Аули. Книга 1. Аули. Часть 1

Перевод
Автор оригинала: Хендрик Адамсон (1891-1946), эстонский поэт и писатель

      * * *

      Казалось, кто-то колотит большой дубиной по стене дома и швыряется горстями градин в оконные стекла. Сверкали молнии, и громыхало так, будто вот-вот обрушатся старые стены «Каменной корчмы». Пугающе непроглядная ночь была полна страхов и призраков. После особенно мощного удара грома, похожего на взрыв гигантской гранаты, Аули проснулся и, опершись на руку, посмотрел в окно. Даже розоватый блеск молний не мог скрыть его бледности. Искаженное ужасом лицо было цвета надетой с вечера белоснежной рубашки. Спал ли он только что, это СЕЙЧАС сон или он уже проснулся? Жив он еще или уже умер? Во сне или наяву в него ударила молния и убила его? Постепенно в сознание проникало чувство, что он еще жив, постепенно тело наполнялось приятным ощущением этого. Но вдруг на него накатил новый приступ страха: а если этот сон лишь предвестник того, что может случиться прямо сейчас… в любое мгновение, — что тогда? Им тут же овладело чувство полной убежденности, несокрушимой достоверности: его страшный сон означал, что он должен умереть уже сегодня, за свою великую вину. Но если б он попробовал помолиться, то, может, Отец Небесный не судил бы его так строго и оставил ему жизнь! Но даже помолиться он не мог: нельзя было пошевелить онемевшими членами, руки, потерявшие гибкость, не соединялись, ноги стали деревянными и не сгибались, язык не поворачивался, а в голове безостановочно вертелась одна мысль: он убивает меня, это конец. Сильнейшие удары грома с небес следовали один за другим, и каждый словно пронизывал Аули от мозга до сердца, от макушки до пят.

      Но вот буря поутихла, а с ней и гроза, и тогда Аули, видя, что жизнь ему, хотя бы на время, гарантирована, воспрянул духом и уже даже не думал о том, чтобы помолиться, а начал размышлять о делах более обыденных и обычных. Но слишком обычными его мысли не были, поскольку маленькая головка Аули всегда была занята решением всяческих сложных проблем. Так, например, бабушку, пасущую их корову, он замучал вопросом, почему солнце заходит только вечером, разве оно не может сделать это уже в полдень? В сущности, Аули хотелось, чтобы бабушка погнала корову домой пораньше; бабушка же отвечала, что она не может этого сделать до захода солнца, а солнце заходит только вечером.

      Теперь же Аули ломал голову над вопросом, почему Отец Небесный так сердится, почему, как сказала бабушка, хочет убить его. И действительно ли все это дела Отца Небесного? Может, скорее прав мальчишка Петсу, когда говорит, что Отца Небесного в подобных случаях просто нет дома, и тогда шалят его мальчишки: зажигают спички и гремят камнями печи-каменки. Может, Отец Небесный с их мамой, так же как родители Аули, уходят в лес за дровами, а мальчишки получают полную свободу шкодничать и пугать Аули. И, может, у них нет бабушки, которая бы их приструнила.

      Аули вслушался. Из другой комнаты были слышны два легких дыхания: бабушки и сестры. Что, если сейчас очень-очень тихо подняться и выйти во двор поесть градинок? Но худая дверь у них скулит, как голодная собака, бабушка может проснуться и начать ворчать. Это бы ничего, но она ведь наябедничает. И она наябедничает, а тогда придется иметь дело не только с Отцом Небесным, кары которого все же довольно проблематичны. Отказавшись от своей идеи, Аули вернулся к размышлениям о семейных делах Отца Небесного. Отцу Небесному нужно говорить спасибо, когда досыта наелся. Как-то Аули спросил, не нужно ли говорить спасибо также Матери Небесной. Из ответа он заключил, что Матери Небесной как бы вовсе не существует, но этого же не может быть: ведь что такое отец без матери? Кто готовит им еду, стирает белье, кто идет с отцом в лес воровать дрова и кто потом стаскивает с него грязные сапоги? Можно предположить, что мать существует, но о ней, вероятно, не желают говорить. Может, она не настоящая мать, а что-то вроде «сожительницы», как у отца мальчишки Петсу. Но ведь Отец Небесный не терпит «сожительниц», как бабушка говорит. Причудливой каруселью закружилось все в голове Аули, он съежился в постели и замер в сонном оцепенении. Но понемногу его чувствительное ухо стало улавливать звук крадущихся шагов, который вырвал его из начинающегося сна. На пороге межкомнатной двери Аули увидел белую фигуру: вытянув вперед руки, она пробиралась к нему. Аули завернулся с головой в одеяло и, с дрожью в теле, стал ждать. Он и теперь не мог помолиться, хотя страх смерти охватил его и жизнь казалась дорога как никогда. Спрятав голову подобно страусу, он лелеял слабую надежду, что, быть может, его не заметят и неведомая опасность счастливо его минует. Но таинственное существо — оно приближается, оно уже здесь, у самой кровати, оно проводит рукой по одеялу, нащупывая голову Аули, его нос, рот, глаза. Аули боится даже мизинцем шевельнуть, в груди у него холодеет. Вот сейчас…

      — Аули, — слышится слабый шепот.

      Аули даже дыхание задерживает: может, так пришелец решит, что он умер, и уйдет.

      Но тот и не думает уходить, он начинает стягивать одеяло с Аули. Крепко вцепившись пальцами в край одеяла, Аули сопротивляется всеми силами, но сколько их у него? Недолгое сопротивление сломлено, и Аули, чувствуя свою беспомощность, в последний момент бросается ничком, пряча голову в подушку, чтобы не видеть самого страшного, что сейчас, несомненно, произойдет. Он словно ощущает у себя на затылке лезвие косы, которой ангел смерти перережет ему горло, и отдается на волю судьбы: пусть убивают уже, но так, чтобы он сам этого не видел.

      Но не коса вонзается в шею Аули, а пара мягких рук сплетается вокруг его маленького тельца, вынимая из постели. Аули хочет звать на помощь — но не решается, хочет вырваться и убежать — но не может. Тогда его хватают за плечи и переворачивают.

      — Хяйлу! — восклицает малыш, ошалев от неожиданного превращения.

      — Тише, бабушка проснется! Ты что, испугался меня?

      Аули почти готов во всем сознаться, но мужское достоинство берет верх:

      — Нет, я не испугался, я вообще ничего не боюсь; я не боялся, даже когда Отец Небесный сердился.

      — А я тогда боялась.

      — Ты же девочка.

      Довод, более чем убедительный для обоих.

      — Аули, пойдем собирать градинки. Одна я боюсь.

      — А если бабушка проснется?

      — Не важно, мы скажем, что идем…

      Как же Аули сам до этого не додумался? Но Хяйлу хитрей, она же девочка. То, что Аули еще и младше, он в расчет не принимает.

      Тихо так, что тише не бывает, юные лакомки прокрались к выходу, счастливо избежав всех опасностей, как корабль, направляемый опытным лоцманом. Наружная дверь, конечно, жалобно заскулила, но и она не смогла выдать их тайны: бабушка, видимо, очень уставшая, крепко спала и ничего не слышала.

      Сквозь клочья облаков высунула голову луна, похожая на голодного нищего бледнолицего ребенка; вытянув шею, она алчным взглядом уставилась на двух человечков в рубашонках, босых, с непокрытой головой, которые, трясясь на холодном ветру, собирают градинки и с жадностью заталкивают их в рот. Потом, тяжело вздохнув, она натянула рваное одеяло на голову, и лишь временами сверкали в прорехах ее голодные, страждущие глаза. От холодного ветра кожа детишек стала синей, как лепестки перелески, и зуб на зуб не попадал, но, несмотря на все, им было жаль покидать эту благодатную страну градинок. Аули размышлял, почему каждый день не бывает града, да покрупнее, гораздо крупнее, и почему градинки тают; если б их умели сохранять не растаявшими, то ими тогда еще долго можно было б пользоваться. Или почему градинки не вырастают на полях, когда их сеет Отец Небесный, как растут другие растения. Аули уже был почти согласен отправиться к Отцу Небесному, если б тот впустил его в свои закрома с градинками. Но только при условии, что можно будет вернуться: ведь кто знает, есть ли у Отца Небесного такие замечательные лакомства, как щавель, молодые побеги ели и сосны или белая мякоть стебельков осоки? Можно ли будет там погрызть ольховой коры и растут ли там рябины и кислые дикие яблоки?

      Мороз-вражина согнул детишек в три погибели и заставил их в конце концов подумать о возвращении в дом. Подтянув рубашки так, что стали видны посиневшие бедра, они стали набирать драгоценный продукт за пазуху, сколько могли, и тут правдолюбие Аули заставило его признаться сестре:

      — Хяйлу, а ведь я испугался, когда Отец Небесный сердился. — Хяйлу не отвечала. — Хяйлу, я и тебя испугался, когда ты пришла. — Хяйлу продолжала молчать, и тогда он прямо сказал: — Хяйлу, не уходи к бабушке, я боюсь спать один.

      — Дурачок, я даже не смогу пойти к бабушке с градинками, мне придется идти к тебе, — чуть раздраженно ответила Хяйлу.

      Тут бедняжка Аули понял, но слишком поздно, что открыл свою тайну безо всякой надобности. Что теперь Хяйлу о нем подумает? Трусит, как девчонка. А если трусит, то не превратится ли в девчонку, как утверждает мальчишка Петсу? Но терзать себя дальше размышлениями времени не оставалось: пора было возвращаться в дом, и нужно было собрать все силы и суметь войти настолько тихо, чтобы бабушка не проснулась.

      Сидя рядышком на краю кровати, Аули и Хяйлу смаковали последние градинки. Промокшие снизу рубашки они подвернули как можно выше, чтобы мокрая ткань не касалась тела. Наконец их одолела усталость, и, упав друг другу в объятия, маленькие гулены уснули самым сладким сном.

      Утро пришло пасмурное и тусклое, похожее на мучную похлебку, в которую скупо, по капле добавляют молоко, отчего она может только сделаться серой, или на старика-пьяницу, продирающего после ночной пирушки свои и без того мутные глаза. Даже птички, и те чирикали совсем вяло, не из-за их пения Аули так необычно рано проснулся. Родители уже вернулись, это подтверждали огромные отцовские сапоги, которые могли бы вместить двух Аули, одного над другим, да так, что верхний, стоя на макушке нижнего, даже если бы поднялся на носочки, едва выглядывал бы из-за краев голенища. Аули высвободил шею из объятий Хяйлу и привел в порядок подвернутую ночью рубашку.

      — Аули, Хяйлу, вставайте, выгоняйте корову, бабушке сегодня нездоровится, — словно откуда-то издалека послышался мамин зов. А вслед за ним упрек: — Девочка, зачем ты оголилась? Точно морковка. Смотри, как хорошо спит Аули.

      Аули не хотелось вставать. Лишь совместными усилиями мамы и Хяйлу удалось чего-то добиться. Может, его и не стали бы так терзать, но Хяйлу отказывалась идти на пастбище одна. Наконец нашего мальчугана обмундировали, и отряд двинулся гуськом, выстроившись в следующем порядке: впереди корова Ягодка со всеми своими рогами и хвостом, в середине Хяйлу с кнутом, а позади Аули с полусонными, только просыпающимися мыслями. Мама стояла у ворот и, закрываясь ладонью от солнца, смотрела им вслед, а папа пилил дрова и бормотал стишок:

      — Хяйлу и Аули
      Телушку погнали.

      Папа обещал Аули вырезать из бревна красивый кружок. В другой раз это бы привело Аули в дикий восторг, но сегодня он принял радостное известие совершенно безучастно: чего стоит такой кружок, когда речь идет о вещах гораздо более важных. Аули прямо расплакался, когда Хяйлу не захотела подгонять их корову к корове мальчишки Петсу, потому что Хяйлу не переваривала ни того мальчишки, ни его выходок. Наконец они сошлись на «очень недолго» и двинулись дальше.

      Мальчишка Петсу пас корову на вырубке; сидя верхом на пне, он обстукивал кору ивового прута под свисток, когда его черно-пегий Брехун заворчал. Подняв глаза и увидев идущих, он тут же заорал противным голосом:

      — Жених и невеста!
      Свадьба и гуляние!
      Аули с Хяйлу женятся,
      Ягодка — приданое.

      Хяйлу сразу повернула Ягодку назад, но Аули, преодолевая отвращение, подошел к своему всегдашнему мучителю, как будто мог ожидать чего-то хорошего.

      — Доброго дня, жених, — с усмешкой сказал мальчишка Петсу, защемляя палец Аули вырезом на конце прута, пока у того не закапали слезы. — Глядите, глядите, ему даже не нравится в щелку совать!

      Но для Аули существовала лишь единственная проблема, и он должен был решить ее любой ценой.

      — Слушай, — хотел он начать расспросы.

      Тут Брехун побежал кому-то навстречу, и мальчишка Петсу стал пристально вглядываться, кто идет.

      — Это Тильма, — наконец узнал он.

      Да, это была Тильма, сестра мальчишки Петсу; она принесла ему поесть. У девочки были растрепанные черные свисающие волосы и бегающий вороватый взгляд. Никто из чужих не хотел впускать ее в дом из-за ее прилипчивых пальцев.

      — Ты где так долго спала? — сразу же упрекнул сестру мальчишка Петсу. — Я тут помираю от голода.

      — Лучше бы ты вовсе умер, склочник! Ты всегда склочничаешь, потому тебя нигде не терпят и никуда не впускают.

      — Это тебя, воровку, не впускают: с тобой уплывает все, что не приколочено.

      Обстановка накалялась. Аули видел, что теперь у него мало что получится. И Хяйлу уже несколько раз звала его. Он стал уходить.

      — Иди, иди, жена ждет, — насмешничал мальчишка Петсу. — Я их поженил. Ягодка будет приданым.

      Что сказала его сестра, Аули уже не слышал.

      Хяйлу плела веночек из одуванчиков. Другой, готовый, она надела на голову.

      — Это для меня? — спросил Аули.

      — Мальчишка Петсу уж получше для тебя сделает, — был сердитый ответ.

      Аули опустил голову, на глаза его навернулись слезы: даже Хяйлу с ним неласкова.

      Но дулась Хяйлу недолго. Подходила примерить, а когда размер стал впору, связала концы, и веночек был готов. Как же мило он сочетался с льняно-белыми кудряшками Аули!

      — Хяйлу, Тильма тоже там.

      — Ну и пусть.  Никакого дела мне нет до твоей Тильмы.

      — Но Тильма не моя. Они поругались, и я ушел. Я вот не знаю, Тильма девочка?

      — А кто же еще?

      — Но она смелая, как мальчишка. И может быть, если девочка смелая, она станет мальчиком.

      — Не станет.

      — А если мальчик трусит, он станет девочкой.

      — Точно не станет.

      Да, все это было бы здорово, подумал Аули, но убедили его не полностью: может, мальчишка Петсу все-таки лучше осведомлен, иначе он ведь не стал бы так говорить. Если б только Аули мог пойти и спросить! Но как?

      — Аули и Хяйлу, — позвали издалека, — идите и заберите ваше приданое, а то Чернушка выпустит ему кишки.

      И правда, Ягодка, пользуясь моментом, когда дети оставили ее без должного присмотра, ушла навестить Чернушку, корову Петсу.

      — Ступай, — велела Хяйлу, вручая Аули кнут, — и немедленно верни сюда Ягодку.

      Аули, не раздумывая, согласился: все складывалось как по заказу. У коров, однако, вовсе не было враждебных намерений, они прелюбезно вылизывали одна другую. Мальчишка Петсу показал Аули что-то в руке.

      — Ну, счастливый жених, зять своего тестя, погляди, что это такое!

      Аули посмотрел и помотал головой.

      — Понюхай, как они пахнут!

      Аули понюхал:

      — Плохо пахнут.

      Мальчишка Петсу фыркнул противным смехом:

      — Плохо! Значит, говоришь, они плохо пахнут. Так ешь же их, ешь, ты должен их съесть!

      И он стал запихивать в рот Аули эту вонючую дрянь. Аули сопротивлялся, как мог, закрывая рот ладонью, вырывался, плевался. Наконец мальчишка Петсу устал.

      — Ты хоть знаешь, что ты ел? Это волосы Тильмы. Я ей полбашки оголил.

      Аули было хорошо известно, как мальчишка Петсу выдирает волосы, и он постарался скорее уйти от этой темы.

      — Послушай, если мальчик трусит, он станет девочкой?

      — Где ты это слышал?

      — Ты сам однажды сказал.

      Догадка озарила голову мальчишки Петсу.

      — Да, станет. У меня самого есть тетя, которая раньше была дядей.

      Аули хотел было расспросить подробнее, как происходит такое противоестественное явление, но послышался нетерпеливый голос Хяйлу:

      — Аули!

      Аули погнал Ягодку, которая была совсем не рада расставаться со своей подругой. Хяйлу поспешила Аули на помощь, и, при ее энергичном содействии, они скоро покинули опасное место. Только было слышно издалека, как мальчишка Петсу напевает:

      — А вы знали? А вы знали?
      Аули с Хяйлу вместе спали.

      Через какое-то время пришла бабушка с их собакой Вьюном.

      — Бабуля, ты снова здорова?

      — Какое здоровье у старого человека? Ступайте домой, я сама корову попасу.

      Это было просто замечательно, что бабушка пришла с разрешением идти домой. На пастбище остались только она, Ягодка и Вьюн, дети ушли.

      Хяйлу бодро шагала впереди, Аули тоже старался не отставать, но не всегда это получалось. Хяйлу приходилось ждать.

      — Ну идем же, идем, чего ты там копаешься, тетя клуша? — недовольно говорила она.

      Слово «тетя» как будто укололо, больно торкнуло его, но что-то, начинавшее овладевать Аули, притупляло его чувства.

      — Я больше не могу, у меня ноги устали, — сказал он, запыхаясь.

      — Чаще бегай к мальчишке Петсу, — съязвила Хяйлу, но, заметив нездоровый вид Аули, сразу смягчилась и предложила: — Ну, иди ко мне на плечи!

      И вот так, на плечах сестры и с головой, полной тяжких забот, наш мальчуган воротился домой.

      — Что за диво! Девка несет парня, когда парню пристало бы носить девку, — пошутил бородатый Тёсс-Михкель, беседовавший с папой через забор. Он пришел, чтобы срезать кочки и выкосить кустарник на хуторском лугу. Собирались купить сенокосилку, поэтому землю нужно было разровнять.

      — Да какой он парень, — ласково сказала мама, быстро подойдя и взяв Аули на руки, — маленький человечек. Устали ножки?

      — Устали, — вяло ответил Аули и про себя подумал: «И она тоже! Мама тоже не считает меня парнем».

      — Смотри, какой красивый кружок я тебе вырезал, — показал папа.

      — Ох, и правда красивый, мне был бы в самый раз. Давай сюда, я заберу его, — шутливо поддразнивал Тёсс-Михкель.

      — Иди скорей, а то дядя заберет, — позвал папа.

      Если тот, всегдашний Аули сразу же вывернулся бы из маминых рук и подбежал с громким воплем, то нынешний, положив палец в рот, лишь смотрел на все широко раскрытыми тусклыми глазами.

      — Ребенок устал, оставьте его в покое, — сказала мама, тихо гладя его по голове. У Аули комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы, и, как из запруды, полился плач.

      — Хяйлу, возьми, принеси ему кружок. Не плачь, сынок, дяде не позволено отнимать кружок у ребенка.

      Кружок принесли, подошедшая Хяйлу ласкала Аули и целовала в щеки, остальные тоже подошли, но Аули не мог перестать плакать; он сам не знал, что с ним.

      — Пойдем в комнату, ребенок поест и сразу ляжет спать, — решила мама.

      В комнате их ждал гороховый суп, любимое блюдо Аули. Мама с Хяйлу принялись наперебой кормить его, предлагая то одно, то другое. Аули попробовал одну-две ложки и сказал:

      — Я не хочу.

      — Чего же ты хочешь? Может, сайку? Папа принесет из лавки.

      — Не хочу сайку, ничего не хочу.

      Мама не знала, что и подумать.

      — Что ты с ним сделала, девочка?

      — Ничего я не сделала. Он ходил к мальчишке Петсу, — пыталась защищаться Хяйлу.

      — Почему ты ему разрешила?

      — Я разрешила? Он сам, без спросу ушел, — оправдывалась Хяйлу, со страхом ожидая, что Аули сейчас расскажет маме, как сестра отправила его возвращать корову.

      Но Аули слушал безразлично, словно все это его не касалось, и когда мама спросила: «Обижал тебя мальчишка Петсу?», Аули только ответил вопросом на вопрос:

      — Мамочка, правда тетя мальчишки Петсу раньше была дядей?

      — Он бредит, — сокрушенно сказала мама и понесла ребенка в постель.

      Хяйлу была немного раздосадована тем, что ей влетело из-за Аули, иначе бы и она пошла с ней. Теперь же она сидела с угрюмым выражением лица и смотрела в окно. Но, услышав стоны братика, она прониклась сочувствием и тоже поспешила к нему.

      — Что у тебя болит? — спросила мама.

      — Живот болит… вот здесь.

      Мама помассировала его, произнесла волшебные слова «кеэрмус-каармус» и дала какие-то капли. Аули стонал, временами тише, но потом еще громче. Мама пощупала его горящие щеки и лоб.

      — Голова тоже болит?

      — Голова не болит, так…

      — Хяйлу, живо беги на пастбище. Пусть бабушка гонит корову домой, может, она знает какое-нибудь средство.

      Хяйлу заспешила быстрее обычного, понимая, какое важное дело ей поручили. Между тем в комнату вошел папа.

      — Ну, сынок, как твои дела?

      Аули слабо улыбнулся, как будто чувствовал себя немножко виноватым: ты же видишь, папочка, я бы сказал, но я сам не знаю. За него ответила мама:

      — У него жар, он стонет и жалуется на боль в животе… вот здесь.

      — Не беда, пройдет, мужчине ничего не сделается, — папа широко рассмеялся, благожелательно и ободряюще.

      — Позвать бы хорошего доктора, — осмотрительно предложила мама, вся в тревоге за своего младшенького.

      — Поглядим, — принял решение папа, — может, само пройдет.

      Исполнив так свой долг, он вышел из комнаты.

      Между приступами боли Аули забывался легким мимолетным сном. Пришла бабушка и стала рыться в своих коробочках и шкатулках, сверточках и связочках, набирая тут и там крупицы и зернышки, листочки и бахрому корешков, цветы и почки, стебли и сушеную кору, одно велела сварить, другое, не варя, давала внутрь или прикладывала к животу. Аули принимал все покорно, позволяя ей растирать себя и поглаживать, шептать заговоры и рисовать кресты, но ничего не помогало, страдания только усиливались.

      Тут явились деревенские старухи со своими медикаментами и продолжили лечение Аули.

      Пришла тетя Мяэльтпере и принесла средство от глистов. Давали внутрь.

      Пришла тетя Альтпере, свойственница, с бутылкой самогона. Растирали наружно.

      Пришла Тагару Тийу с настойкой смолы вонючей. Давали внутрь.

      Приходили еще многие, и с каждым приходом бедному Аули всегда что-то давали либо внутрь, либо наружно, так что если бы до этого он даже был совершенно здоров, то после такого усиленного лечения просто должен был заболеть. И кто знает, чем бы все обернулось, если б не пришла крестная Аули. Она прогнала всех деревенских старух и сказала маме:

      — Что ты делаешь, ты хочешь убить ребенка?

      — А что же мне делать, когда он кричит и стонет?

      — Приведите врача, люди!

      — Старый не идет.

      — Тогда я сама пойду. Но смотри, на порог не пускай больше этих колдуний! — сказала она уже на ходу.

      — Мамочка, куда пошла крестная?

      — Она пошла за доктором.

      Аули стал размышлять про себя: доктор — это хорошо или плохо, его дают внутрь или растирают наружно? А может… Перед его глазами возникла озабоченная фигура крестной, которая, вслед за бабушкой, хлопочет над своими коробочками и шкатулками, сверточками и связочками в поисках этого самого… доктора.

      — Мамочка! Сестренка!

      — Что? — испугалась мама его неожиданного возгласа.

      — Одна бабушкина шкатулка лежит в кладовой, под полкой, может быть, доктор там?

      — Доктора нет в шкатулке, он человек.

      — Человек? — удивился Аули.

      — Доктор — это умный человек, который знает, как поправить твое здоровье.

      — Поправить мое здоровье? Оно сломалось?

      — Ты болеешь, у тебя болезнь.

      — Болезнь. Значит, вот как болеют. А потом умирают?

      — Да что ты такое говоришь, миленький!

      — Так бабушка всегда говорила: «Бегай, бегай везде, потом заболеешь и умрешь».

      — Ты не умрешь. Ты выздоровеешь.

      Слова «ты выздоровеешь» каким-то странным эхом отозвались в ушах Аули. Он стал перебирать свои немногочисленные воспоминания. Действительно, папа как-то говорил старику Петсу: «Ты выздоровеешь и потом еще раз женишься».

      — Мамочка, я тоже потом женюсь?

      — Конечно, женишься, когда придет время.

      — А Хяйлу тоже женится?

      — Нет, Хяйлу не женится.

      — Девочки не женятся?

      — Нет, они не женятся.

      — А я женюсь?

      — Да, ты женишься.

      Аули чуточку подумал. И осторожно зашел с другой стороны:

      — А что тогда делают девочки?

      — Они выходят замуж.

      — Значит, Хяйлу выйдет замуж?

      — Вероятно, выйдет, если получится.

      — Но я ведь не выйду замуж?

      — Нет, мальчики не выходят замуж. Когда они вырастают, то берут в жены девушек.

      Вот так. Тяжелый был разговор. Аули по-мужски, стиснув зубы, терпел приступы боли ради того, чтобы хитро выведать у мамы, кем она его считает. Хотя это не дало полной уверенности, но уже было неплохо. Теперь Аули был отчасти удовлетворен, вот только боль в животе — эта самая… болезнь.

      — Мамочка, когда болит, это болезнь?

      — Да, деточка, болит от болезни.

      — А когда розгами секут, это тоже болезнь?

      — Тогда это не болезнь, это наказание.

      — Но разве болезнь не наказание?

      Мама даже рот открыла: маленький человечек, а задает такие вопросы, что она — старая женщина — не может ничего сказать. Кто же из него получится, если только он выживет?

      Но Аули не устраивало неполное знание. Он расспрашивал, кто посылает болезни, за что посылает и не мог ли бы Отец Небесный наладить дела так, чтобы болезней вообще не было.

      На некоторое время воцарилась тишина. И вдруг, подобно «эврике» Архимеда, раздался возглас Аули:

      — Градинки!

      — Какие градинки? — спросила мама, но, не получив ответа, решила, что ребенок бредит, и оставила его в покое.

      Теперь Аули знал, что Отец Небесный наказывает его за то, что они ели градинки, и лишь удивлялся, как Хяйлу, его сообщница, смогла избежать наказания. Этот вопрос его крайне интересовал, однако он устал и для дальнейших расспросов у него не было сил.

      На короткое время он уснул, а когда снова открыл глаза, у кровати стоял чужой дядя в пенсне с чуднОй козлиной бородкой. Стоял и весело посмеивался:

      — Ну, малыш, что у тебя? Сердечко стучит или животик урчит?

      Он измерил температуру, проверил пульс, сверяясь с карманными часами, потом надавливал, и массировал, и, обследуя, расспрашивал. Все взгляды были прикованы к доктору, в них пылал немой вопрос.

      — Аппендицит. Воспалился кишечник. Требуется операция. Говоря по-простому, нужно резать. Срочно везите в город, иначе… — он закончил жестом.

      — Где же нам, беднякам, взять деньги на это?

      — М-да… я не могу вам сказать. Постарайтесь как-то найти.

      — А по-другому никак нельзя?

      — По-другому нельзя, м-да…

      И, чтобы уйти от щекотливой темы, он еще раз повернулся к Аули:

      — Ну, прощай, малыш. Увидишь город, и там тебя вылечат, м-да…

      Визит был окончен, и папа сам отвез доктора обратно.

      Аули удивила эта абсурдная логика: чтобы его вылечить, нужно резать. Как же его будут резать? Как папа пилит дрова, чурка за чуркой? Что тогда от него останется?

      — Мамочка, из меня в городе нарежут кружочки?

      — Какие кружочки?

      — Нарежут, как папа пилит дрова?

      — Это не так делается.

      — Разрежут на две половинки? Вдоль или поперек?

      — Нет, сделают только крохотную ранку, а потом сразу зашьют.

      — Они швейной машинкой будут шить?

      — Малюсенькой золотой иголочкой с шелковой ниточкой.

      Аули вспоминаются его маленькие ранки, которые никто не зашивал ни золотой иголочкой, ни шелковой ниточкой, а прикладывали к ним еловую смолу и перевязывали мягкой тряпкой.

      — А что, мамочка, они не могут перевязать?

      — Перевязывают тоже.

      — Мамочка, я не хочу, чтобы меня шили.

      — Тогда не будут шить, спи давай!

      Аули зажмуривает глаза, но его живой ум продолжает работать.  Очень хорошо, если шить не будут. Этих дядь можно потерпеть. Но…

      — Мамочка, а резать будут кончики пальцев?

      — Нет, сыночек, живот.

      Живот? Какой ужас! Это как однажды папа лягушку косой перерезал.

      — Но ведь тогда кишки вылезут.

      — В кишках причина болезни. Нужно вынуть ее оттуда, по-другому тебя нельзя вылечить.

      У Аули не хватало сил продолжать расспросы. Столько новостей за один раз, у любого бы голова пошла кругом.

       Мама вышла, оставив Хяйлу смотреть за больным.  Кто-то, споткнувшись, ввалился через порог: это был мальчишка Петсу. Хяйлу крепко-крепко прижалась к братику, готовая в любой момент выцарапать глаза чужаку, опасаясь, что тот может как-то навредить Аули. Но у мальчишки Петсу было собственное горе: родители отдали его в пастухи хозяину хутора, отчего его настроение упало сразу на сто градусов. Ему представлялось вечное рабство, кнут и кандалы, не в пример вечному благоденствию дома, где он мог ходить вразвалку за единственной коровой и сколько душе угодно командовать другими. Тильма злорадствовала: «Больше не видать тебе, шалопай, сладкой жизни. Вот как натянут тебе уши на сапожные колодки, это мама так сказала!» И, видно, мама действительно так сказала, потому что сама Тильма до этого бы не додумалась.

      Мальчишка Петсу вел себя очень кротко и доброжелательно: ни единого разика он не заговорил как-нибудь неподобающе. Он участливо поинтересовался состоянием здоровья Аули. Аули объяснил все по своему разумению. Дядя в больших очках сказал, что у него «запалился кишечник». Может быть, в ту самую ночь, когда был град, мальчишки Отца Небесного запалили спичку и бросили внутрь него. Теперь по-другому ее никак не достать, он должен ехать в город: там, разрезав живот, из него вынут спичку и зашьют все золотой иголочкой с шелковой ниточкой. И больше ничего.

      Мальчишка Петсу слушал и одобрительно кивал такому простому способу излечения. Потом он стал жаловаться на свое несчастье, казалось, даже не замечая безудержной радости Хяйлу по этому поводу. Для него сейчас было совершенно безразлично, как относятся к его положению другие, ему прежде всего нужен был кто-то, кому он мог рассказать обо всем, излить душу. Наконец и эта тема была исчерпана, и мальчишка Петсу собрался уходить. Но прежде он долго рылся в карманах, а когда нашел, что искал, вложил это в руку Аули. Сердце Аули наполнилось безграничным состраданием и бесконечным человеколюбием.

      — Мне жаль, — прошептал он.

      — Чего тебе жаль? — спросил мальчишка Петсу.

      — Что тебя отдают.

      — А, пустяки, мужчине ничего не сделается, — с бравадой ответил мальчишка Петсу и стал искать ручку двери.

      Аури посерьезнел, он о чем-то вспомнил.

      — Послушай!

      — Ну?

      — Правда твоя тетя когда-то была дядей?

      Мальчишка Петсу не решился осквернять ложью торжественность момента.

      — Не была, я соврал.

      — Скажи: клянусь Богом!

      — Клянусь Богом, я соврал. Моя тетя никогда не была дядей. Прости меня!

      Аули протянул руку. Сейчас он был готов простить весь мир, таким большим вдруг сделалось его сердце. Мальчишка Петсу ушел. Аули посмотрел на полученный подарок. Это была восхитительная золотая пуговица (правда, золото на самом деле было медью). Он пришьет ее к своей курточке. Какой он добрый, этот мальчишка Петсу: он подарил Аули ЗОЛОТУЮ пуговицу! Если б Аули тоже мог что-то кому-то подарить!

      Вдруг Аули осенила грандиозная идея.

      — Хяйлу, если я буду пить воду, она польется в кишки?

      — Не знаю, пойду спрошу маму.

      — Пойди спроси, миленькая.

      Он ждал Хяйлу, дрожа от волнения.

      — Да, вода польется в кишки, — сказала Хяйлу, вернувшись.

      — Тогда принеси воды, только очень много! И большую кружку.

      Хяйлу принесла воды. Аули сел.

      — Теперь приложи ухо — вот сюда!

      Хяйлу приложила ухо к животу Аули.

      — Прижмись близко-близко и внимательно слушай!

      Аули пил и пил, а Хяйлу слушала и слушала.

      — Слышишь что-нибудь?

      — Не слышу.

      — Правда не слышишь?

      — Правда не слышу.

      — Скажи: клянусь Богом.

      — Клянусь Богом, не слышу.

      Аули был опечален. Нелегко расставаться с любимой идеей. Аули хотелось справиться самому, погасить огонь в животе водой, но Хяйлу шипения заливаемого огня так и не услышала…

      Для Аули наступили тяжелые часы. Растерянные и бессильные, все стояли у его постели: мама, бабушка и Хяйлу, несколько раз к ним присоединялся папа. Одна причитала, другая утешала, третья, плача, ласкала мягкие волосы и бледные щеки, а четвертый пытался шутить: «Безо всяких докторов — жеребенок вновь здоров!», но это не была веселая шутка, это была грустная шутка, шутка принужденная, только по виду шутка, так мог бы шутить комедиант, которого не отпускают муки или скорбь. От резких приступов боли все тело маленького страдальца покрывалось испариной, волосы становились мокрыми, как будто их только что вымыли. Между приступами он успокаивался и даже улыбался сквозь слезы, как иногда бывает, что одновременно идет дождь и светит солнце. В один из таких солнечных моментов Аули вдруг спросил:

      — А в городе есть большая полка?

      — Какая полка? — не поняли остальные.

      — Где парятся веником.

      — А-а, — догадалась мама, — город — это не парная баня, в городе много домов и церквей, и еще… — ты потом сам увидишь.

      — Но ведь город далеко, мамочка?

      — Далеко, миленький, далеко.

      — А как мы до него доберемся? Я не могу идти. Мамочка понесет меня?

      — Мы поедем на лошади, а может, поездом.

      Новый приступ лихорадки прекратил расспросы. Снаружи залился лаем Вьюн.

      — Ступай погляди, чего собака лает, — велела Хяйлу бабушка. Но не успела Хяйлу сдвинуться с места, как вошла крестная Аули, а за ней папа.

      — Что вы тут копаетесь, — упрекнула крестная, — почему еще не собрались к отъезду? Ведь могли бы раньше выехать.

      — А чего нам собираться? — пробормотал папа и вышел запрягать лошадь. Мама тем временем в комнате приготовила вещи в дорогу, а тем, кто остается дома — бабушке и Хяйлу, — дала указания по хозяйству: сколько муки примешивать в питьевую воду Ягодке, сколько раз в день кормить поросенка, из какого погреба брать картофель, какая курица несется на чердаке, какие яйца следует продавать перекупщику в первую очередь и по какой цене за пару. Крестная достала из бумажного свертка зеленый костюмчик из тонкой шерсти и стала одевать Аули.

      Вернулся снаружи папа:

      — Ну как, вы готовы?

      — Хяйлу, попрощайся с братиком, — велела мама, — может, вы больше…

      Она заплакала. Хяйлу последовала ее примеру.

      Аули увидел, что другие плачут, и присоединился к ним.

      — Что же ты делаешь, старая? — заворчал папа. — Вы только посмотрите, как она доводит детей до слез, просто так, без всякой причины!

      Крестная поспешила утешить Аули:

      — Ничего плохого не случится, мой крестник скоро выздоровеет, вернется домой и сразу навестит свою крестную.

      Маме же она сказала:

      — Прекрати, зачем ты заставляешь детей плакать?

      На что мама ответила:

      — Как я могу иначе, если я такая жалостливая?

      Наконец, расправившись с грустью и вытерев слезы, они еще раз оглядели милые сердцу уголки и тронулись в путь, в город.

      Когда показались едущие навстречу немецкие господа, папа уже заранее отвернул в сторону. Дама или барышня, протягивая руки к Аули, воскликнула:

      — Какой хорошенький мальчик! Если бы у меня был такой!

      И они скрылись из виду.

      Папа трижды сплюнул:

      — Тьфу, тьфу, тьфу! Она могла сглазить ребенка. Никогда не знаешь, у кого какой глаз.

      Но мама была иного мнения:

      — Первыми нам встретились важные господа. Может быть, это к удаче.

      — Может быть, — уступил папа и зажег трубку.



      * * *

Продолжение: Книга 1. Часть 2