на один из эскизов головы мадонны.
 – Вот, пожалуй, вот этот набросок чем-то напоминает мою даму сердца. Я могу этот рисунок у Вас купить?
 Симоне улыбнулся в усы. Его набросок пожелал приобрести  известный поэт. Он был  доволен самим собой.
– Да конечно, как вам будет угодно,– согласился художник и назначил недорогую цену.
 –Это не ваша родственница? Ведь вы пишите только с натуры.
 –Это каноническое изображение. Я здесь пытался найти для  изображения мадонны другой ракурс.
Франческо не смущало, что под прикрытием дамы сердца он хотел приобрести рисунок мастера.  Козырь  поэта, превращался в шестёрку.
 Кроме портрета самого поэта и его «дамы сердца», Мартини Симоне выполняет фронтиспис Вергилия, который хранится в библиотеке св. Амвросия в Милане. На рисунке изображён возлежащий под сенью дерева Вергилий с пером в руках, к нему подходит учёный Сервий, ведущий  героя Энея. Внизу изображён человек, обрезающий лозу винограда, символ «Георгик»,  рядом  изображён пастух с овцами символизирующий «Буколики». Композиция не многоцветна: синий фон, белые фигуры.
Что касается портрета дамы сердца, то златокудрую мадонну художник изображал во многих церквях, для Петрарки она станет визуальным образом дамы сердца, созданном Мартини Симоне. Поэт лишь описал в стихах внешность возлюбленной, и внешность эта не вышла за пределы зрительного образа увиденного поэтом в  Мадоннах художника.
Куда не брошу безутешный взгляд,
Передо мной художник вездесущий,
Прекрасной дамы образ создающий,
Дабы любовь моя не шла на спад.
 Петрарка описывает этот образ в сонетах, наряжает в  те же платья тех же цветов что и Мартини Симоне.  Доказательство того, что художник написал портрет возлюбленной, поэт оставляет в трактате  «Моя жизнь». Он вложил свои мысли в уста Августина, упрекая Франциско за любовь к земной женщине: «И – верх безрассудства: не довольствуясь видом живого лица, ввергшего тебя во все эти беды, ты добыл себе его изображение, созданного талантом знаменитого художника, чтобы иметь возможность всюду носить его с собою, предлог для неиссякаемых слёз». Франческо позволял себе лицемерить перед воображаемым читателем.
 
Накрапывал холодный осенний дождь и Франческо поспешил в родительский дом к брату.  После обеда он заглянул в свою библиотеку. Его интересовало пристальное внимание философов к таким понятиям, как платоническая любовь и любовь земная. Эта идея в последнее время преследовала Франческо. Он полагал, что и в нём могут уживаться две любви: земная и небесная, то о чём писал Платон в своём знаменитом диалоге «Пир» и что это не его  частный случай, а некий закон, иначе философия прошла бы мимо этой темы. Франческо подсел к Герардо:
 –Как ты себе представляешь  платоническую любовь?
Он упивался общением с братом в умении вести философские диалоги ещё со студенческой скамьи, но Герардо не любил поддерживать подобные разговоры. Протест  выливался в приземлении любой высокопарной темы, для этого он доводил её до остроумной шутки с последующим низвержением возвышенного в реальный мир или в Тартар. Герардо понял, что брат настроился на философские беседы и  решил остудить его прекрасный порыв:
 –Платоническая любовь охватывает тело от головы до пупка, а вот земная любовь охватывает остальную часть тела.
Франческо посмотрел на брата долго и пристально, давая понять, что шутить не намерен и не упуская его взгляд заумно произнёс: 
–Идеальная или платоническая любовь восходит к созерцанию воплощения божественного замысла, её можно назвать любовью Высшей красоты.
– Ох, наворотил! Например?
 –Любовь  к прекрасной даме представляет платоническую любовь.
Герардо понял, что Франческо настойчиво вербует его на философский разговор и с энтузиазмом повёлся, когда услышал путаницу в его философии:
 – Земная любовь выходит из  любви платонической, но вначале – стрела Амура.
 –  Не всегда. Случай имел место быть, – Франческо вспомнил встречу с Веллией. – Амур  сразу выстрелил мне не в сердце, а гораздо ниже.
 – Обычно мужиков он туда и бьёт, – заметил  брат.
 – Согласен, но в моей ситуации без дьявола не обошлось, – отметил Франческо.
Он улыбнулся, оживился, от удовольствия поёрзал в кресле, желая ещё удобнее сесть, и позволил себе полностью  раскрыть волнующую его тему:
– Я вот к чему клоню: помнишь  миф о Пигмалионе и Галатее? Сотворить  идеальную скульптуру женщины удалось Пигмалиону.  Скульптор не мог не влюбиться в свое творение. – Здесь  он сделал многозначительную паузу, поднял указательный палец и продолжил: – Я вдруг  для себя обнаружил, что Овидий описал пример божественного творения человеком, когда идея – образ  в голове    совпал с рукотворным изваянием.
Герардо повертел стопой, сидя в кресле в свободной позе и искренне порадовался за мысль, пришедшую в его голову с которой он тут же поделился с братом:
–  На первом отрезке действия всё правильно. Платон  имел в виду  идею как идеал, существующий только в голове – Герардо подумал и добавил: – Идею  в точности соответствующую задуманному идеалу творили только Боги. Ты сравниваешь творение скульптора с деянием Творца, забывая о главном: скульптор не в силах вдохнуть жизнь в изваяние.
–Да, да, ты прав и это указывает на один подтекст, если опуститься на грешную землю, – подхватил Франческо. – Овидий   говорит о платонической любви к неприступной женщине. Здесь же указывает, что не Творец, а Афродита вдохнула любовь в это  гордое изваяние. И ещё один, но плачевный вывод: платоническая любовь заканчивается, как только Галатея становится живой земной женщиной. И как не прискорбно творческая жизнь для Пигмалиона на  этом обрывается.
 – А я тебе ещё в начале разговора об этом сказал. И ещё: счастливый человек стихов не пишет. Хотя, глядя на тебя, есть исключения.
Всё же Петрарка провёл параллель между собой и скульптором: вот только Афродита не вдохнула любовь в его идеал.
В его  рассуждения вмешался Герардо:
– Ты, как я понимаю, делаешь наоборот: живую девушку превращаешь в золотую скульптуру. Тут скорее Амур застрелится.
 Франческо ничего не сказал в защиту своих рассуждений. Воспевая свою гордую златокудрую красавицу, он превращает её образ в эталон женской красоты, на который будут ссылаться поэты художники и ещё не одно столетие. Для молодого Петрарки платоническая любовь к  женщине со всеми  душевными страданиями, сердечными муками, если, конечно не врёт, приносит творческие плоды. Иначе говоря, на Парнас его ведёт душевный мазохизм.
Хмурым холодным вечером 4 ноября, сидя у камина, Петрарка написал два сонета и посвятил великому художнику, создавшему портрет возлюбленной.
 L XXVII
Меж созданных великим Поликлетом
И гениями всех минувших лет –
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимым с ним, стократно мной воспетым,

Но мой Симоне был в раю – он  светом
Иных небес подвигнут и согрет
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом…
L XXVIII
Когда, восторгом движимый моим,
Симоне замышлял своё творенье,
О, если б он, в высоком устремленье
Дал голос ей и дух чертам живым…
…………………
Беседой с ней я часто ободрён
И взором неизменно благосклонным,
Но всё без слов… А на заре времён

Богов благословлял Пигмалион.
Хоть раз бы с ней блаженствовать как он
Блаженствовал с кумиром оживлённым.