Детство. Братья. Укладка ко сну

**Детство. Братья. Укладка ко сну**

Нас было пятеро братьев, и я — самый младший. В памяти сохранились лишь те времена, когда наш старший брат Саша уже окончил школу и учился в Харькове. Остальные четверо ещё оставались дома, и почти каждый вечер нас собирал отец на беседу. Мы называли это «лекцией» и шли неохотно, предчувствуя череду нравоучений. Но, как бы нам ни хотелось избежать их, мы знали: отец всегда найдёт слова, которые заденут что-то важное в душе.

Отец рассказывал нам о своём детстве, делился историями из жизни, порой весёлыми, порой печальными, и неизменно поучал быть всегда вместе, поддерживать друг друга, защищать в любых обстоятельствах. Чаще всего он приводил пример из книги «Великий Моурави», рассказывая, как Георгий Саакадзе собирал своих сыновей и предлагал им сломать несколько стрел, связанных вместе. Никто из сыновей не мог справиться с этим — как бы они ни напрягались, стрелы не поддавались. Но стоило отцу раздать каждому по одной, как они легко ломались в руках. «Запомните, — говорил нам отец, — вместе вас никто не победит. А поодиночке — любой сможет сломать».

Эти беседы, казавшиеся нам в детстве скучными, на самом деле становились источником силы. После разговора мы, окрылённые примерами из жизни героев, начинали обсуждать планы на завтра: кто займётся огородом, кто поможет по дому, кто вычистит сарай, а кто покрасит забор.

Когда отца назначили военкомом Шамхорского района, семья переехала на новое место. Нам выделили крепкий добротный коттедж — бывший дом немецких колонистов с просторным двором и большим садом. Двор был полон жизни: важно прохаживались индюшки, с шустрыми криками носились цесарки, а кур и сосчитать было невозможно. Среди этой пёстрой компании царствовал наш пёс — русская гончая по кличке Каштан. Он никогда не лаял зря и не кусал, но если во двор проникал незваный гость с недобрыми намерениями, Каштан с разбега сбивал его с ног ударом лба, и редко кому удавалось устоять после такой встречи.

Сад, доставшийся нам вместе с домом, требовал много труда. За стеной нашего сада протекала мелкая речка, которая поздним летом пересыхала, но в сезон дождей становилась бурной, а при сильных ливнях превращалась в настоящий сель. После таких разливов весь сад оказывался усыпан мелкими камнями. Мы с братьями ходили с вёдрами, собирали эти камни и выбрасывали за забор, чтобы очистить почву.

Почти весь сад мы засадили виноградом: сорта Баян, Тебриз и местный Баян-Шира росли ровными рядами. Двенадцать рядов виноградника вытянулись прямыми линиями, натянутыми на стальные нержавеющие проволоки, прикреплённые к бетонным столбикам. С ранней весны до поздней осени виноградник требовал заботы. Обычно опылял лозы серой и медным купоросом Евгений, и мы с улыбкой называли его не агрономом, а «Агромоном». Я же, научившись у отца, следил за ростом веток, подрезал лишние отростки, чтобы лозы не зарастали и лучше плодоносили. Отец говорил, что виноград — как человек: если пустить всё на самотёк, он запутается, зачахнет; нужно направлять его, помогать.

Работы было много, но зато осенью нас ждала особая награда. Из собранного винограда мы делали своё, домашнее вино. Все секреты приготовления этого вина нам передали оставшиеся после выселения немецкие колонисты-виноделы. Они рассказывали, как правильно давить ягоды, как ухаживать за молодым вином, когда и сколько раз его переливать, чтобы получилось настоящее, насыщенное, полное вкуса. И когда наконец, после нескольких переливаний, вино становилось прозрачным, с глубоким цветом и мягким вкусом, мы гордились своим трудом. Оно особенно хорошо шло с домашней брынзой, и отец любил говорить, что это — вкус настоящей жизни.

Утро начиналось с завтрака, который у нас был особым ритуалом. Завтракали мы почти всегда на свежем воздухе, на балконе, большую часть года — благо климат позволял. На столе обязательно стоял самовар, булькающий, выпускающий пар, готовый разливать горячий чай. Стол был большой, накрытый белоснежной накрахмаленной скатертью, а на ней — простая, но вкуснейшая крестьянская еда: сливочное масло, сыр, варенье, золотистый мёд, горка блинов и пышные оладьи. Всё — к чаю. Хлеб и юха были домашними, испечёнными в тандире и духовке.

За столом собирались все: братья, родители, иногда гость. Я усаживался последним, и, как только занимал своё место, сидящие рядом братья машинально отодвигались — не из вредности, а по опыту: случалось, протягивая руку за хлебом или вареньем, я нечаянно задевал чью-нибудь чашку с горячим чаем. Братья шутили: «Хорошо, хоть самовар не задел». Завтрак проходил в весёлой атмосфере — смех, шутки, переброски словами, даже разговоры о политике не были редкостью. А в десяти метрах от нас росли пять огромных вековых лип. Утром, когда они цвели, их аромат разливался по двору, пьянил сладостью и, казалось, разжигал аппетит ещё сильнее.

К вечеру снова наступало время отцовской беседы. Отец собирал нас, и мы садились вокруг него, слушая его истории — порой с полузакрытыми глазами, уставшие, но всегда внимательные. После беседы каждый знал, что делать завтра, каждый чувствовал себя частью чего-то большого и важного.

Наконец мы расходились по своим делам, гасили свет, ложились спать. Спали мы все вместе, в одной комнате, где стояли четыре железные кровати. Кошки прыгали к нам на одеяла, устраиваясь в ногах. Их уютное, тихое урчание действовало, словно колыбельная, даря ощущение защищённости и покоя.

Особенно любил это мой брат Евгений. Он приучил большого полосатого кота прыгать именно к нему, и каждую ночь кот занимал своё место в ногах. Задремав, Евгений, улыбаясь, тихо говорил: «Маленькая кошка — мало тепла даёт, а большой кот — много». И мы засыпали, слушая его довольный голос, и нам всем казалось, что с таким котом, с Каштаном за дверью и под крылом отцовских рассказов — нам ничего не страшно в этом мире.

Так шли наши дни — наполненные заботами, работой, разговорами, смехом и общей теплотой, которую мы по-настоящему поняли и оценили только много лет спустя.