Панацея

По одинокой лесной дороге, покрытой множеством рытвин и ухабов, подпрыгивая и вихляя, пронесся очень странного окраса автомобиль. Это был совсем новый, ядовито-розового цвета Гелендваген. Он оставлял позади искривленные в безумном танце сосны, пролетал мимо полосатых и поломанных березняков. Заросли ивняка так легко не давались: они нередко разрастались вдоль дороги на километры, и даже после того как машина вырывалась из их пестрого оцепления, долго махали ей вслед своими листьями.

Салон машины был иссиня-черным, и воздух внутри него казался мутным испарением сумерек. Любая попытка внешнего мира вдохнуть жизнь в это коматозное пространство пресекалась сильно тонированными окнами, которые пропускали минимум света. За рулем сидел коренастый лысый толстяк в сером костюме. Его веки то и дело блаженно закрывались, но через мгновение они с болезненным усилием распахивались, возвращая его к лобовому стеклу и внешнему пейзажу. Справа от водителя, слегка откинувшись назад, сидела полная ему противоположность – высокий и тощий шатен лет тридцати с длинной старомодной прической, напоминавшей дамское каре.

Слышь, Серый, долго нам тут трястись еще? – обратился высокий к водителю.

– Навигатор еще сорок минут показывает. – вяло отозвался Серый. – Знаешь, что, Антоныч, помолчи лучше. Ты, наверное, на общественном транспорте давно не ездил. — тут в его голосе зазвучали терпеливые наставнические нотки. – А вот мне пришлось как-то. Там в автобусе на перегородке стеклянной, ну за которой водитель сидит, наклейка есть, и на ней написано, что водителя во время езды отвлекать нельзя. 

– Ну развез. Ты не автобус ведешь. Можно и ответить. – послышался раздраженный голос с заднего ряда. – А ты, Антоныч, еще раз спросишь, сколько ехать – пешком прогуляешься, понял?

– Понял. – сказал тот, растопырив пальцы в выражении «вопрос исчерпан».

Сидевшего сзади в сгущавшейся темноте салона разглядеть было почти невозможно, пока он не включил свет. В тусклом свете лампы очертания пассажира казались размытыми, но даже они выдавали его одновременное сходство и с Серым, и с Антонычем. На Серого он был похож тучностью и широкими плечами, а на Антоныча высоким ростом и узкой, вытянутой формой черепа.

Пассажир решил закурить, и огонек зажигалки на несколько секунд осветил его лицо. Нельзя сказать, что оно выделялось какими-то интересными чертами, но и безликим этого человека трудно было назвать. Скорее, он был ярким представителем определенного типажа, сурового и даже жестокого. Из-под пары густых бровей смотрели сонные, полузакрытые глаза. Их взгляд цепко держался сначала на вспыхнувшей зажигалке, а затем на закрасневшемся кончике сигареты. Вряд ли в тот момент глаза говорили что-то ясное о характере пассажира: эту работу, пусть и на уровне ассоциаций, выполнял нос. Он был словно выточен из камня настоящим скульптором, который особенно постарался над горбинкой: она была не слишком круглая и не слишком угловатая – как раз такая, чтобы нос был предельно лаконичен и не отвлекал внимания от общей картины лица. Люди с такими носами редко их суют дальше, чем положено, а иногда могут ими так резко и технично фыркнуть, что в соседней части среднестатистической гостиной с тумбочки свалится вазочка с цветами. Чуть ниже носа, не нарушая общих пропорций, находился рот. Над ним работали, видимо, и инженеры и скульпторы. Одни работали над размером губ: они были в меру припухлыми, и поэтому, когда их владелец говорил, они не нарушали его дикции, а когда он слегка улыбался, не оголяли его зубов. Скульпторы же добавили этим губам живости в виде морщинок и мелких трещинок, благодаря чему было видно, что это настоящая кожа, а не бледно-коралловая резина.

Вообще, все лицо этого человека было очень прямым и симметричным. Даже немногочисленные морщины на лбу шли параллельно друг другу, словно кто-то специально отмерил между ними фиксированное расстояние. Такими же ровными и правильными были ярко выраженные скулы, придававшие этой и без того суровой физиономии еще более мужественный вид. Наверное, и сам пассажир замечал такой уникальный порядок в своей внешности и старался его подчеркнуть такой же прической. Волосы он не отпускал, и длины их хватало только на тщательную укладку большей части этой темной, с проседью, массы на одну сторону для создания пробора.

Огонек зажигалки погас, и пассажир снова ушел в сумерки, до которых свет от лампы не добирался. Только сигарета неподвижно краснела на фоне его силуэта.

Сразу было ясно: главный в этой машине – он. Звали его Олег Ефимович Кравчин. Он смолоду выбивался в люди, выбирая на своем пути иногда довольно скользкие дорожки, то и дело рискуя на них оступиться. Однако, он хорошо держал на таких тропинках равновесие и сумел своевременно выйти на ровное шоссе законного бизнеса. Теперь Олег Ефимович почивал на лаврах своих былых предприятий и иногда затевал новые.

Несмотря на тонированные стекла можно было заметить, что небо было бело-голубым, без привычного солнечного пятна, словно уставшая звезда скрылась в далеком потаенном уголке. Единственным знаком ее присутствия были маленькие, изорванные ветром облачка, которые зависли над лесом, озаренные алым огнем светила. Даже ветер сжалился над ними и перестал терзать нежные пуховые тела, чтобы дать этим воздушным фигурам впитать в себя всю палитру теплых оттенков не то заката, не то рассвета.

Кравчина почему-то клонило ко сну. Он посмотрел на часы: слабо мерцающие инопланетно-зеленым светом стрелки показывали полпервого ночи. «Ну ясно теперь, отчего так спать хочется». – подумал он. Удивляло его скорее не время, а небо, которое в такой поздний час никак не могло быть таким светлым.

– Антоныч, а что это на улице так светло-то? Ночь же вроде. – надо было как-то держаться, не засыпая, вот и приходилось задавать разные вопросы.

– Так мы ж под Питером: белые ночи тут сейчас. – удивленно и как-то чрезмерно энергично чуть ли не прокричал тот. Наверное, ему тоже хотелось спать, и громкие возгласы были ему заместо кофе.

– А-а-а, точно. – тихо сказал Олег Ефимович и потер виски: голова не болела; просто такой массаж помогал бороться со сном.

В голову лезли странные вопросы: «А что он тут вообще делает под Питером в полпервого ночи на этой раздолбанной дороге, если сам живет в Москве? Куда и зачем он едет?». Словно из ниоткуда, в голове появился ответ, произнесенный посторонним беззвучным голосом: «На процедуру едешь. Тебе же психотерапевт сказал, что под Питером, мол, клиника есть, где хорошую гештальт-терапию проводят. А поздно так, потому что вовремя выехать не успел».

Самозаполняющиеся провалы в памяти начинали тревожить Олега Ефимовича, но он постарался успокоиться, потому что у него в голове возникла очередная подсказка: «Перед терапией сказали не волноваться и не спать подольше». Все эти объяснения на первый взгляд были исчерпывающими, но только для того человека, который знал, что такое гештальт. Кравчин к числу этих людей не принадлежал. «Гештальт какой-то. – думал он. – Спросить бы надо. У кого? Да хоть у Антоныча: он у нас личность разносторонняя, практиковал разное. Говорил, что в секте состоял какой-то, что сознание там раскрывали, с духами общались. – однако, он подавил свое любопытство. – Подумает еще, что я не знаю, куда еду. На месте разберусь».

Олег Ефимович откинулся назад и начал о чем-то усердно думать, чтобы не заснуть. Умные мысли в голову не приходили, и на протяжении всего оставшегося пути ему вспоминалась разная несуразица. Сначала он вспомнил, как в детстве откусил кусок от одуванчика и потом долго плевался горькой слюной. Затем в памяти всплыла драка с однокурсником по техникуму. Последнее воспоминание было особенно неприятным, потому что из той потасовки никто очевидным победителем не вышел. Ни однокурсник, ни Кравчин не были большими мастерами боевых искусств, поэтому, скорее всего, со стороны битва была похожа на дуэт клоунов: рыжего и белого.

Смотреть от третьего лица на это жалкое зрелище Олегу Ефимовичу было унизительно, но прогнать эту картину из воображения, которое в силу прошедшего времени делало ее еще более гротескной, было трудно. Снова и снова: два сопящих и хрюкающих нескладных тела сцепились в неправильный узел, и каждое из них пытается нарушить равновесие в свою пользу. Наконец, более тяжелая туша Олега (тогда еще никому и в голову не приходило называть его по имени и отчеству) берет верх и валит слабеющего оппонента на холодный кафельный пол. Тот все же не сдается и конвульсивным движением хватает обеими руками обидчика за шею, начинает вяло душить. Что ж, шея у Олега мясистая, и есть время, чтобы разжать хватку «обсоса» болезненными ударами под ребра, пока не кончится воздух.

«Обсос» же все терпит, для него ситуация переросла из бытового конфликта в дуэль, он готов убить, пусть даже это будет так называемым «превышением мер самообороны». По его мнению, Кравчин заслуживает смерти или как минимум страшного унижения. Если «обсос» не выйдет из драки победителем, то тяжесть поражения на всю жизнь повиснет на его спине и будет исподтишка душить его невидимой веревкой, тянуть назад, в этот коридор с дешевым кафелем на полу и салатовой штукатуркой на стенах. Он, возможно, даже забудет об этом случае, но в глубине души будет чувствовать, что в любой момент его могут повалить на пол и точно так же бить под ребра, а вокруг будут стоять и смеяться. Он не может этого допустить. Никогда возможность сбросить с себя позорный статус второсортного человека не была так близка, как сейчас. И он стиснул пальцы в готовности выжать шею Кравчина словно апельсин.

Олег недооценил противника. Отчаяние придало ему нездоровую, пугающую силу. Костлявые пальцы «обсоса» были хуже тисков, ощущалось, что шею Олега забетонировали, она просто не выполняла свои функции. Воздуха оставалось совсем мало, надо было предпринимать решительные действия. Он бил, ему казалось, что он бьет все сильнее и сильнее, а на деле руки становились ватными, двигались все хуже и усугубляли отсутствие мастерства. Вместе с воздухом в голову перестали приходить мысли, и оставалось только цепляться за те, которые уже там были, делать из них выводы. Последняя вспышка разума Олега была такой: «Душит, тварь такая, руками прямо, не стесняется, убить же может. Бей туда…. туда.. – под «туда» он понимал промежность, но так просто повиноваться этому низменному желанию ему не хотелось. – А если увидят? Да что они скажут? Понятное дело, ничего, а все же… Хотя, что они увидят? Надо бить.» – Олег уже ничего не решал, он рефлекторно хватался за последнюю возможность победить или хотя бы не задохнуться. В глазах начинало темнеть, они от натуги готовы были вылететь, как черт из шкатулки. Остается только двинуть непослушным коленом. Одного удара будет достаточно. Наконец-то! У него получилось, он попал!

«Обсос» отпустил шею Олега. Даже для его стойкости, вызванной безысходностью, боль была слишком сильной. Его бокам и так приходилось нелегко, а тут еще и это. Тут уже ничего не попишешь, видимо, судьба бывает не только в руках. В ушах шумит, голова кружится, у «обсоса» сил не хватает даже злобно посмотреть на своего врага и этим взглядом сказать: «Ах вот ты как!». Все закончилось хуже, чем он хотел, однако, по Олегу он мог судить, что драка закончилась ничьей, достаточно позорной, но зато не поражением.

Олег после того, как его шея была освобождена из железной хватки «обсоса», повалился на спину и пытался улыбаться, чтобы создать видимость ситуации, когда «все схвачено» – рыжий клоун. Делать эту гримасу было очень тяжело, потому что рот надо было держать прикрытым в спокойном и умиротворенном выражении, а тело требовало раскрыть его как можно шире и с шумом подавившегося пылесоса вдыхать как можно больше воздуха. Вскоре любопытные взгляды людей, собравшихся вокруг места недавней драки, перешли на чуть ли не парализованного подлым ударом «обсоса», и Кравчин смог перевести дух и насытить свой едва работающий мозг кислородом.

В стенах техникума снова наступило спокойствие, студенты потихоньку разбредались по своим делам, и вот, рядом с Олегом остались только его знакомые, расстроенные поражением друга, но довольные зрелищем, да и те старались разговаривать между собой, иногда поглядывая в его сторону. Вдруг он заметил завхоза, невысокого мужика с обвислым лицом в вязаном жилете в зеленую клетку и в цокающих лакированных башмаках, который быстро шел по направлению к нему. В сердце Олега екнуло, словно там зажглась искра и сразу же погасла, но он тут же успокоился: завхоз опоздал, состава так называемого преступления нет. Да и сам завхоз тоже все понял; дойдя до Кравчина, он замедлил шаг и посмотрел по сторонам, странно задрав приплюснутый нос, как будто что-то вынюхивая. Рядом с ним, кроме Олега и его товарищей никого не оказалось, «обсос» исчез при загадочных обстоятельствах. Завхоз подозрительно оглянулся на предполагаемого нарушителя, чья шея еще нездорово краснела, не успев оправиться от жестокого удушья, и сказал сипло-писклявым голосом:

– Поспокойней-ка тут. – с этими словами он отвернулся и пошел дальше, набирая скорость.

Вроде бы пустяковая история, которую иной забудет через пару дней, до сих пор оказывала на Олега Ефимовича неприятное действие. Вспоминая ее, он поднимал со дна души гадкое, не разъясненное словами чувство, будто бы тот «обсос» был олицетворением пошлой обыденности, безличия и отсутствия особых способностей к чему бы то ни было, а он был воплощением грубой, лохматой, возможно тогда туповатой, но в чем-то обаятельной силы. Эта сила не могла проиграть такому с виду беспомощному и жалкому существу, как «обсос»: она должна была его растоптать, уничтожить и бешено, в диком ритме животной жизни торжествовать над тушкой своей жертвы. Но не сложилось, что-то помешало, и Кравчин задним числом догадывался, что он не победил в силу своей собственной заурядности, которой он тогда не осознавал, да и не хотел осознавать даже теперь.

Пейзаж за окном не предрасполагал к переменчивости мыслей и настроения, спутники молчали, поэтому Олег Ефимович против своей воли снова и снова вспоминал эти влажные костлявые пальцы, стискивающие его горло, безумный взгляд «обсоса» и понимал, что в тот момент его лицо тоже не было озарено одухотворенностью. Ему даже стало душно, как будто призрак «обсоса» влетел в машину и решил вспомнить прошлое. Он решил открыть окно. Внутрь машины с характерным для высокой скорости грохотом начал проникать холодный ночной воздух. Но и тут не было спасения: внутри слишком жарко (по крайней мере, так казалось Кравчину), а снаружи шумный и беспокойный вихрь, который вот-вот высосет его из машины через щель между чуть опущенным стеклом и дверной рамой. Такого панического беспричинного страха Кравчин не испытывал очень давно, а, возможно, он и вовсе ничего подобного в своей жизни не переживал. Крыша машины, темнота салона, мрачный бесконечный лес давили на него со всех сторон, ему казалось, что он сжимается, как яблоко под прессом.

Хотелось метнуться, дернуть за ручку и выбежать вон из леса, из этого узкого коридора с асфальтовым полом и бледным бесконечным потолком. Но так поступить было нельзя: ведь куда убегать? А метаться? Кто в своем уме себя так ведет? «Мне уже не к психотерапевту надо, а кому-нибудь посерьезней». – с нервной иронией подумал Кравчин. И вот он оцепенел, стараясь выглядеть спокойным и одновременно задыхаясь от немой истерики.

Напряжение росло, по его телу вот-вот собирался пробежать воображаемый электрический разряд и положить конец страданиям, но вдруг лес закончился. Прямо на его границе с запущенным болотистым лугом появилось белое и очень чистое, видно, недавно построенное двухэтажное здание. По его периметру на идеальном, будто искусственном газоне стояли черные цилиндрические фонарики высотой чуть выше пояса. Света они особо не давали, но создавали в радиусе нескольких метров от здания чувство уюта и защищенности. Благодаря ним эта постройка казалась тихим и безопасным прибежищем, оплотом цивилизации, окруженным со всех сторон враждебной дикой природой.

Перед зданием была небольшая парковка, на которую Серый предусмотрительно свернул. Выйдя из машины, компания заметила над входом подсвеченную синим цветом вывеску, которая гласила: «Soul Panacea». Внизу более мелким шрифтом было добавлено: «Инновационные методы психотерапии».

Уверенным, но тяжелым от сонливости шагом троица направилась ко входу, который был представлен большой двустворчатой дверью из непрозрачного матового стекла. Зрение могло даже без помощи осязательных манипуляций почувствовать текстуру этих стеклянных вставок, чуть шершавую и родственную наждачной бумаге. С двух сторон от двери было по узкому окну в человеческий рост из обычного стекла, за которыми виднелась стойка ресепшен. Серый раньше всех взбежал на аккуратное крыльцо и попытался открыть дверь, но она была заперта.

– Что за манера во всех больницах дверь держать закрытой? – разозлился он.

– Это не больница. – ответил Олег Ефимович.

– Ну там же лечат все-таки? А если мне, допустим, плохо, а они там заперлись. – сдавая позиции перед своим начальником, буркнул Серый.

– Ты читать умеешь? Видишь, написано: инновационные методы психотерапии. – встрял Антоныч в надежде начать спор. – Мозгоправ там сидит, чем он тебе поможет?

Серый хотел поддержать инициативу Антоныча и возразить, но долгий вздох Олега Ефимовича, который он обычно издавал, когда ему надоедали тупые пререкания своих спутников, не позволил Серому этого сделать. Вздохнув, наконец, сполна, Олег Ефимович подошел к двери и нажал кнопку домофона, отливающую изрядно потертой бронзою. Зазвучала знакомая мелодия, искаженная шипением плохого динамика. Через несколько секунд последовал щелчок в двери, недвусмысленно намекавший, что ее открыли.

Серый с излишним усилием рванул на себя дверь и пропустил своего начальника. Сразу за ним проскользнул Антоныч: он знал, что индивидуально для него дверь держать не будут. После этого Серый еще пару секунд задумчиво глядел на парковку, а потом и сам зашел.

                II
Холл был большим и прохладным, и как все в этой клинике – светлым. Посередине стояла высокая стойка ресепшен, по бокам которой поднимались на второй этаж две большие лестницы. Вдоль боковых стен стояли в ряд кожаные диванчики, но на них никто не сидел: кроме пришедших и хорошенькой девушки за стойкой в холле никого не было.

– Добро пожаловать. – с официальной улыбкой произнесла девушка. Видимо она уже давно работала на ресепшен, и поэтому у нее хватало мастерства именно улыбаться, а не наигранно скалиться. – Вам назначено?

– Наверное. – неуверенно ответил Олег Ефимович. Непоколебимость и воля, которые почти всю зрелую жизнь сопровождали его, потихоньку испарялись.

– Давайте проверим. – все еще с улыбкой сказала администратор. – Ваше имя?

– Кравчин Олег Ефимович. – почему-то еще больше теряясь, сказал он.

За стойкой послышался стук клавиатуры.

– Прошу прощения, но вы, судя по всему, не записаны. – с плохо скрываемым равнодушием заявила девушка.

– Как это, не записаны? – с нахрапом начал Борис Антонович, и его голос эхом раздался по холлу. – В вашу контору в моем присутствии секретарша звонила и сказала, что записала. Это у вас тут с базой данных проблема.

– Сейчас еще раз посмотрим. Можно ваш паспорт? – сидевшую за стойкой такая претензия нисколько не смутила.

– Да, конечно, держите. – засуетился Кравчин, и полез в нагрудный карман пиджака. – Вот. – с этими словами он протянул администратору паспорт.

Та взяла паспорт и открыла его. Затем она с удивлением подняла глаза на Олега Ефимовича.

– Тут вы записаны как Борзой Филарет Германович.

– Что?! – Кравчин, перегнувшись через стойку, бесцеремонно выхватил паспорт у нее из рук. – Это какая-то ошибка.

Он раскрыл паспорт и рядом со своей фотографией прочитал: «Борзой Филарет Ефимович». Все остальные данные с уже ему известными совпадали. Такое развитие событий совсем выбило его из колеи: «Филя Борзой» – кличка, которую ему дали очень давно; осипший, едва слышимый отголосок лихой молодости. Из нынешних знакомых никто этой клички не знал, а сам Кравчин вспоминал про нее с брезгливой усмешкой. «Как же так? По пьяни имя что ли сменил? Не может быть: на паспортном контроле в аэропорту, или еще где-то заметили бы. Бред полный». – Он истерически быстро перебирал в уме все возможные причины такой смены имени, но ни одного адекватного объяснения найти не смог.

– Разобрались? – работнице клиники все это начинало надоедать.

– Да подождите же вы! – Борис Антонович гневно взмахнул руками. – Сейчас все будет.

Олег Ефимович, или по паспорту Филя, подавил душившее его волнение и уверенно сказал:

– Ошибка тут. Исправим. Но, все же, мы так долго сюда ехали, тем более записывались. Можно с врачом поговорить?

– Ну, как видите, вы не записаны. – смягчившись сказала девушка. – Не знаю, свободен ли сейчас Петр Андреевич, сейчас я ему позвоню.

Она достала из-под стойки массивную телефонную трубку на спиралевидном резиновом проводе и поднесла ее к виску.

– Алло, Петр Андреевич, вас человек спрашивает. Нет, не записан: у него в паспорте ошибка. Хорошо. – договорив, она положила трубку на место и обратилась к посетителям. – Петр Андреевич сейчас спустится. Присядьте пока на диванчик.

Кравчин отошел от стойки и неровными шагами через весь холл направился к дивану. Он с облегчением бухнулся на холодную кожу, а рядом с ним сели Серый и Борис Антонович.

– Филарет какой-то. – выдыхая, проговорил последний. – Понаберут там в ЗАГСе не пойми кого, чтобы писали, что попало, а потом сиди тут, доказывай всяким девкам, что ты Кравчин, а не Борзой.

Олег Ефимович ничего не ответил. Он откинулся на спинку дивана и попытался забыться в ожидании врача, однако, это ему не удавалось. Все время в голову лезли страшные мысли: «Попался, теперь не отверчусь. Как пить дать, посадят. А за что? Найдут, за что». Хотелось ему сбежать, сбежать далеко и навсегда, так, чтобы уже никто не нашел и не смог расстроить драгоценный покой. Почему-то, идеальным местом, куда можно было убежать, ему казалось болото или хотя бы болотце, каких наверняка было много в лесу, который он проезжал по пути в эту клинику. Кравчин ясно и с непонятным ему самому упоением представлял, как с разбега запрыгнет в мутную трясину среди высоких елей и поплывет, разгребая болотную растительность к самому дну, под которым есть спокойный мир, где его никто не ищет и где он сможет жить спокойной жизнью.

Внезапно что-то словно за уши вытащило его из воображаемой топи на берег чистой, но недружелюбной и беспокойной обыденности. Этим чем-то был голос человека в белом больничном халате, спускавшегося по лестнице.

– Добрый день, вернее утро, а, может быть, доброй ночи. – весело сказал человек. – Так светло, что не разберешь, который час. Я - Петр Андреевич Сенин. А к вам как прикажете обращаться?

Олег Ефимович недовольно поднял сонные глаза. Римский профиль доктора, его холеная темно-каштановая челка волос и прямоугольные, узкие очки показались ему смутно знакомыми, но он решил не уделять этому внимания.

– Не знаю я. – с кислой усмешкой сказал Олег Ефимович. – Люди говорят, что я Кравчин Олег Ефимович, а документы – что я Борзой Филарет Германович.

– Бывает. – задумчиво сказал Сенин. – Ну, будем знакомы Олег-Филарет Борзой-Кравчин. – Он чуть подался вперед и протянул руку своему гостю.

Тот вяло ее пожал.

– А как зовут ваших товарищей? Тоже проблемы с паспортом? – Петр Андреевич с сочувствием посмотрел на сидящих на диване.

– А тут вы не угадали. – весело гаркнул Борис Антонович. – У нас все просто: я – Борис Антонович, а этот у нас – Серый, можно Сергей, но это излишне: лучше просто Серый. – и он махнул рукой в сторону сидящего рядом с ним хмурого Сергея, которого, по его словам, достаточно было называть Серым.

– Вы, Серый, что-то загрустили, может вам тоже терапия нужна? – Сенин своими цепкими глазами опытного врача оглядел Серого.

– Пожрать мне надо, а не терапию. – огрызнулся тот.

– Ну так на этот случай у нас есть кафе на втором этаже. Пойдемте наверх, нам по пути будет.

– Вот это хорошая идея. – Серый приободрился.

Кравчин поднялся с дивана и, тяжело ступая по ступеням, пошел вслед за Петром Андреевичем, а за ним отправились и его сопровождающие.

Преодолев лестницу, Олег Ефимович почувствовал еще большую усталость, чем внизу, и облокотился на до блеска полированные перила, чтобы перевести неумолимо заканчивавшийся у него дух. Он глянул вниз и увидел стойку ресепшен, за которой сидел молодой человек, сменивший на посту уставшую после разговора с проблемными посетителями девушку. Парень уныло подпирал голову кулаком и что-то рисовал ручкой на привязи на маленьком блокнотном листе. Ему явно хотелось спать, как и Олегу Ефимовичу, но он не мог покинуть стойку и уж тем более за ней уснуть. Судя по всему, Кравчин был не единственным ночным посетителем, и сотрудники клиники не имели права навредить ее репутации своим стремлением поддерживать нормальный режим сна.

Насмотревшись на нового администратора, Кравчин поднял голову и решил в ожидании своих спутников рассмотреть второй этаж.

Прямо напротив него находилось несколько небольших столиков. Вокруг каждого из них стояло по два прозрачных пластиковых стула. Чуть подальше от мест приема пищи была длинная барная стойка, но ни бармена, ни официантов видно не было. За стойкой находилось огромное, почти во всю стену, окно, и через него это большое пространство озарял голубоватый и таинственный свет белой ночи. За окном был тот самый грязный луг, на котором то тут, то там виднелись свежие груды земли и строительного мусора, окутанные в дымчатый утренний туман. Луг был небольшой и со всех сторон окруженный хвойным лесом, благодаря зелени и свежести которого полировалось ощущение помойки, созданное лугом, хотя вернее было его называть пустырем.

Олег Ефимович уже успел почувствовать, что в этой клинике все было каким-то симметричным: два одинаковых окна по бокам от главного входа, две лестницы по правую и левую сторону от ресепшен, а теперь он увидел две арки в боковых стенах кафетерия, где он стоял, которые вели в коридоры, противоположно направленные относительно друг друга. Однако, Кравчин это именно почувствовал, а не заметил и осознал. Вопросы геометрической правильности фигур его никогда сильно не волновали, а уж ощущения, вызванные ею, тем более. Вот и сейчас он не стал затруднять себя точными объяснениями и обозвал незнакомое чувство каким-то правильным и скучным. Вообще, заросший сорняками, перекопанный луг и это ощущение унылой математической педантичности и стоматологической белизны кругом угнетали его.

Сенин, стоявший рядом с ним и до сих пор молчавший, это заметил и спросил:

– Загрустили?

– Да что уж там, есть отчего загрустить. – отозвался Олег Ефимович.

– Сейчас мы эту вашу грусть прогоним. – Петр Андреевич видимо уже привык к перевернутому распорядку дня и говорил не сонно и подбадривающе. – Вы же на «Слип-терапию» приехали?

Этот вопрос вогнал Кравчина в ступор. Он не знал, зачем он сюда приехал. Снова на помощь пришла неожиданная подсказка в виде размытого воспоминания: он полулежит на кушетке перед письменным столом, за которым, согнувшись и положив локти на стол, сидит человек, чье лицо неразличимо и похоже на акварельную кляксу. Нечто в подсознании сказало Олегу Ефимовичу, что это – его психотерапевт. Он очень быстро, словно в сто раз ускоренном воспроизведении о чем-то верещал, и разобрать его слова было невозможно. Вдруг темп его речи резко сменился на обычный, и Кравчин услышал: ««Слип-терапия» – вот, что вам нужно попробовать обязательно. Под Питером клиника открылась, туда езжайте, должно помочь». Сразу после «должно» речь кляксоголового начала ускоряться, и последнее слово, которое понял Олег Ефимович было «гештальт». На этом воспоминание оборвалось, но его было достаточно, чтобы хоть немного разобраться в происходящем.

– Да, вроде на нее. – с некоторым облегчением сказал он.

– Замечательно. А вот, и ваши друзья подошли. – удовлетворенно сказал Сенин. – Кто-то есть хотел? Вот кафе, к вашим услугам.

– Тут нет никого. – Сказал Серый.

– Отлынивают. Позовем сейчас. – Петр Андреевич достал из большого кармана своего больничного халата телефон и набрал какой-то номер. – Ну, и где вы? Знаю, что устали. Я тоже устал, может быть, однако же работаю. В кафе идите, вас клиенты ждут. – на этом, видимо, разговор был окончен, и он убрал телефон. – Сейчас подойдут.

– Вы тут, значит, посидите. – обратился Олег Ефимович к Серому с Антонычем. – А я лечиться пойду.

– Да уж, задерживаться незачем. – быстро сказал Петр Андреевич. – Идемте за мной. А вам, друзья, приятного аппетита.

Ни Серый, ни Антоныч на это ничего не ответили. Сенин чуть кивнул им на прощание и направился решительным шагом к арке по правую сторону от кафе, сделав знак Олегу Ефимовичу идти за ним. Тот повиновался и, пройдя через арку, очутился в длинном и узком коридоре с дверьми по обе стороны.

Пол был очень непривычным для общественных мест: он был покрыт ковролином в коричнево-рыжих неровных полосах, которые то ветвились, то переплетались в косички. Узор из этих кривых линий сильно напоминал ноябрьский облысевший лес, освещенный болезненным пламенем заходящего солнца. Шагов по мягкому ворсу совсем не было слышно, и Олегу Ефимовичу чудилось, что он превратился в камеру и теперь бесшумно и медленно плывет по коридору, снимая каждую мельчайшую деталь. Стены были темнее, чем в холле или в кафе: они были кофейного оттенка. В коридоре было темновато, потому что единственными источниками света там были маленькие светильники-бра под самым потолком, и они, судя по всему, играли только символическо-эстетическую роль.

Коридор был так однообразен и создавал настолько яркое ощущение стойкого постоянства, что стена в противоположном его конце напоминала вечно удаляющийся от смотрящего экран на колесиках, целью которого было заманить посетителя в самую глубь с виду бесконечного коридора. Двери, монотонно сменяя друг друга, уходили назад, а номера на них будто специально убаюкивали: 201, 202, 203.

Вдруг постоянство было нарушено. Петр Андреевич резко остановился около одной из многочисленных дверей и начал шарить по карманам. Вдоволь покопавшись, он достал оттуда звенящую связку ключей и, выбрав нужный, вставил его в замочную скважину. Он открыл дверь и отошел, пропуская Олега Ефимовича.

– Прошу.

Кравчин вошел и увидел самый обычный кабинет врача. Кушетка, пара стульев, стоящих в ряд у стены, шкаф с какими-то папками, письменный стол с компьютером, кресло, а за ним небольшое окно.

– Вот тут я и работаю. Ну, что же вы? Вот вам стул, присаживайтесь. – с этими словами Сенин передвинул один из стульев поближе к письменному столу, а сам прошел к креслу.

Кравчин сел.

– Значит, вы на «Слип-терапию». Вам направление давал кто-нибудь? – доктор говорил и одновременно что-то печатал на клавиатуре.

– Направления не давали. Посоветовал психотерапевт вас, сказал, мол, езжайте, а там разберутся.

– Хорошо, тогда будем разбираться. – Петр Андреевич положил на стол бланк, исписанный очень мелким текстом; нетронутым оставалось лишь окошко в нижнем углу листа, на которое он указал пальцем. – Распишитесь здесь.

– Это что? – Кравчин не раз встречался с разными подозрительными документами, которые его просили подписать, но никогда такого не делали так ошеломляюще быстро.

– Согласие на проведение медицинского лечения; тут написано. – Петр Андреевич странно посмотрел на своего пациента.

Олег Ефимович, в свою очередь начал изучать документ, но понял, что документ написан какими-то странными закорючками, а не кириллицей или латиницей.

– А на каком языке написано?

– Ну, это уже совсем странно: ясное дело, на нашем. – Сенина явно удивляла такая неграмотность.

– Это что же за язык такой – наш, который свои же не понимают?

– Санскрит это.

– А почему он – наш? – Олег Ефимович специально сделал акцент на слове «наш», чтобы Сенин вспомнил, что он находится под Питером и что говорят и пишут в этих краях на русском.

– Да потому он наш, что на нем в России все пишут испокон веков.

– Испокон веков? Каких веков? А как же Кирилл и Мефодий?

Петр Андреевич тяжело положил ладонь на лоб.

– Ну что вы несете? Кириллов придумали каких-то. – он начинал злиться. – Поверьте мне на слово: санскрит – наш родной язык, и все тут.

– Ладно, народный так народный. – Кравчину было уже все равно, какой тут язык.

– Так будете подписывать или нет? – Сенин нетерпеливо пододвинул бланк к краю стола и дал ему ручку.

Кравчин послушно расписался.

– А теперь пойдемте. Будем вас лечить. – Врач опять повеселел.

– От чего лечить? Вы меня даже ни о чем не спросили, а уже собрались лечить. – Олегу Ефимовичу стало не по себе.

– Вы врач или я? Я лучше знаю, когда опрашивать, а когда лечить. – нахальным тоном ответил Петр Андреевич.

Так Кравчину очень давно никто не хамил, потому что все знали о последствиях. Однако, Сенину все сошло с рук, даже больше: ранее грозный и властный бизнесмен, а ныне узник медицины совсем перестал задавать вопросы и полностью повиновался указаниям врача.

Петр Андреевич поднялся из-за стола и повелел Олегу Ефимовичу сделать то же самое. Тот тяжело приподнялся, ноги были будто ватные. Если бы не Петр Андреевич, который подал ему руку, он бы так и остался сидеть на стуле.

– Терапию проводят в кабинете напротив, придется чуть-чуть пройтись, но я обещаю, что вы скоро отдохнете. – с этими словами Сенин открыл дверь и вышел в коридор, поддерживая пациента под руку.

 

Они подошли к двери напротив кабинета Петра Андреевича и после очередной процедуры поиска подходящего ключа вошли внутрь. Дверь закрылась, и на мгновение наступила полная темнота, но потом послышался щелчок выключателя и комната осветилась ярко-белым светом. Скорее, это была каморка-переросток, а не обычная комната.

Посередине стояло кресло, напоминавшее стоматологическое, только вместо лампы над ним нависала большая маска из ржавого железа без глазных и ротового вырезов с трубкой посередине, просто свисавшей через ручку кресла и ни к чему не подсоединенной. Из маски во все стороны торчали тонкие металлические стержни, обвитые множеством проводов. При всем этом она была сделана из нескольких сегментов: лоб, щеки, подбородок – и между этими сегментами было небольшое расстояние.

Провода от стержней на маске спускались к полу и тянулись в угол комнаты, где стояло другое кресло, похожее на центральное, но много меньшее. По бокам от него находились два длинных рычага, торчавших из пола. А над сиденьем тоже была маска, похожая на ту, что висела над большим троном, но только без стержней, а провода уходили куда-то в спинку кресла, сплетаясь там в разноцветные сухожилия неправильной формы.

Петр Андреевич сел в маленькое кресло и осторожно отодвинул от лица согнутый штатив с маской, а Олегу Ефимовичу указал на большое кресло: «Садитесь. Сейчас я расскажу, как все будет происходить». Кравчин с опаской сел на твердое сиденье. Большая маска, обращенная обратной стороной к его лицу, неприятно маячила перед глазами, поэтому он предпочел откинуться на спинку. Ощущение было точь-в-точь как у дантиста, только вместо яркого света лампы перед глазами было темное пятно внутренней стороны маски.

– Сейчас вы погрузитесь в состояние контролируемого сна, а специальное устройство создаст у вас в голове ситуацию, в которой вы будете себя чувствовать некомфортно. Но, так как сон контролируемый, вы сможете обратить все в свою пользу, то есть вы построите полную картину этой ситуации с одной деталью, созданной лично вами, которая даст вам возможность все изменить в лучшую сторону. При этом я буду тоже подключен к вашему сновидению и смогу вам помогать, если что-то будет непонятно. – Сенин объяснял спокойно; было заметно, что в речи он не импровизирует, а просто повторяет уже заезженное заклинание. Очевидно, такой инструктаж он проводил уже не раз. – Вы готовы?

Олег Ефимович был уже готов ко всему, лишь бы это все привело к хорошему, ну хотя бы нормальному, завершению.

– Да, я готов. – с театральной отвагой сказал он.

– Тогда начинаем. – Петр Андреевич достал из кармана большой пульт и нажал на квадратную зеленую кнопку посередине.

Штатив начал сгибаться, и маска начала, угрожающе жужжа, приближаться к лицу Олега Ефимовича. Что происходило с Петром Андреевичем, он не видел: все его внимание приковал увеличивающийся по мере приближения темный овал неизвестности.

Наконец, маска коснулась лба, а затем и щек Олега Ефимовича своей мягкой подкладкой, судя по всему, из губки. В тот же момент что-то сильно сжало его нос, так что дышать им стало невозможно. «Вот и все, задушат сейчас». – спокойно подумал он, но потом осознал, что рот ему ничем не зажимали и что воздух в полном объеме поступает в легкие через трубку по центру маски.

Маска прилегала к лицу не очень плотно, и лежать так, в темноте, со всех сторон окруженному мягкой губкой, было приятно. Олег Ефимович закрыл глаза и расслабился. Удовольствие продлилось недолго, всего секунд пять с того момента, как он погрузился в бархатную черноту. Вдруг губка начала все плотнее прилегать к лицу, наверное, расстояние между сегментами маски начало сокращаться, и вскоре она стала ощутимо тесна.

На этом сжатие не закончилось, и через несколько мгновений внутреннее покрытие маски потеряло свою былую мягкость, очень плотно прижавшись своим пористым материалом к лицу Олега Ефимовича. Ему стало жарко. Начал потеть лоб, но губка хорошо выполняла свою работу и полностью впитывала обильно выделявшуюся влагу. Наконец, маска закрепилась на лице, и можно было хотя бы прийти в себя. Но Кравчин так и не успел этого сделать, потому что сразу за сжатием маски начался новый процесс, не связанный с телом и непонятный по своему содержанию, однако имевший место быть где-то за пределами физического восприятия.

Его глаза широко открылись и взору предстала бескрайняя и неоднородная тьма: по краям поля зрения она была будто бы светлее, чем в центре, где она формировалась в непостижимую в своей идеальной черноте сферу. Эта фигура притягивала, манила к себе, приглашала в свое загадочное нутро. У сферы была харизма живого существа, существа бессловесного и тихого как истинная пустота. Никаких жестов, присущих людям или чему-либо живому это существо не производило, потому что они были излишни для него. Сфера владела иным, в тысячи раз более выразительным, чем любое движение, способом выражения своей воли и жизненной силы – статичностью. Противиться этому живому мраку было тяжело; хотелось приблизиться и раствориться в нем, как сахар растворяется в черном кофе. Но вместе с этим, сфера таила в себе некую опасность, неочевидную, но уже проникшую своим холодком в оцепеневшую душу своего гостя. Он попытался отстраниться, назад, к свету, в нормальную жизнь. Но сфера его не отпустила. Кравчин снова двигался к ней, медленно, но неотвратимо.

Новая попытка развернуться дала ему понять, что его телу буквально нечего разворачивать: в этом темном измерении у него не было ни ног, ни рук, ни намека на наличие плоти вообще. Не было массы, физической силы, а вот у сферы они были, и она активно пользовалась этими преимуществами в борьбе с духом Кравчина. Все быстрее сближался он с этим сгустком темноты, и, наконец, оказавшись вплотную к нему, на мгновение остановился. Снова движение, внутрь сферы, нет, не движение – растворение, и одновременно с ним исчезновение. Исчезновение всего, что составляло былого человека: мыслей, чувств, сознания, а вместе с ними и его самого. Остался лишь образ, незримый пробел, оставленный Олегом Ефимовичем после своего существования. Это была его тень, безвольный призрак, неподвижно летевший через бесцветную область небытия.

                III

Так же неожиданно, как и исчезли, мысли вместе с чувствами вдруг вернулись к Олегу Ефимовичу. Все произошло настолько быстро, что никакого бессознательного полета будто бы и не было, а был лишь переход из одного места в другое через тончайшую черную пленку мыльного пузыря, лопнувшую и не оставившую никакого о себе воспоминания.

Кравчин пришел в себя, и ощутив прилив бодрости, открыл глаза. Он стоял где-то. По-другому описать это место было тяжело, потому что у него не было никаких признаков. Скорее это было даже не место, а пространство, бесконечное и пустое, и в этой пустоте неспокойное и раздраженное присутствием воздуха и самого себя. Существование такого пространства в мире земном было немыслимым по своей иррациональности, ведь в нашем мире все старается себя заполнить чем-то дельным и нужным, выстроиться по пути наименьшего сопротивления и максимальной отдачи. В конце концов, и природа, и человек вносят в здоровые части своего присутствия красоту, иногда незаметную зрению, но ощущаемую душой. Здесь же не было ни намека на смысл или красоту. Все эти характеристики были вне нового и до наглости самодовольного пространства, где оказался Кравчин. Оно как бы исторгало из себя все вещи, настолько ценные человеческому разуму и душе. Чистый и равнодушный воздух, безграничная ширина этого «где-то» не искали внешнего, так знакомого объективному миру и логике смысла или пути вперед, к развитию. Все здешнее было законсервировано в особенной, вечной неподвижности. Единственным элементом реального и целесообразного мира в измерении сна были прямоугольные бетонные плиты, которые покрывали всю землю на сколько хватало глаз. В щелях между плитами росла жухлая трава, похожая на щупальца погребенных моллюсков, которые все еще жаждут жизни и борются за нее с твердой серой материей, внезапно на них обрушившейся. 

Небо было хмурым, тучи низко нависали однотонным сизым покровом над такой же сизой площадкой. Накрапывал робкий дождик, словно кто-то тихонько поплевывал с неба. Откуда-то воняло горелой пластмассой. Кравчин попытался определить источник запаха и оглянулся. За его спиной расположился огромный палаточный лагерь, образуя квинтэссенцию грязно-серого, глинисто-коричневого и других упадочных цветов, громоздящихся над мельчающей по мере удаления от наблюдателя мозаикой бетонных плит. 

Он пошел по направлению к палаткам, и, подойдя достаточно близко, увидел в глубине лагеря автомобильные трейлеры, стоявшие сами по себе, а еще дальше, в самых дебрях этих трущоб – постройки вроде сараев, сколоченные на скорую руку из потемневших от сырости досок и листов профнастила. То тут то там виднелись бочки с горящим внутри мусором и просто горы охваченной пламенем древесины. Около этих своеобразных очагов сидели люди в рванье и занимались своими делами: кто пил водку из горла бутылки, кто с непонятной целью вытягивал ленты из кассет, а кто-то просто валялся на земле и радостно завывал, пытаясь петь. Олег Ефимович, вдруг подумав, что на нем сейчас надеты точно такие же лохмотья, как у обитателей лагеря, начал разглядывать свое отражение в луже. Внешний вид его успокоил: на нем была простая аккуратная ветровка и серые брюки, из-под которых выглядывали носки замшевых ботинок. Сразу почувствовав некое эстетическое превосходство над туземцами, Кравчин решительной походкой направился в лагерь.

Однако, чем дальше он шел между грязными палатками, трейлерами и их обитателями, то и дело ловя на себе их недружелюбные взгляды, тем более неловко он начинал себя чувствовать. Его начинал мучать вопрос: «А зачем я здесь? Ну плиты тут, лагерь какой-то. А терапия-то тут причем?»

Откуда ни возьмись перед Олегом Ефимовичем выскочил Сенин и как ни в чем не бывало похлопал его по плечу:

– Как продвигается лечение? – Петр Андреевич был весел, и окружающая обстановка ничуть его не смущала.

– А что, собственно…

– Все с вами ясно: не сориентировались еще. Сейчас я вам все объясню. Этот лагерь – настоящий рассадник разных девушек с низкой социальной ответственностью. – Сенин почему-то сообщал этот факт с радостной интонацией, как будто он видел в вертепе проституток что-то хорошее и перспективное. – В общем, сейчас мы их пойдем искать. – жизнеутверждающе заключил он.

– Погодите, а зачем они нам нужны? У меня же тут терапия, а не кутеж на свалке. – Тело Олега Ефимовича начало наполняться неизвестным до этого химии веществом, которое называлось брезгливостью. Действие этого вещества выражалось в появлении на спине множества мурашек, вот-вот готовых вытянуться и превратиться в ежиные иглы. Дело в том, что Кравчин был далеко не беспринципным человеком, и одной из его главных ценностей была чистоплотность в выборе любовниц. Одним словом, за любовь он не платил. А чтобы не было соблазна, он держался подальше от ночных бабочек и мест их обитания.

На вопрос Олега Ефимовича Сенин кисло зажмурился и отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

– Вот все вам знать надо! Я же вам сказал, что за выбор места и занятия отвечает устройство, к которому вы сейчас подключены. Оно работает по очень сложным протоколам, которых вы, воришка похабный, уж точно не знаете. – Врач совсем забыл про выбор выражений, вероятно, оскорбление «воришкой» было только началом масштабного перехода на личности. – Если хотите просветиться, то после сеанса все книги про это сложнейшее устройство будут к вашим услугам. Главное, чтобы вы их осилили.

Такого хамства Кравчин простить уже не мог. Но, все же, он хотел поддерживать свое достоинство. Он верил, что время насилия и харканий в лицо оппонентов для него прошло. Совсем не хотелось снова оказаться в коридоре техникума, пусть даже не с «обсосом», а с Сениным, пусть даже драка была бы не на кулаках, а на словах.

– А вот и осилю, причем все в один присест прочту, а потом еще модифицирую так, что вы локти кусать потом будете. – Олег Ефимович решил занять позицию уверенного интеллигента.

– Ну вот и замечательно. Все четыре тома будут вам переданы сразу после того, как мы вас отключим от аппарата. Читайте, сколько влезет. – Петр Андреевич обратил в его сторону многозначительный, но сухой взгляд. Действительно, в его глазах что-то сейчас скрывалось, хоть и бессловесное, но не менее язвительное, чем его недавние выражения.

Интересно, что почти каждый разговор, который заводили два этих человека заканчивался неприятным изматывающим спором, и никто не выходил из него явным победителем. Кравчин хоть и не очень разбирался в медицине, но хорошо понимал, что такой ход событий не поможет лечению. Врач был неприятным человеком, но все же от него во многом зависела эффективность терапии, так что надо было собрать волю в кулак и дождаться конца сеанса.

– Ладно, пойдемте. Вы меня лечить собирались, вроде. – сказал он, успокоившись.

– До сих пор собираюсь, а начать не могу. – Сенин тяжело вздохнул. – Как же вас лечить, когда вы грызню по любому поводу начинаете?

Снова Олега Ефимовича пристыдили и низвергли в разряд немощных пациентов, обреченных на подчинение. Он беспомощно огляделся и тяжело вздохнул:

– Давайте, рассказывайте дальше.

– Вот так бы сразу. – Петр Андреевич ободрительно похлопал его по плечу. – Я повторюсь: сейчас мы ищем девушек с низкой социальной ответственностью, если Вы понимаете, о чем я.

– Да уж, как не понимать. Только как она мне поможет? – перебил смущенный Кравчин.

Петр Андреевич не обратил внимания на это замечание.

– Слушайте дальше: мы предложим ей деньги за характерные для ее ремесла услуги, но она от них наотрез откажется. Догадываетесь почему?

Олег Ефимович уже ни о чем не догадывался и ничего не понимал, так что он просто хмыкнул, ничего не сказав.

– Она в Вас без памяти влюбится! – на лице Петра Андреевича появилось восторженное выражение, словно он увидел что-то необычайно красивое. – И согласится стать вашей спутницей жизни совершенно безвозмездно, и, очевидно, от работы своей эта девушка откажется. – он с шипением втянул носом воздух и резко выдохнул. – А Вы таким образом избавитесь от вашего комплекса. Конечно же, это всего лишь реалистичный сон, но и в жизни от этого вам станет куда легче.

Кравчин так не думал: он вообще не понимал, с чего вдруг ему кого-то надо искать, не знал, какие у него комплексы, от которых он должен избавиться, а главное, он впервые задумался, что это был за психотерапевт, дававший все те странные советы в полусонных видениях в машине. Он отчаянно попытался вспомнить, как выглядел этот человек или, по крайней мере, как его звали, но все было напрасно. Впервые пришла ему в голову мысль все это прекратить, воспротивиться этой машине, инструкциям Сенина, призрачному психотерапевту и всплыть на поверхность, сорвать с лица эту ужасную маску и побежать назад по коридору, вниз по лестнице, распахнуть дверь и вдохнуть наконец живительный воздух нормальной и привычной жизни. Кто бы посмел ему помешать, удержать его от побега? Говорящему пятну удалось: оно давило своим авторитетом альтернативного рассудка, не требующего опыта или причинно-следственных связей. Ни один аргумент извне не был бы так силен, как простое утверждение этого размытого лица; надо было просто довериться ему: оно не обманет, не посоветует плохого. Несмотря на всю неприязнь к Сенину, Кравчин чувствовал, что у того есть связь с существом, направившим его сюда, а значит, от Петра Андреевича не могла исходить никакая угроза: он был просто путеводителем по новому миру. Кравчин отказался от сопротивления и решил хоть и не верить, но допустить теории своего спутника и следовать за ним, ведь, в конечном итоге он все равно пришел бы туда, где его хотело видеть то пятно, которое Олег Ефимович воспринимал теперь чуть ли не как провидение и видел в нем единственную твердую опору в этой воспаленной иллюзии. Он сказал:

– Ну пойдемте тогда искать эту девушку, раз уж Вы считаете, что она мне так необходима.

– Я не считаю, что она вам необходима, а доподлинно это знаю. – Сенин резко хлопнул в ладоши, довольный покорностью пациента, и указал пальцем куда-то вперед.

Дальше врач и пациент шли молча, все дальше углубляясь в хаотичный лагерь. Плотность, с которой были натыканы палатки и шалаши, увеличивалась, и протискиваться между этими убогими жилищами, не задевая и не давя ногами спящих на земле людей, становилось непосильной задачей. Такой же непосильной задачей было понять, почему эти люди не спят в своих палатках, а валяются на земле.

Весь лагерь был похож на лес геометрически правильных гигантских поганок, наружу высовывавших только свои грязные и тусклые шляпки. А шатры из парусины были будто сшиты из клочков бетонно-серого неба, которое насколько хватало взгляда не допускало в своем куполе ни одного просвета или изменения в цвете. Эта мутная твердь словно была работой художника-халтурщика, который нарисовал основной пейзаж на земле, а воздушное пространство абы как замазал водянистой акварелью.

Представить себе более странные обстоятельства, чем те, в которых сейчас оказался Олег Ефимович, было уже невозможно, но серый и на первый взгляд безжизненный мир продолжал лишь сильнее удивлять. Когда они со спутником зашли в самую гущу лагеря, им стали встречаться уже не только палатки и шалаши, но и кое-как построенные из блоков и профнастила бараки, а на улице стало появляться все больше людей, способных к передвижению. Это никак бы не смутило Кравчина, если бы не странные лица аборигенов. Это были даже не лица, а скорее кривые гримасы: носы были сдвинуты в сторону и местами даже срастались с губами или щеками, глаза располагались хаотично по всему лицу, к примеру, у одного из аборигенов правый глаз сидел на лбу, а левый – внизу, почти вплотную к ноздре. Рты жителей лагеря, узкие, словно щели, или смещенные в бок и искривленные, на первый взгляд не предрасполагали к членораздельной речи, однако их владельцам это нисколько не мешало четко говорить. Этот факт еще сильнее удивил Кравчина, но он решил об этом Петра Андреевича пока не спрашивать.

«Может, это мутанты какие-нибудь. Или болеют чем-то. – подумал он. – Хорошо, что они не агрессивные хотя бы». Но он начал сомневаться в своей теории, когда навстречу ему пошла толпа народу, шатающаяся и, очевидно, пьяная. Люди в грязной одежде протискивались между сараями и сметали со своего пути палатки, ютившиеся по углам. Опять же, сама по себе толпа ничем не удивила Олега Ефимовича, но, чем ближе подходили пьяницы, тем отчетливее становилось видно, что лица у них не походили на человеческие даже с натяжкой. Форма их голов была размыта, а черты лица смазаны, как кляксы. «Как у психотерапевта». – внезапно вспомнил Кравчин со страхом, причину которого он сам не мог объяснить. Люди шли мимо, не обращая «туристов» никакого внимания, изредка спотыкаясь и толкая друг друга. Все они были в очень приподнятом настроении, кричали и улюлюкали, словно что-то праздновали.

Наконец, толпа миновала, и на улице стало относительно тихо, лишь из бараков доносились крики младенцев и брань чумных мамаш, чем-то постоянно гремевших, вероятно, посудой.

Молчание было крайне неприятным, натянутым, поэтому Олег Ефимович решился на разговор с попутчиком:

– Что с этими людьми? – стараясь казаться равнодушным, спросил он.

– Напились они. От них же перегаром несет. – ответил Петр Андреевич с недоумением, мол: «Что, пьяных никогда не видели?».

– Да не в этом дело. – Кравчин отлично знал, что Сенин понимает, о чем идет речь, но почему-то не хочет отвечать. – У них лица все размытые, уродливые были. Это тоже часть вашего сценария?

– Нет, это ваш мозг так работает. – с укоризной сказал Петр Андреевич. – Ему лень каждое лицо в толпе четким и индивидуальным делать. Когда толпы не было, он кое-как справлялся. Оттуда все эти носы кривые и рты. А как много народу стало, так он совсем расслабился и клякс понаставил вместо лиц. В общем, мощности ему не хватает.

Кравчин не был готов к новой словесной баталии, поэтому он решил проигнорировать заявление Петра Андреевича о несостоятельности своего мозга:

– А такое бывает только во сне? Или в реальной жизни такие кляксы тоже могут появляться?

– Исключено, ведь в реальной жизни мозг не сам придумывает лицо, а обрабатывает информацию, получаемую извне нашими органами чувств, в данном случае глазами. – Сенин явно был рад блеснуть своими знаниями, тем более перед таким собеседником, как Кравчин.

«А как же психотерапевт? Получается, тогда я тоже спал? – в голове Олега Ефимовича с истерической быстротой сменялись все более абсурдные мысли. Ситуация была до невозможности странная. – Может этого спросить? – Он старался отыграться на хамстве Петра Андреевича хотя бы в своих собственных мыслях, пренебрежительно называя его «этот». – Ну уж нет, хоть и говорят, что врачам надо всю правду говорить, но не этому. Ему пальца в рот не клади. Сам разберусь как-нибудь».

– А вот и она. – вдруг весело сказал Петр Андреевич.

– Кто? – встрепенулся Олег Ефимович.

– Напомните-ка мне, кого мы искали несколько минут назад?

– Гм, девушку на час? – неуверенно сказал Кравчин.

– Тогда, как Вы думаете, о ком я сейчас говорю? – нарочито ласково, словно обращаясь к непонятливому ребенку спросил Сенин.

– О ней. – тихо ответил он.

– Браво! Такая догадливость заслуживает аплодисментов! – восторженно воскликнул врач и вяло похлопал в ладоши.

Терпение Олега Ефимовича лопнуло. Он осознал, что скоро начнется эпизод, где от Сенина ничего не зависит, и что наконец-то он сможет ему отомстить за все проявленное к себе неуважение. Желание подчиняться врачу исчезло, как и страх, преследовавший его все это время.

– Послушай-ка меня, Петруша. – злобно прорычал он и схватил Петра Андреевича за воротник медицинского халата. – Ты мне уже поднадоел порядком. Лаяться впредь ты будешь только со своими медсестричками и уборщицами, а со мной будешь говорить, как полагается. – С этими словами он ощутил в своих руках былую силу и приподнял Сенина над землей.

Теперь врач смотрел на Олега Ефимовича сверху вниз. На его лице появилось то, чего в этой ситуации Кравчин уж точно не ожидал – спокойная улыбка:

– И как же прикажете к вам обращаться?

– Многоуважаемый Олег Ефимович. – готовясь тряхнуть Петра Андреевича, сказал он.

Петр Андреевич прыснул со смеху:

– Ого, вот это вас занесло. А ничего, что Вы по паспорту Филя Борзой? Может, лучше «многоуважаемый Филарет Германович»?

– Ты меня, судя по всему, не понял. – сказал Кравчин и сильно тряхнул в воздухе Петра Андреевича.

Вдруг силы покинули его и чувство хищной бодрости сменилось приступом тошноты и головокружения. Он уронил Сенина на асфальт и согнулся пополам, пытаясь не терять равновесие и держать себя в руках. Получалось плохо. Через несколько секунд началась головная боль, несильная, но усугублявшая и без того плачевное состояние Олега Ефимовича.

Внезапно все вокруг начало искажаться: небо стало делиться на спиральные сегменты облаков, переплетающиеся друг с другом, и окрасилось в странный, слегка пурпурный оттенок. Весь мир вокруг стал дрожать, словно его снимал на камеру нервный оператор, причем земля почему-то оставалась неподвижной. Дымка окутала все близлежащие постройки, и стало тяжело дышать, как в влажный знойный день. Если присмотреться, было видно, что дымка тоже была не однотонной, а призрачно-радужной, словно бензин.

– Ну, как ощущения? – посмеиваясь, спросил Петр Андреевич.

– Ты чего творишь? – чуть не плача, спросил Олег Ефимович.

– Я-то причем здесь? Это все Вы.

Расспрашивать ни о чем не хотелось, так что Кравчин, почувствовав облегчение и разогнувшись, лишь сказал:

– Заканчивать надо. Не работает твоя машина.

- Все работает, сеанс уже скоро кончится. – Сенин оглянулся на барак, стоявший впереди. – Пойдемте скорее. Она нас ждет.

Олег Ефимович неровным шагом пошел к бараку. Чем ближе он подходил, тем легче становилось дышать и все меньше становилась вездесущая дрожь.

– Вот мы и на месте. – спокойно сказал Петр Андреевич и похлопал ладонью по кривой стене барака, выстроенной из простых бетонных блоков.

Олег Ефимович, сам не зная почему, уставился на эту стену и стал читать надписи, нанесенные на нее. Первая гласила: «Живым физраствору не дамся!». Он не понял ее значения и опустил взгляд чуть ниже. Следующая запись была более осмысленной: «Нумизматика, возможен обмен на Боуи, Синатру или Высоцкого. Телефон:». Номер был замазан зеленой краской.

Вдруг он почувствовал на своих плечах две ладони, медленно разворачивающие его от стены.

- Куда же Вы смотрите? Вот же она! – радостно сказал Сенин за спиной у Олега Ефимовича, указывая через его плечо на внезапно появившуюся перед ним девушку.

Над ней мозг Кравчина постарался на славу: длинные каштановые волосы, большие серые глаза и аккуратный, слегка вздернутый носик, окруженный ненавязчивыми веснушками, ярко-красные губы приятно контрастировали с ее бледноватым лицом. Одежду мозг тоже подобрал самую подходящую: обтягивающая футболка и короткая юбка давали возможность в полной мере оценить ее замечательную, стройную фигуру. Взглянув на Олега Ефимовича, девушка резко изменила выражение лица. Теперь она смотрела исподлобья, приоткрыв рот и оттопырив верхнюю губу. Она быстро пробежалась по нему взглядом снизу вверх и теперь смотрела прямо ему в глаза:

– И? – нагло начала она. Голос у нее был высокий и красивый. – Не надоело смотреть? Может делом уже займемся? Сорок сантиметров в час. Не нравится – иди другую ищи.

– Как это, сорок сантиметров? – с искренним удивлением спросил Кравчин.

– Дурак? Будешь мурыжить меня – рожу расцарапаю. Понял?

– Ну, что же Вы так сразу? – смутился он. – Просто хотел спросить, что это еще за сантиметры такие.

– Ясно, турист. – успокоившись, сказала девушка. – Валюта у нас такая тут – сантиметры ленты кассетной. Чем больше у тебя ленты – тем ты богаче. Ну, так что?

– А Вы Синатрой принимаете? – Кравчин понимал, что все идет не так, как должно было идти, и интересовался уже для общего развития, без задней мысли.

– Ты бы мне еще золотыми предложил. Мы чистыми пленками расплачиваемся только. – усмехнулась она. – Это раньше было: чем популярнее артист, тем ценнее пленка. Синатра там, Элвис Пресли – это что-то типа золота. Потом попса шла – это вроде серебра. За ней всякие барды, шансонье недоделанные – это сродни медякам. Если сам на кассету записывался и платил такой пленкой, или там группой какой, про которую кроме самих участников не знает никто, то тебя принимали куда следует, причем надолго. Неудобно это все было, вот и перешли на чистые пленки, в смысле на те, что без записи.

Внезапно девушка отвлеклась и посмотрела на Сенина, стоявшего чуть позади Олега Ефимовича. Глаза ее утратили былую наглость и сделались чуть влажными, а бледные щеки зарозовелись:

– Ты! – благоговейно и чуть визгливо произнесла девушка. – Петя. – больше она ничего не сказала, а просто побежала ему навстречу, оттолкнув Кравчина.

Через секунду девушка уже была в объятьях Петра Андреевича и нежно его целовала.

– Ты чего же делаешь, Кира, при клиенте-то! – тихо сказал тот, а сам еще ближе прижал ее к себе.

«Кира, значит». – словно выдыхая, подумал Олег Ефимович. Он понимал, что должен что-нибудь сделать, но не знал, что именно.

– Ты в него влюбиться должна была. – пробормотал Петр Андреевич, указывая большим пальцем на Кравчина, а через мгновение его губы были опять заняты поцелуем. Это явно ему нравилось.

– Не хочу с ним, хочу с тобой! – пискнула, захлебываясь слезами, Кира; ее поведение было неестественным и истерическим.

– Хорошо, пусть будет так. – сказал Сенин и слегка отстранился от Киры.

Теперь он смотрел на Олега Ефимовича с надменной улыбкой, как человек, победа которого уже предрешена, смотрит на терпящего поражение.

– Как видишь, ты здесь лишний, Фи-лень-ка. – как всегда спокойно сказал он. – Пшел-ка ты отсюда.

После слова «отсюда» в небе что-то содрогнулось, и закрученные в спирали облака начали двигаться быстрее, будто подул очень сильный ветер.

У Кравчина закружилась голова, его зашатало. Он чувствовал, что в драке ему не победить, а идти, как сказал врач, «отсюда» ему было некуда. Оставалось лишь пасть смертью храбрых. Так он и решил поступить.

– А, может, тебе пойти отсюда? – утробным голосом проворчал он.

Петра Андреевича почему-то удивила эта реплика, и он не сразу нашелся с ответом. Этим моментом и воспользовался Олег Ефимович. Он, выставив вперед голову, словно бык, качаясь из стороны в сторону, помчался на Киру. Все это действо сопровождалось первобытным кошачьим воплем. Еще чуть-чуть и он осуществил бы свой коварный замысел и боднул бы Киру в живот, но его отбросила назад убойная смесь апперкота и женского «леща».

– Сказала же, рожу раздеру! – истошно завопила Кира.

Ответить на сокрушающий удар Кравчин не успел: что-то изменилось в окружении, сперва несущественно, на уровне чувства и легкого подозрения, а затем мир словно начал трансформироваться в игрушечную копию самого себя. Кравчин ощутил странную отчужденность от всех объектов вокруг него; он внезапно понял суть метаморфозы своего реалистичного сна: место, где он находился, стало поистине безумной грезой, подходящей к концу, а не сценой подлинной жизни, и эта перемена медленно губила такую убедительную до сей поры иллюзию, хотя, на самом деле, она просто постепенно раскрывала суть происходящего. Сенин и Кира тоже изменились: они теперь находились по ту сторону невидимого киноэкрана и были уже не людьми, а куклами с восковыми телами, стеклянными глазами и одеждой из папье-маше, которую на скорую руку сделал костюмер-стажер. Земля под ногами тоже не внушала доверия и ее действительность умирала вместе со всем остальным; бетон уже не был твердым, да и не бетон это был, а тонкий пластиковый щит, который положили над безграничной пропастью глубокого забвения для вида; и щит этот прогибался под весом Кравчина, готовый вот-вот треснуть и обнажить нижележащую бездну. Олег Ефимович держался на ногах лишь благодаря своей обескровленной от этих множественных предательств верой во что-то, чего он сам до конца не понимал.  Снова целостность и адекватность пространства улетучилась; все задрожало от разрушительных колебаний близкого и мучительного пробуждения, и каждый этап его заканчивался пульсацией взбесившегося неба. Оно двигалось как сетка батута, прогибающаяся под очень тяжелым прыгуном, а Олег Ефимович будто бы застрял, оглушенный, под ней, ожидая того момента, когда сетка порвется, и толстяк упадет на него всем своим весом.

Внезапно вернулась головная боль и тошнота. Причем на этот раз боль была куда сильнее, и Кравчин схватился за виски и начал их массировать. Откуда-то сверху послышался низкий голос, говоривший что-то непонятное; гулкие и шипящие слова доносились до ушей Олега Ефимовича как сквозь толщу воды, то и дело превращаясь в чистый шум.

Кравчин заметил, как к нему приближается пружинистой, не человеческой, а какой-то машинной походкой Сенин; в следующий момент тот одной рукой схватил его за воротник ветровки.

– Это что такое? – серьезно глядя на него, спросил врач-ловелас, в чьей свободной руке вдруг оказалась банка с соленьями: там были видны грибы, огурцы и что-то, напоминавшее черемшу.

– Отвали, гнида! – брызжа слюной фыркнул Олег Ефимович.

– Вот опять ты: отвали да отвали. А если бы ты про это вспомнил, то все хорошо было бы. – недовольно крикнул Сенин и потряс банкой.

После этого врач поставил Олега Ефимовича на колени, все еще держа его за воротник. Другой рукой, в которой была банка, он размахнулся и ударил Кравчина в лоб.

                IV
Снова темнота. Но уже осознанная, почти уютная, темнота. Головная боль и тошнота словно тоже стали знакомыми и успокаивающими и заполнили собой все черное, местами окрашивавшееся в яркие цвета, пространство слепоты пробудившегося, но до сих пор не открывшего глаза человека. Кравчин и не хотел их открывать. Здесь, во тьме, все так просто и ясно: тут совсем ничего нет. И одновременно есть – это самое «ничего», большое, бесконечно большое, и тягучее, как жевательная резинка. Растягивай ее вширь, в длину, увеличивай ее, богатей этим «ничем», не прилагая для этого никаких усилий. Хочешь – скатай эту черную резинку в маленький-маленький шарик. «Ничего» на тебя за это не обидится. Ему вообще все равно, какое оно по форме или размеру. Его нет. На первый взгляд, так хорошо жить с этим «ничем» наедине: только ты и оно. И ничего больше и не надо. Но потом становится скучно, а затем и вовсе страшно. Два этих чувства и открыли глаза Олегу Ефимовичу. А еще их помог открыть голос, негромкий и спокойный:

– Просыпается.

Появилась горизонтальная узенькая полоска желтого света. Расширить ее было довольно трудно. Но вот веки начали поддаваться, тонкая решетка ресниц приподнялась, и Олег Ефимович снова оказался в реальном мире. Белое одеяло, из-под дальнего конца которого торчат пальцы ног. Стена, в ней дверь, справа от двери шкаф со стеклянными дверцами. На шкаф опирается Антоныч и с тревогой смотрит ему прямо в глаза. Наконец, до Кравчина доходит, что он лежит на койке и что именно он – обладатель тех пальцев, вырвавшихся из пелены одеяла.

В стене по правую руку – окно, сквозь которое в комнату робко проникает свет и желтым ковром покрывает пол из чистой серой плитки. Одна створка окна открыта, и через нее ветер влетает в помещение и игриво колышет полупрозрачный тюль. За другой, закрытой, створкой окна покачивает своими ветками клен. Листья его уже в некоторых местах покрылись алыми пятнами.

Вдруг к нему нагнулся человек в больничном халате. «Хорошо, что не Сенин, или как его там звали». – подумал Кравчин. Он не помнил лица Петра Андреевича, но был уверен, что это уже другой врач.

– Доброе утро. Как себя чувствуете, Олег Ефимович? – спросил мужчина в халате. В его голосе слышалось участие.

– Не знаю. – пробормотал тот и подавил рвотный рефлекс.

– Ясно. Не хочу вас надолго бросать, но придется. С вами пока что Борис Антонович посидит. И главное – не волнуйтесь, с вами уже все хорошо…только тошнить может чуть-чуть, ну сами знаете, похмелье – штука такая. – Закончив рекомендацию, врач вышел.

Антоныч подошел к кровати и посмотрел на него:

– Ну, как Вы, Олег Ефимович? За вас все беспокоятся.

– Так себе. – хрипло протянул он. – А что со мной случилось вообще?

Тот понимающе кивнул:

– Плохо дело было. Вы, скажем так, вчера вечером перебрали. – он застенчиво почесался, словно этот жест мог добавить рассказу деликатности. – С пяти часов у вас дома сидели, девушек пригласили там, все дела. Вы мне тогда сказали, что не настроены закусывать. Да и вообще вы вчера не в настроении были. Вот и понеслось. Рюмка, вторая, третья там. Потом плясать  начали. – он стыдливо поглядел на Кравчина. – Продолжать?

– Да чего уж теперь. Говори давай. – Олегу Ефимовичу было все равно.

– Тарелки били. Вид делали, что на барабанах играете, и кричали: «Этот ваш Ринго Старр, когда про меня узнает, в переход подземный на своих бубнах стучать пойдет!». Помните, у вас еще в гостиной маска африканская висит? Не понравилась вам она тогда уж очень. И как грохнули вы маску эту об пол. Дальше девушку побить хотели. Кричали, что не любит она Вас, что дурить себя Вы никому не позволите. Обошлось, к счастью. Убежала она. Ну и как она сбежала, так вам совсем плохо стало: за голову схватились, разбежались и об стену головой ударились. Тогда мы вас в клинику и повезли, а то Вы лежали, не реагировали ни на что. Здесь, в клинике Вы очнулись, тоже буянили. Потом вас спать уложили. Сказали, ничего серьезного.

Олег Ефимович зажмурил глаза. Все эти события искаженно проецировались на его недавний кошмар. Пришлось переживать все это дважды, но теперь все было позади. Сердце грела мысль, что под Питер он не ездил и что не было никаких хамов-психотерапевтов. И с паспортом все было в порядке. А машина? Не розовая, не может она быть розовой: все это сон, бред, игра отравленного спиртом разума. А все же он решил спросить:

– Слушай, Антоныч. А какого цвета машина моя?

– Черного.

Вот и все. Машина – черная, какой и должна быть. Не давал покоя лишь один вопрос: во сне все крутилось вокруг какого-то гештальта, а, проснувшись, Кравчин не мог вспомнить, что это такое.

– А ты случайно не знаешь, что такое гештальт?

Антоныч осмотрелся по сторонам, словно ответ был где-то рядом, нахмурился, задумавшись, а потом пожал плечами и ответил:

– Не помню. Я что-то такое слышал, но не интересовался. А почему Вы спрашиваете?

– Сон я видел, и все содержание его на гештальте этом было завязано, мол с ним сделать что-то надо было, а вот что именно, я забыл; в целом, ерунда, а интересно стало. – он помолчал. – Ну не знаешь и не надо, мало ли всякого людям снится, тем более после такого веселого вечера. Просто, по-моему, это какой-то термин психологический, а ты у нас в разных трюках сознания спецом был.

Антоныча последнее замечание явно смутило:

– Ну ладно вам, какой же я спец? Вы это потому говорите, что я в секте состоял? Глупая история там вышла: вступил я туда по большей части из любопытства, хотел, так сказать, за занавес заглянуть, а вышло некрасиво очень; это вам Серый нарассказывал? – Кравчин кивнул. – Вы его не слушайте! Серому даже на американских горках кататься – эзотерическая практика. Все куда более прозаично получилось в секте этой: там главарь был, мужик такой лысый, противный, гнусавый; презентации разные показывал – ничего там непонятно было, а посетители слушали, да с видом таким, будто понимают что-то, только видно, что нет-нет, а носом клевать начнут. Я оттуда вынес только, что лысый этот хотел денег собрать на коммуну и самых верных адептов туда перевезти; зачем ему коммуна нужна была, я так и не понял, зато отлично усвоил, что денег надо было ему заносить периодически, чтобы потом он в коммуну тебя увез. Я платил понемногу, конечно, ведь откуда мне молодому много взять? А потом замечать я начал за ним: то зубами блеснет, словно ему их из белого мрамора выточили и каждый день порошком стиральным трут, то в ботинках новых придет, да в хороших, дорогих. А как-то раз он на машине новой приехал, и сами понимаете, машина тоже не из худших была. Тогда я не вытерпел; хоть мне коммуна-то эта не сильно нужна была, а денег жалко все-таки стало; вот и спрашиваю я: «Наставник, вот уже полгода к вам хожу, слушаю, исправно взносы плачу, а коммуной даже близко не пахнет! Как так?». Он смотрит, щурится и улыбку такую плоскую, будто прелую, из себя выдавливает и говорит: «Погоди, Москва не сразу строилась». Отвечаю ему: «Понимаю, что не сразу, да там хоть видно было, что дома возводятся, дороги прокладываются, а тут я только машину вашу новую вижу да ботинки ваши новенькие». И указываю ему пальцем вниз, где у него из-под подола туники носки блестящие выглядывают. Лысый покраснел, башка у него как прыщ стала, и зашипел: «Ты мне на ботинки тыкать будешь? Да я тут все создал, ты как смеешь такое говорить? Иди вон!». Ну я и пошел, думал, все, довольно. И уже в дверях остановился, как развернулся, сам не знаю, почему, подскочил к лысому и нос ему разбил, просто, по-человечески – взял и разбил. И в ответ ему шепчу: «Не в твоих интересах кому-то говорить, а то твою коммуну проверят хорошенько вместе с зубами и башмаками и машину не забудут». А потом насовсем ушел. Так что ни в какой психологии я толком не разбираюсь.

– Ладно. – сказал Олег Ефимович и облегченно откинулся на подушку. – Хотя бы правильно сделал, что нос ему разбил.

К полудню Кравчина выписали в удовлетворительном состоянии. Антоныч вывел его из клиники, и они вышли на парковку, где уже ждал Серый. Машина, и правда, была абсолютно черная, привычная, почти родная.

Но перед тем как сесть в знакомый, близкий сердцу салон и отправиться на поиски качественного пенного снадобья, Олег Ефимович оглянулся на здание больницы. Нет, это была не «Soul Panacea»: четыре этажа, стены из разноцветной керамической плитки и табличка «Клиника доктора Кольникова». Теперь точно можно ехать. Олег Ефимович проникся глубокой симпатией к этому доктору Кольникову хотя он, вероятно, и не видел его вовсе. Просто радовало, что в этом мире нет Сенина.

Через час он уже сидел в хорошем баре где-то в малолюдном переулке центральной Москвы. Окна выходили в сквер, который своей зрелой зеленью с проблесками пестрых рыжеватых листьев молодых березок напоминал об уходящем лете. «Даже во сне мне лета хочется – подумал Кравчин. – уже осень скоро, а мне белые ночи грезятся». На блестящем лакированном столе стоял бокал светлого пива, пузырьки внутри него вступали в ожесточенную схватку друг с другом и на перегонки летели вверх, к белой воздушной пенке, и умиротворенно становились ее частью.

Прошла секунда, и вот в бурлящей золотистой толще начало тонуть похмелье. Сначала оно барахталось и хваталось за стенки бокала, но вскоре признало поражение и покорно пошло ко дну. За ним такую же участь приняли Петр Андреевич со своей клиникой и безумным аппаратом, Кира и размытый образ тараторящего психотерапевта. Вскоре пиво затопило весь палаточный лагерь с его неудобной валютой, а через мгновение остатки города-кошмара превратились в пузырьки, радостные и задорные, резво поднимавшиеся со дна бокала.

Осталось лишь утопить гештальт. И Кравчин залпом допил остатки холодного пива. У гештальта не было шансов. Он лопнул, как туго надутый воздушный шарик от прикосновения острой иглы, не оставив после себя ни единого резинового ошметка. Чем бы он там ни был, его закрыли.