Переломный возраст

Олег вышел через приемный покой в маленький запущенный сад, где стояла одинокая беседка, и с жадностью вдохнул прохладный воздух.
Беседка пустовала, потому, как час еще был ранний. Ступил в нее и сел на жердочку, заменявшую скамейку.
Позади  остались сутки дежурства, которое выпадает раз, а то и чаще в неделю. Началось оно с оглушительного вопля «Пожар!» и закончилось перевязкой кошачьей лапы. Пожар приснился больному, кошку притащила зареванная девчонка с соседней улицы. Объяснять ей, что такое нейрохирургия, пусть и травматологическая, было бесполезно. Она знала одно: «Тут еще и не такое лечат!» Между этими событиями были самые обычные — две черепных операции.
Прилетел воробей, устроился на ветке дуба и пытливо  уставился на Олега. На секунду показалось, что и не пичуга то вовсе, а больная из пятой палаты — Свиридова. «Еще бы голову чуть набок и — точно... — буркнул он. — Откуда берутся такие любопытные?»
Солнце поднималось, высвечивая неопавшие прошлогодние листья. Подумалось, что день окажется ясным, но вот беда — его придется проспать, чтобы прибыть снова в свое излюбленное пекло бодрым и на что-то способным.
Порядком потоптался на остановке. Ходил взад -вперед, приговаривая еле слышно слова детской песенки о том, что «только от жизни собачьей собака бывает кусачей» и — наоборот. Кто-то тронул за рукав:
— Вы что-то потеряли?
— Нет.
— Показалось.
Ворчал, что всем всюду что-то кажется. А вот ему сейчас не кажется даже — видится, как из-за шторки пятой палаты блестят два большущих любопытных глаза. «Уу!  Догадался бы кто-нибудь перенести эту проклятую остановку подальше».
Через десять минут решил ехать на такси. За одним пришлось кинуться вдогонку, но оказалось, что притормозил водитель на красный свет. Поплелся назад, чертыхаясь и косо поглядывая в сторону больницы, окончательно уверенный, что Свиридова сейчас стоит там и заливается смехом и рядом с ней — хохочут.
«Все, завтра выпишу! Всех их выпишу».
Дома оказалась мать. Она пришла, чтобы прибрать холостяцкую квартиру сына, и теперь хлопотала у плиты, укутывая кастрюли с едой. Обрадовалась, услышав за спиной шаги:
— Думала — не дождусь!
Олег обнял ее:
— Дежурил.
— Я поняла по твоей визитной карточке. Опять круги под глазами.
— Так теперь модно.
— Конечно, знаю. И твое голодание — модно. Скоро начнешь в обмороки падать.
— Мне нельзя в обмороки, мам.
— Тогда иди, ешь.
Олег отказался.
— Где-то посчастливилось позавтракать?
— Не-а, — покачал он головой. — Просто не хочется. Ну может такое быть?
Мать глянула на него и вздохнула:
— Но если серьезно, Олежка, то мне кажется...
— Не надо, мам! — взмолился он, зная, во что эта фраза перерастет, только сделай вид, что ты слушаешь: «Пять  лет прошло! Можно уже и о себе подумать, новую семью завести. Да и прежняя — какая семья? Ни ребенка, ни тебе — жены путевой...» Надю, с которой Олег прожил два года и которая ушла от него, хотя и с виноватыми глазами, но навсегда, мать не признала с первого дня. «У нее хищный взгляд», — сказала она неосторожно. Но все по ее предвидению вышло. Расставаясь, Надя вывезла в новый дом, к новому мужу свое, Олегово и даже бабушкино наследство — большую библиотеку. «Мне надо образовываться, — потупясь говорила тогда Надя. — Ты вот такую меня не смог полюбить...»
Она была неправа — Надя: Олег любил ее и не видел в ней ничего, что сразу отметила мать. А что оставила пустой  квартиру — ерунда! Он и сам бы ей все это отвез. «Даже тома по нейрохирургии?» — уже остыв, усмехалась мать. Олег пожимал плечами: «Ну если бы  они ей понравились...»
Со временем чувство к жене прошло. Наверное, мать помогла. Новой же семьи не хотелось, да и, если честно сознаться, Олег ее начинал бояться: у него были работа с утра до вечера, а то и сутками, его любимое дело — операции, операции и опять операции. Для этого он и родился на белый свет.
Мать спустила его с облаков:
— Тебе звонил какой-то возмущенный мужчина, оставил свой телефон. Вот листок.

***
Новый день оказался опять хлопотным. С утра пришла аппаратура, которую Олег выбивал с полгода, в одиннадцать началась плановая операция, на вечер намечен разбор  одной нелепой жалобы. Да, еще: надо позвонить в инфекционную, куда увезли по ошибке его пациента, в котельную и еще этому «возмущенному мужчине», который оставил номер своего  телефона. «И зачем только взвалил? — колыхалось часто в голове Олега.— Карьерист несчастный!» Ругал он себя, и ругал, не лукавя. Знал, что никакой он не заведующий отделением — ну нет в нем ничего от руководителя! Он только хирург — до мозга костей, а это, все остальное, — удел людей энергичных. Полгода назад его как будто услышали — освободили. Правда, за  халатность, но формулировка Олега не смутила. Главврач недоумевал:
— Ты что, ничего не понял?
Олег улыбнулся.
— Тебя освободили!
— Я об этом мечтал.
Главврач подошел ближе — он был близоруким.
— У тебя — пятно в биографии.
Олег постарался вспомнить, за что.
— За то, что сестра- хозяйка разбазаривала  твое имущество!
— Это застиранные полотенца, обрямкавшиеся простыни, судна, что там еще на подотчете?
— Вот- вот! — удовлетворенно вздохнул главврач. — Понял?
Потом сестру-хозяйку сменили, многое она вернула, и дело из стен больницы не вышло. Вопрос о восстановлении Олега в прежней должности решился сам собой, и его временная передышка окончилась…
Делал обход до операции. Часа раньше хватало, но сегодня опять застрял в пятой палате и теперь смотрел лишь серьезных больных. «Остальных—после... Ну Свиридова, ну террористка несчастная, ну!..»
Который день он не выходил — вылетал из двустворчатой, не как всюду, двери и долго еще они скрипели вслед своими массивными половинками.
Сегодня Свиридова нарушила всяческую субординацию, заявив:
— Вы не врач, Олег Семенович, по крайней мере, не такой врач, как я себе представляю.
— То есть? — насторожился он.
— Не милосердный. Вот вы мне объявили, что выписываете. Так?
— У тебя все в порядке.
— Все в порядке? А это? — Свиридова уставилась на наперсток, маячивший на тумбочке у окна, и тот сдвинулся с места. В палате, видно, к такому привыкли и лежали, не шелохнувшись и даже не глядя в ту сторону.
— Нормально? — подпрыгнула Свиридова на кровати и уставилась злорадно на него.
Олег еще раз посмотрел на наперсток, потом на больную и предложил:
— В коридоре — ящик тяжеленный с аппаратурой. Задвинь его в лабораторию, раз тебе ничего не стоит. А рукоделие — убрать в тумбочку. И... наперсток.
Она заревела, когда он уходил. Она всегда ревела, когда Олег направлялся к двери, кричала, что если он ее выпишет, она прыгнет с телевышки и тогда ему придется собирать ее по косточкам.
В том, что Свиридова совершенно здорова, он был уверен. Лежит она в его отделении второй  раз, первый — в свои зимние каникулы. И вот снова. Тогда он выписал ее быстро, теперь Свиридова сопротивлялась.
— Хорошо! Назначу кислород! Пневмоэнцефалографию! Ты хоть знаешь, что это такое?
— Знаю! — победно отозвалась Свиридова. — У меня обнаружится опухоль!
Ничего Олег не собирался ей больше назначать, даже  успокоительное, ясно ему — блажит девчонка. Но почему она выбрала для своих капризов именно его отделение?
К вечеру Свиридова гуляла под окнами как ни в чем не бывало. Оделась во все домашнее: пушистый свитер, джинсы, на замечание нянечки вкрадчиво отозвалась:
— Мне Олег Семенович разрешил!
Из ординаторской все это было видно и слышно, но лишний раз с ней связываться не хотелось.
Дома лежала записка от матери: «Олежка, ты не позвонил тому, помнишь? Вот его телефон... И чего он тебя так домогается?»
Поужинал, покрутил ручку телевизора, застрял на восьмом канале: шел эстрадный концерт, весело и энергично парни пели:
«Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди»...
«Надейся и жди!» — убавил звук Олег и подошел к телефону. Ему ответили быстро. Сначала трубку взяла женщина и, узнав, крикнула: «Саня! Саня! Иди, говори!» Саня, представился Александром Андреевичем.
— Я слушаю вас, — произнес ровным голосом Олег.— Я вас слушаю.
— Олег Семенович, — заурчала мембрана, — я сейчас буду говорить не тем, пожалуй, тоном, он вам не понравится, вероятно, но дело вот в чем...
На том конце, похоже, шла заправка. Слышался грозный голос жены, подающей реплики, потом наконец-то завелся и сам Александр Андреевич.
— Вот в чем дело: у вас в пятой палате лежит наша дочь...
Олега обдало холодком.
 —      Свиридова?!
— Аля Свиридова, — подтвердил говорящий. — Она лежит из-за вас!
— Как это! — не понял Олег.
— Прошу не притворяться. И вообще, если вы будете вилять, мы ни о чем нормально не договоримся.
— Хорошо, я буду только слушать. — Олег посмотрел на экран, там шел повтор:
«Не надо печалиться»...
Парни улыбались, подавая ему жизненно важный совет, подмигивали, и Олег отвернулся.
— ...лежит второй раз! — поймал конец фразы и постарался не отвлекаться. — А она  абсолютно здорова! —Александр Андреевич по привычке выждал реплику собеседника, но Олег молчал. — Ах да, вы только слушаете. Ну и слушайте, давно пора сказать.
Дальше шло о его биографии.
— Мы с женой навели все справки: во-первых, вы были женаты, и вам уже почти тридцать, а Алечке шестнадцать, во-вторых, мы виделись с вашей прежней женой, и она разогнала туман: вы человек несерьезный и необязательный, впрочем, вы в том не виноваты, это — гены. И Але еще учиться! Она же — в девятом классе, подумайте. Алло! Алло! Вы меня слушаете?
Олег отозвался:
— Да, но ничего не понимаю. Конечно, мне лестно такое пристальное внимание к моей бесталанной персоне, но во всем остальном я не вижу логики...
— Зачем вы ее там держите? Или вас тешит, что такое юное существо, такая... словом, что девочка в вас влюблена по уши?
— Свиридова влюблена? В меня? Послушайте, у вас в роду были ненормальные?
— Она из-за вас парашютным спортом занялась! — кричали в трубке.
— Я про ненормальных -  серьезно!
— С закрытыми  глазами вас лепит. Скульптурами дом завален!
— Тяжелое осложнение? После чего это? Был тиф, грипп, что-нибудь до меня — было?
— Господи! — устало выдохнул в параллельную трубку женский голос. — Сань, он над нами просто издевается!..

* * *
Мать отнеслась к сумбурному рассказу сына непредвиденно:
— Олежка! А если это правда?
— Что «это»?
— Если ты ей подал повод?
— Я? Повод? Да я ее только теперь в лицо вижу! Я раньше только фамилию в голове держал! — возмущался Олег. Мать не реагировала  на эмоции.
— Ну и как оно — лицо?
— Как лицо, зачем тебе?
— Темненькая?
—       Светленькая  - в тон отвечал Олег.
— Не полненькая?
— И не худенькая, не знаю. Впрочем, ее в палате Мариной Влади зовут.
— Олежка! Тогда это очень тяжелый случай. Что же мы станем делать? — Мать посмотрела на сына грустно.—
Со всем, этим?
— Я же тебя призвал для совета, тебя! Умницу, наставницу и — всякую!
Мать думала и, наверное, чтобы дать полезный совет сыну, нуждалась еще в кое-каких деталях, но мялась.
— Спрашивай, что уж, — позволил Олег.
Мать была далека от медицины — они с отцом играли в академическом театре все еще главные роли, но кое-что по- дилетантски разумела.
— Она тогда почему к тебе попала? На каникулах?
— Отделение было дежурным.
— Да нет, не то. Я хочу знать — с каким диагнозом?
— С сотрясением.
— Это ты его поставил?
Олег возмутился:
— Это она его себе поставила. Сказала, что вешала шторы, стул — со стола, она — со стула. И — затылком... Теперь вот — экстрасенс!
— А ты?
— Я сначала поверил. Ты же знаешь, мама, в таких случаях лучше взять за основу жалобу больного, чем после локоть кусать.
Мать понимала, но зацепки никак не находила.
— А потом ты ее выписал.
— Естественно.
— И — опять?
— Я же все тебе рассказал. Все! — Олег сильно нервничал по двум причинам: не хотелось говорить ни о какой Але и отвечать: ему — небезизвестному нейрохирургу города — задавали вопросы, словно двоечнику.
— Олежка, а как ты выяснил, что у Али нет патологии, а вдруг там гематома или...
Мать запнулась, и Олегу стало вдруг смешно: добралась, видать, в свое время до томов нейрохирургии.
— Что-нибудь с турецким седлом? — Мать глянула подозрительно.
— Есть такое в голове. Но у Свиридовой — нет. То есть седло тоже есть, в норме, и еще — отменное здоровье. Просто мало били!
— Бить детей непедагогично, —заметила мать. — Тебя мы с отцом мизинцем не тронули.
— Зря.
Однако мать, которая всегда в житейских штормах обретала особое мужество, погладила сына по голове:
— Ничего, выплывем. Я к тебе зайду, увижу ее, и тогда решим. Может быть, даже в субботу.

Теперь его стали вызывать к главврачу два-три раза в день по очень серьезным вопросам. Вот, например, по таким:
— Олег! Олег Семенович! Ладно, вы не думаете о себе, но пожалейте других! Умоляю!
В углу на последнем стуле сидела съежившаяся лаборантка. Она недавно плакала и теперь прятала в пол глаза.
— Я только что вышел на дежурство. В чем дело?
— Вы велели своей больной...
— Свиридовой, — робко подсказала лаборантка, не шелохнувшись.
— ...Свиридовой установить аппаратуру в лаборатории?
— Я? Нет! То есть — да, но... что она сделала?
— Она ее установила!
— Как? — Олег знал, что ящик неподъемный, что его оставили в коридоре до субботы, а в субботу высвобождались три шофера и еще завхоз...
— Подняла на второй этаж! — злорадствовал уже главврач, видя ошарашенность Олега.
— Сама? Одна?!
— Дудки! Все отделение тащило. В тихий час.
Олег сел и вытер платком лоб.
— И что?
— Выговор. Может, строгий, может, еще какой, там, в верхах,  решат.
Олег и выговоров не боялся, тех, что сыпались в его карман, как из рога изобилия: его карман всегда оказывался почему-то дырявым. Но то, что больные, которым прописан строжайший постельный режим, которых он своими руками латал и лелеял, дотошно всматриваясь после в зрачки — не косолапят ли, всматриваясь в нервные точки —живут ли, подозрительно оценивая каждое нечеткое слово — нет ли рецидива, они тащили такую гору!..
— Я ушла... В тихий час мы многие уходим... ненадолго. А нянечку они не послушались! — лепетала лаборантка.
— Что? Куда уходите? Почему уходите? — забегал по кабинету главврач, но тут же остановился: — Это другой вопрос, еще разберемся.
— До Свиридовой все было нормально,— горько вздохнула опять лаборантка.— И потом — я ее не просила...
К вечеру Олега снова пригласили в тот же кабинет. Он шел с чувством человека, которому все равно завтра снимут голову.
— Ну?
— Это я тебе хочу сказать «ну!»
Олег пожал плечами.
—Собрание почему перенесли с четверга?
— Мне не доложили — почему. Может быть, спросим...
— Уже спросили.
— И — почему?
— Два дня спал ваш «жалобщик»!  Кто-то накачал его снотворным.
— Зачем? — Олег начинал чувствовать нереальность происходящего: в четверг в ординаторской, после операции, до собрания, он говорил, что валится с ног, что сядет и уже не поднимется, и на самом деле немного вздремнул на диване... А потом собрание отменили... Ну и что, не первый раз...
— Выясним. Но вот полюбуйся на эти листовки! — Главврач протянул ему пачку желтых служебных бланков, с чистой стороны которых печатные буквы призывали: «Не разрешайте Олегу Семеновичу  заниматься пыльной работой— его золотые руки нужно беречь!» — Кто? — тоном следователя  спросил он.
— Не знаю.
— Не запирайся!
— Понятия не имею!
— Это про новый корпус?
—       Похоже.
— Так ваше же отделение переводят.
— Да.
— И тебя привлекли?
— И меня.
Главврач потер лоб. Отнимать выходные дни у сотрудников он, конечно, не имел права, но другого выхода не нашлось.
— Хорошо, что у нас народ сознательный, – уже мягче произнес главврач. -  Вот собрали бумажки  и принесли. А в переезде участвовать надо. Только этот вопрос громко не обсуждать!
Он чего-то боялся, может быть, осложнений.
В ординаторской настаивали: Свиридову выписать как можно скорее, иначе она взорвет отделение.
— А если ее — в психичку, или в детскую комнату милиции? — гадали.
Олег сидел за своим большим столом и грыз ноготь. Когда надо было сосредоточиться, он всегда грыз ноготь, чтобы не дать мыслям разбежаться в стороны.
О Свиридовой в отделении тоже теперь знали. Сначала думали — отлынивает от уроков двоечница, оказалось — претендентка на медаль, активистка, лидер. Справились о родителях — может, жертвы алкоголя или еще что — нет: кандидат наук и педагог.
— Переломный возраст,— вдруг сказала пожилая старшая сестра. — Моя в семнадцать замуж вышла за взрослого спортсмена.
— Все когда-то выходят! — оборвали ее и испуганно посмотрели на Олега.
Он думал.

Выписывали Свиридову утром, и мать Олега опаздывала.
Свиридова медленно собирала свои вещи и, когда за ней зашла нянечка, вздрогнула:
— Уже?
— Уже, милая, уже.
Свиридова села на край кровати и задумалась. Нянечка постояла, подождала, махнула рукой:
— Так ты сама. Знаешь ведь, где раздевалка.
Надо было еще сходить за паспортом и выпиской. Паспорт— внизу, выписка...
— У него она!
В палате ожили, сели на кровати.
— Что? У кого?
— Выписка у Лаврентьева!
Лаврентьевым был Олег Семенович, но сам он выписки не вручал, и это знали. Однако промолчали.
Свиридова затянула потуже халатик, перехватила резинкой пушистые волосы, сунула ноги в тапочки. Пошла.
И столкнулась с матерью Олега.
Они не могли не узнать друг друга, такое исключалось по законам телепатии, телекинеза, парапсихологии или чего там — из неизученного. И Аля кинулась к красивой пожилой женщине.
Что выговаривали ее пухлые обиженные губы, никто не слышал. Мать Олега гладила ее голову, вздрагивающие плечи и улыбалась самой своей загадочной улыбкой, которую репетировала лет тридцать и которая стала потом ее собственной.
— Девочка, Аля, Алечка, все образуется, пройдет, поверь. Ты будешь ходить к нам в гости, у нас есть прелестная колли и с ней некому гулять, мы будем печь «Наполеон» и пить чай... Ты любишь «Наполеон»?
— Я люблю Олега Семеновича...
— Он тоже будет пить чай... с нами...
— Но я, и правда, могу броситься с телевышки. Я уже туда лазила, — не поддавалась Свиридова. И мать Олега соглашалась: — Хорошо, если это понадобится, хорошо...
Потом они с сыном смотрели из-за штор ординаторской, как садится в машину высокий, со вздернутым носиком и огромными глазами ребенок, как выжидающе шарит вокруг взглядом, девочку  уже заботливо тянут на сиденье женские руки, а она, отстраняя их, снова выходит и снова ждет...
— Покажись, бессердечный, — подталкивает Олега мать.
Тот упирается и просит исключить его из этой мелодрамы, тогда мать сама объявляется на маленьком узком балкончике.
Свиридова расцветает, машет обеими руками и шлет воздушный поцелуй.
— А как зовут колли? — громко кричит Свиридова, и мать Олега тоже громко отвечает:
— Айра!
— Ну наконец-то! — ворчит в это время дежурная сестра отделения, заправляя койку Свиридовой свежей простыней. — Хоть белый свет увидим...