Люблю

Был солнечный день, пахнущий кострами, горячим толем, мусором, колбасными изделиями, фруктовыми жвачками, новыми кроссовками и одеждой из гуманитарной помощи. Когда классная положила на мою парту два листа продовольственных талонов (всего 24 штуки) и начала удаляться, продолжая свой символический посев, я схватил их стал считать.

Значит, на один я куплю пакет ирисок в столовой (целый полукилограммовый пакет на один талон!), еще на один шоколадку «Wispa» в мягкой золотистой фольге с застывшими пузырьками воздуха внутри — поэтому «воздушный шоколад» — которые на мгновение оживают, когда кладешь кусочек в рот и начинаешь жевать — не то чтобы приходят в движение и улетают, понятное дело, но что-то как бы похожее, не знаю, как сказать, — еще на два талона (оторванных в спешке, так что на втором останется кусок третьего с буквами «ПРОД—» и началом номера, фрагментарность которого повариха в школьной столовой, где на следующий день будешь брать на обед сосиску в тесте, тебе простит, покачав головой и вздохнув, этим вздохом словно сдувая всю несуразность ситуации, всю нелепость бумажек с номерами вместо денег, танков в центре города, нервных мужчин с бегающими глазами, зернистых и дрожащих на экране телевизора, где родители смотрят новости и курят), на эти два с половиной талона я куплю банку «Пепси» в магазине «Продтовары» рядом со школой, где в прерываемой жужжаньем мух, гулом холодильника и скрипом двери тишине медленно сохнут и теряют свежесть разрезанные на одинаковые куски гигантские торты «Птичье молоко», при всей изысканности шоколадной сеточки и тонкости теста не способные составить малейшую конкуренцию компактным, аккуратным, обтекаемым, блестящим, холодным, похожим на миниатюрные атомные бомбы, которым после завершения холодной войны нужно было срочно искать новое применение, таким желанным и таким доступным алюминиевым банкам с сине-красно-белым логотипом.

Я положу ее в рюкзак, к ирискам и шоколадке, чтобы потом на перемене, встав у подоконника, спиной к окну, по абсурдной привычке стараясь попасть ногами в изгибы батареи, хоть не холодно уже, май, поддену железную штуку, про которую кто-то взрослый сказал «чека», потяну чуть вверх, потом на себя и слегка надавлю, как объяснял старшеклассник на крыльце, взяв сигарету в зубы, чтобы освободить обе руки, надавлю еще, борясь с желанием повиноваться внутреннему голосу, говорящему, отпусти, отпусти, дурак, щас сломаешь, услышу знакомое «Кшшш!», слышанное прежде только издалека и впервые воспроизведенное собственными руками и увижу, как на поверхности банки прорезается тонкая трещина, откуда начинают выступать темные пенистые капли, надавлю еще, смелее, зачарованный этим новым способом получать то, чего так сильно хочется и вызванным им чувством — не то чтобы совсем незнакомым и как бы очень отдаленно напоминающим то, что испытываешь при разворачивании ириски или при разламывании шоколадной плитки, но в то же время несравнимо более сильным — как если бы воздух в полупустой рекреации, где я, встав за цветком, чтобы не слишком привлекать внимание товарищей, вдруг заменили чистым кислородом.

Я куплю себе это, это и это, думал я, пока размытая фигура классной удалялась за пределы моего бокового зрения и через мгновение снова появлялась в нем, завершая обход класса и возвращаясь к учительскому столу. Ребята, учтите, это на месяц, говорила она, и ее слова тут же терялись на фоне долгожданного звонка, скрипа толкаемой плечом двери класса, грохота отодвигаемых стульев и нарастающего шума из коридора, где множество подошв, только что обретших свободу, мчались в сторону столовой.

Я хочу сказать тебе, говорил я, обращаясь к зеркалу в раздевалке — в той ее части, где по негласному правилу обычно переодевались девочки и где в этот момент еще никого не было, я хочу сказать тебе, что люблю тебя. Но нельзя говорить «люблю» сразу, сначала должно быть «ты мне нравишься», потом нужно какое-то время встречаться, а потом можно сказать, что люблю. Ты мне нравишься, поправлялся я, можно мне проводить тебя домой? Ты тоже мне нравишься — вздох облегчения, — отвечала та, про которую я знал, что люблю, но нужно было соблюсти формальности. Можно, говорила она, но только я живу на другом конце города / мира / планеты, и, чтобы попасть ко мне, нам придется пройти опасные зоны, где много хулиганов, в том числе из 9, 10 и даже 11 классов, они все будут приставать ко мне, и ты должен будешь меня защищать до последней капли крови.

Никаких проблем отвечал я, застегивая мой плащ, из-под которого коротко вспыхивал меч, я два года тренировался три раза в неделю и теперь готов. Тогда ты можешь понести мой рюкзак, а я возьму тебя под руку, сказала она, и вместо этого брала меня за руку, и очень крепко, хотя все знают, что нельзя сразу брать за руку, сначала нужно под, как дамы берут кавалеров, потому что после того, как берешь за, нужно целоваться, а целоваться это любовь, но мы же сказали, что нельзя сразу любить, сначала нужно какое-то время нравиться, а уже потом, но она сказала, а мне можно, взяла меня за руку и повернулась ко мне лицом, почти как в фильме с гнусавым переводом, не поспевающим за английской дорожкой, который я недавно посмотрел у друга на видаке и название которого стало вдруг очень важно вспомнить, но не получалось, она сделала один шаг too much ко мне и слегка откинула голову, как мне показалось, начав терять равновесие, как будто специально, так, что теперь, что бы я ни сделал, мне пришлось бы обхватить ее талию, чтобы как минимум не дать ей упасть, как максимум, чтобы привлечь к себе и поцеловать, я был почти уверен, что могу, но решил сыграть наверняка и спросил, обнимая ее и чувствуя, как ее руки тотчас же обхватывают мою шею, словно в последний момент перед падением, в спешке ища название этому новому чувству и не находя ничего похожего, разве что момент, когда пузырьки в шоколадке «Wispa» превращаются из застывших в воздушные, или когда первые капли пепси-колы брызгают из открытой тобой банки, или когда говоришь, одну штуку «Мальборо лайтс», пожалуйста, но это с очень большой натяжкой, я спросил, читая ответ в ее волосах, которые падали мне на лицо, так значит, мы уже встречаемся, она сказала, да, и я услышал это сквозь шум наполнивших раздевалку голосов и шороха надеваемых курток, все смотрели на нас, но мне было все равно, она сказала, да, с этого момента и навсегда, и я сказал, уже целуя ее и одновременно неуклюже поправляя меч застрявшей в кармане плаща рукой, ты мне правда очень нравишься, это следующая степень после «ты мне нравишься» и «ты мне очень нравишься», после которой уже можно говорить «я тебя люблю», но она сказала сразу, я тебя люблю, мы спустились с крыльца школы и, сопровождаемые плавающими в нежных солнечных лучах позднемайского вечера тополиными пушинками, сигаретным дымом и плохо артикулированными матерными словами, отличавшимися от брани сапожника тем же качеством, что отличает пух над верхней губой подростка от двухдневной небритости ожесточенного солдата, мы двинулись к дыре в заборе, где обычно проходили все, кто не хотел делать крюк через центральный вход, и где в зарослях осоки с вкраплениями крапивы и одуванчиков, ожидающими летней практики, колебались, как на волнах, разноцветные обертки, еще хранившие запах и вкус арахиса, карамели, нуги и воздушного белого шоколада.