Глава 1. Матиас и его первые воспоминания

Мои первые воспоминания — это холод. Густой, как молочный туман, он укрывал горы и долины моего детства, заползал в дома, заставляя смертных искать спасения у огня. Родился я в год Господень тысяча триста двадцать первый, в краю швейцарском, где доблестью считалось не умение владеть мечом, но искусство плотника, который топором созидает, и мудрость матери, что с терпением оберегает семью. И хоть то время было суровым и лишённым изысканности, именно такая эпоха рождает истории, что живут в памяти людской — как моя, начавшаяся в крохотной деревушке, в доме, полном дыма, тепла скота и человеческого духа.

Дом наш был строением скромным, но крепким, ибо мой отец, мастер Иоганн, собственноручно воздвиг его, трудясь не покладая рук. Говорят, его топор был столь остёр и послушен, что мог бы соперничать с искусным клинком, ведь в его руках любое дерево поддавалось с первого удара. Отец мой, человек великого умения, всегда говаривал: «Топор может построить дом, но огонь хранит семью». И вся наша семья обитала вокруг этого очага, что топился «по-чёрному»,  ибо дым из него шёл не через трубу, как в домах знатных господ, а свободно поднимался вверх, окрашивая всё вокруг в цвет угольный.

В те времена, кто входил к нам в дом, будь то сосед или странник, редко мог сразу найти нас в чёрной дымке. Да и шутил отец иной раз: «Коль кто в нашем доме двери с первого раза найдёт, того зови не гостем, но мудрецом». И хоть я ещё был мал, чувствовал в словах его не просто веселье, но мудрость — искусство жить в простоте.

Зима была для нас временем великой битвы с природой. Когда снега ложились, как саван, и ветры пронизывали до самых костей, мы собирались в доме, согреваемые не только огнём, но и теплом наших коров и коз, что зимовали под той же крышей. Близость их дыхания, казалось, убаюкивала нас лучше, чем любая сказка. Как-то раз я спросил у матери, Элизабет: «Мама, почему корова всегда стоит в углу, а не возле очага? Ведь она согревает нас лучше, чем сам огонь». Мать, не отрываясь от своих трав, ответила с лёгкой усмешкой: «Потому что корова знает своё место, и нам всем не худо бы у неё поучиться». Тогда я впервые задумался, что в её словах и травах всегда скрывался некий глубинный смысл, доступный лишь тем, кто готов слушать.

Элизабет была женщиной непростой — дочерью травника, а значит, ведала тайны природы и лечила недуги, что губили простых людей. Её руки, всегда пахнувшие зверобоем и чабрецом, могли исцелить и человека, и животное. Она не смеялась громко, как отец, но её улыбка была редким сокровищем, сиявшим, когда дни казались самыми мрачными.

Однако же и я, будучи мальчиком, находил место для игр и шалостей. Помню, как в зимнюю пору мы с другими детьми катались по заснеженным склонам, устраивая гонки на досках, обточенных собственноручно. Как-то раз я, потеряв равновесие, скатился вниз быстрее доски, за что друзья прозвали меня «летающим камнем». И хоть синяков я тогда набил изрядно, смех наш был громче, чем вой ветра.

Но всё же самым ярким воспоминанием детства было слово отца: «Матиас, смейся всегда, что бы ни было. Смех твой — щит, что крепче любого доспеха». И эти слова, произнесённые, быть может, с долей легкомыслия, врезались в мою душу, как узоры, что вырезал отец на дереве.

Так начиналась жизнь моя — в доме, что был одновременно крепостью и тюрьмой, среди дыма и снега, где холод не мог победить тех, кто знал, как согревать себя шуткой и огнём. И хоть дороги мои вели меня далеко за пределы деревни, память о дыме, коровьем дыхании и тепле очага осталась со мной навеки.