7. Путешествие в Рим

7. Путешествие в Рим
Петрарка-бродяга не мог долго жить на одном месте.  Немотивированные и  мотивированные путешествия по Европе в одиночку, не страшась бурь, дождей и гроз, войны и разбойников были неотъемлемой частью его существования. Лёгкий на подъём, он с удовольствием соглашался на различные командировки.  На этот раз Петрарка собирался  посетить Рим по заданию кардинала Колонна по семейным и религиозным делам. Семейство Колонна  проживало в Риме и считалось одним из самых богатых и влиятельных кланов  не только в  городе, но и во всей Италии. Петрарка был полон желания встретиться со своим другом Джокомо и отцом семейства Колонна  – Стефаном. Он был в предвосхищении путешествия в вечный город с его богатейшей историей, великолепной архитектурой, могилами великих предков. Он прибыл к кардиналу перед отъездом за документами и  был на вершине  счастья, но вмиг настроение поменялось. Джованни превратился в грозовую тучу. Он достал из ящика письменного стола список письма Франческо к Джокомо и, сминая его с большим удовольствием, глядя в лицо Франческо, спросил:
– Перед твоим отъездом хотел бы выяснить одну деталь в ваших отношениях с Джокомо. Это письмо моему брату или твоей придуманной возлюбленной?
Такого грома средь ясного неба поэт не ожидал.
 – Что здесь не так? Да, я его люблю, но это дружеская любовь…
 – Да, да, конечно, я не понимал, чем вы там будете заниматься. Я не о том. Тебе конкретно строчки зачитать? Язык не держит даже такого позорного секрета? Ты ради красивой строчки способен предать всё: друзей, карьеру, самого себя, в  конце концов! Ты и меня также продашь. Всё, что твориться в пределах этих стен, не должно выноситься за их пределы. Он  епископ, если ты не забыл. Если даже ходят слухи, догадываются, это не значит, что знают точно. Твоё дело секретарское в личную жизнь членов моей семьи  вмешиваться запрещаю.
 – Но это личная переписка…
 – Письма иногда читают и посторонние – он ткнул пальцем себе в грудь, – И  потом… желание похвастать, что ты провёл неземное лето в окружении Джокомо, у тебя через край льётся и не всегда может трактоваться так, как  бы ты этого хотел впрочем, как хотел так и получилось.
 Джованни и сам был далеко не святым когда занялся меценатством и пригласил Франческо к себе в дом. Он боялся огласки. В эмоциональном порыве он бросил на стол скомканную  копию письма.
Франческо смотрел на мятую бумагу, пытаясь вспомнить, что он написал, быстро пробежал глазами и устыдился.  Смысл действительно, носил двоякий характер.   Сказать хоть что-то в своё оправдание в данный момент – накликать ещё большую беду. Он выбрал молчание.
Кардинал приоткрыл дверь и спокойным голосом обратился к слуге:
 – Огня принеси.
Приказ хозяина тотчас был выполнен. Франческо бросил бумагу в камин и поднёс  огонь. Наконец, он решил оправдаться:
 – Я не пойму в чём ты меня обвиняешь? В мужской  любви?  Возьми к примеру, отношения Платона и Сократа.
Джованни отмахнулся:
 – Меня не заботит личная жизнь Платона, меня заботит моя жизнь и моя карьера, в конце концов, авторитет моего уважаемого семейства. Знаешь, почему я не хотел отпускать тебя в Рим?
 – Знаю. Но, поверишь ли, меня не интересует личная жизнь Джокомо, меня интересует он как личность, как учёный, с которым мне интересно общаться. Таких людей мало, я этой дружбой дорожу.
 – Речь не о твоих интересах, а об интересах моего семейства. Разницу чувствуешь?
Джованни хотел длинно и обстоятельно обрушиться на него по поводу содержимого текста письма, но сам засомневался: вдруг почудилось и в ответ, тяжело вздохнув, не пошёл на рожон. Он понимал, что обидев Франческо и зная его скверный характер, накличет на себя беду, но однозначно для себя уяснил: от поэта нужно избавиться. Выгнать – всё равно, что выгнать компромат на себя на улицу, которым он сумеет воспользоваться в нужный момент, но положа руку на сердце, Франческо умел держать язык за зубами, когда надо, не зря его посылали по городам Европы с различными секретными миссиями.  Бережёного бог бережёт. Избавляться  надо продуманно с умом, это требует хорошей подготовки с учётом того, что имя Петрарки уже становилось известным. Он решил идти на примирение с постепенным вытеснением его из своего окружения и конечно без личных доверительных  отношений держаться подальше. Кардинал  в глубине души желал несчастья Франческо, где-нибудь в пути, а там как Бог распорядится.
На этот раз кардинал посылал его в командировку с важным посланием, Петрарка заменил цель поездки в одном из своих писем, обозначив  как туристическое путешествие по собственному желанию. Он не вынес на публику подробности  конфиденциального задания достопочтенного семейства  Колонна. По воспоминаниям в письмах Петрарки кардинал Колонна, якобы по-отечески опекающий молодого поэта, всячески отговаривал его от посещения Рима опасаясь, что развалины города разочаруют его. Вот уж кому было всё равно так это кардиналу. И откуда с его стороны столько заботы к эмоциям молодого дарования на виды древнего города? Но, оставим письмо в покое.
Перед отправкой в Рим, Джованни давал  последние слова  напутствия:
– Отправляйся вначале не в Рим, а в Капранику, в пригород к графу Орсо, там будешь ждать приезда Джокомо, либо посланника от него. Орсо женат на моей родной сестре. – Он улыбнулся, будто что вспомнил что-то из секретов их семейных отношений. – По  дороге в Италию ознакомишься с документами, отчасти  займёшься этой дипломатией: надо убедить подписать кое-какие семейные документы. Затем, если будет желание, отправитесь в Рим вместе и с вооружённой  охраной, ехать одному очень опасно. Да, по приезде в Рим к моему отцу, если от тебя понадобится помощь в области юриспруденции, составления письма,  прошения и прочее, не отказывай старику,  подобные услуги хорошо оплачиваются. Передашь моё послание с ценными документами лично брату или отцу.
Он протянул уже приготовленное толстое письмо Франческо взял послание и, вертя его в руках, спросил:
 – Ты можешь, хотя бы кратко посвятить меня в суть дела там что, серьёзные трения между гвельфами и гибеллинами?
 –Мягко сказано. Между кланом Орсини и нашим семейством противостояние как на войне, вот-вот…
Колонна внимательно посмотрел на округлившиеся глаза Франческо:
 – Что скажешь?
Франческо, сидя в кресле, положил ногу за ногу и с видом посвящённого в тему, бросил нейтральную фразу:
– А мне то что!
В холодный ненастный декабрьский день 1336 года ему предстояло путешествие в Рим. Веллия, к большому сожалению Франческо, ждала ребёнка. Она надеялась, что в один прекрасный день он жёнится на ней, но когда её эфемерное сознание сталкивалось  весомой задницей  бытия,  она прибегала к слезам и скандалам, угрожая Франческо всеми прелестями Ада за грехи. Сейчас она  особенно волновалась, что он бросит её, уезжая надолго, и в итоге оставит  одну с ребёнком, «какой позор!» Так она укоряла себя, и всё больше обижалась на  Франческо.   Перед отъездом он  решил попрощаться с Веллией.
Поэт  по поводу отъезда в Рим, пишет в сонете XXXIX:

Меня страшит немилосердный взгляд
……………………………………..
Из страха вновь себя подвергнуть казни,
Я отложить пытался нашу встречу
И, несомненно, заслужил упрёк.
Но в оправдание свое замечу,
Что если я не уступил боязни,
То это – верности  моей залог.
Слуга Веллии, постоянно подслушивающий разговоры хозяев был всегда в курсе семейных дел. Он накормил лошадь Франческо в надежде получить плату. Надежда оправдалась: он получил монету серебром. Этого было достаточно, чтобы проявить собственную инициативу. Он растянул губы в холопской улыбке, показал свою плешь и перешёл на фамильярный полушёпот:
 – Если сеньору будет угодно, я прослежу за ней.
Франческо надел перчатки и, собираясь оседлать лошадь, добавил как лишнее:
 –Вот и хорошо. Вот и следи.
Беременность Веллии его пугала, слава развращала. Он не хотел связывать себя надолго с одной женщиной. Он чувствовал неизбежность затянувшихся, может быть на всю жизнь отношений с этой женщиной, поэтому, ему ничего не оставалось, как только уговаривать себя на удачное стечение обстоятельств и что такая невзрачная, что Бог послал, но желанная женщина оказалась для него удачной находкой. «А нужна ли мне Веллия? – рассуждал дорогой Франческо, – уж лучше пусть меня обвинят в прелюбодеянии с женщиной, чем… подумать страшно.  Господи, прости мои прегрешения! – Он поднял глаза в ночное небо в надежде отыскать там Господа и не найдя, продолжил уговаривать сам себя: – Да, определённо, Веллия меня устраивает. К тому же  я, честно признаться самому себе – сущий ребёнок, она же – и жена и мать, и каменная стена. И что ж, что строптивая? У Сократа была такая же Ксантиппа, и он был рад, что она ни какая-нибудь послушная  курица, Веллию тоже, трудно назвать курицей, с ней не соскучишься. Как там Платон сказал словами Сократа «будет плохая жена, станешь философом»? Да, как-то так…». При этих мыслях он расплылся в улыбке, вспоминая окрики Веллии, остроумные замечания, к месту сказанные поговорки. Так, незаметно в  раздумьях о личной жизни он добрался до своего дома.
Рано утром, попрощавшись с братом, Петрарка отправился из Авиньона в Марсель, оттуда морем в Чивита-веккиа. Проплывая на корабле, слева сквозь утренний туман, он  увидел прибрежную зелень, напоминающую ту, из его юности, ступая по  которой встретил свою первую любовь.  Он вспомнил причину  расставания с девушкой и  сам собой родился сонет:

Завидев левый брег в Тиррейском море…
Напомнив кудри светлые на горе
Амур повлёк меня к заветным склонам
Там был ручей невидимый в зелёном
И я в него как мёртвый рухнул вскоре.
Среди холмов, не знающих тревоги,
Ожить мне стыд помог в моём уделе,
И я бы не хотел другой подмоги.
Я жил, не осушая слёз до селе
А лучше было промочить мне ноги
Когда бы только мне везло в апреле.

В открытом море непогода сопровождалась ветрами, дождями, ледяным холодом. Добравшись до итальянской земли, он нашёл прибежище в пригороде Рима Капранике в замке графа Орсо, где по  заранее спланированному условию Петрарка должен был дождаться Джокомо Колонна. Гостеприимный  старый граф Орсо де Ангвиллара, был президентом города,  несмотря на свой высокий рост и медвежью нерасторопность, оказался добрейшей души человек. «Орсо переводится как «медведь», но на самом деле он был добрее ягнёнка».  Его жена Агнесса, сестра кардинала Колонны, заботливая женщина, вернула Петрарке силы после столь изнурительной поездки. Он быстро поправился и первым делом, не тратя и без того ограниченное время, отправился любоваться на природу Италии. Несмотря на то, что он родился и жил  во Франции, он стремился познать свою родину, свой народ, познать великую культуру своих предков.  Он подолгу бродил в лесу, восхищался озером, заполнившим своими водами кратер вулкана, чистым южным небом, зелёными лугами и склонами, общался с крестьянами и всей грудью вдыхал воздух родной Италии.
Однажды отдыхая после ужина, граф Орсо поинтересовался:
 – Кто эта дама, красотой которой ты восхищаешься в песнях? Если возлюбленная, то почему пытаешься ухаживать за дамами в моём графстве, а они тебя сторонятся?
 –Далеко не все, – как бы, между прочим, в защиту было сказано. –  Относительно  ухаживания за женщинами, знаешь, я сам попал в собственный капкан. Какая-нибудь красавица,  да и припомнит мне даму сердца, если, конечно, она узнает меня.
– Знаешь, всё графство зачитывается и восхищается твоими сонетами. У каждой дамы лежит список  с твоими стихами, это у них такая новая мода.
 – Если   мои стихи уже и сюда дошли, то я польщён.
 – И  всё же, позволь спросить, кто эта дама, которая, не в обиду будет сказано, приобрела известность большую, чем сам автор?
 – О, это было давно. Это моя юношеская любовь.
 – Почему вы с ней расстались?
 – «Нет   Орсо, не рекам, бегущим с гор…
Я начинаю этот разговор –
Они б моим глазам не помешали
Не в них моя беда, но в покрывале,
Которое сокрыло милый взор…»
–  Я так понял, что она умерла или вышла замуж, – побеспокоился Орсо.
 – Она вышла замуж.
 – Зачем  ты это пишешь? Женщин эта любовь от тебя отпугивает, а самой почтенной сеньоре каково? На неё все пальцем показывают и всё это на глазах  у мужа.
 –Её имя знаю только я.  В этом весь секрет посвящения стихов «даме сердца». Трубадуры так и делали: посвящали даме свои стихи, не называя имени, или называли её другим именем.
– Ловко! – восхитился Орсо, потом залился хохотом: – может и моей жене кто посвящает стихи, а я как осёл, ничего не знаю?
Хохот постепенно перешёл в покряхтывание  и, наконец, затих. Он посмотрел Франческо в глаза и решил до конца удовлетворить своё любопытство:
  – Ещё  хочу поинтересоваться: она действительно безупречно красива?
Сейчас в  воображении Франческо появилась почему-то Веллия. Он отвёл взгляд от собеседника, и,  глядя в окно, ответил:
 –Дама сердца должна быть безупречно красива, моя дама совершенна. Но кроме стихов к даме, я пишу  стихи, посвящённые другим дамам,  имён, понятно, не называю, кроме них есть посвящения друзьям и любование природой…
 –Да, да, – соглашался хозяин, не прочитавший ни одного сонета.
 У Орсо Петрарка пробыл полмесяца, наконец, посыльный от Джокомо приехал за поэтом, чтобы забрать его в Рим.  Вокруг города бродили разбойники настолько агрессивные, что надо было ехать в сопровождении военной охраны. После долгой зимней дороги продрогшему насквозь посыльному, военному сопровождению и лошадям дали передохнуть несколько дней перед отправкой в Рим.  Молодой поэт суетливо собирался в дорогу. Его пробирала дрожь как жениха перед женитьбой. Он был счастлив в предвкушении увидеть долгожданный город и своего лучшего друга Джокомо.
На следующий день на заре из густого тумана вдалеке постепенно открывался величественный город. Посыльный спал в кибитке, обернувшись медвежьей шкурой. Франческо, почуяв утренний свежий зимний ветер, надел поверх модной кожаной куртки коротенькую шубку, чтобы было  теплее, и пересел к слуге на козлы. Он жадно вглядывался в каждый архитектурный штрих вечного города, постепенно выплывающего из тумана.  Он всё ещё надеялся увидеть его не настолько разрушенным, как о нём говорили. «Человеку присуще преувеличение», успокаивал себя Франческо, представляя античный Рим величественным,  и может быть, хотя бы просто, не ухоженным,  но приблизившись к нему, гордость  за Великую империю слегка  пошатнулась. Несоизмеримо горько было видеть, как вокруг Рима бродят разбойники и дикие голодные звери, готовые разорвать любого, кого выследят даже в пределах города.  Петрарка, молча и с чувством сожаления, взирал на неухоженные улицы, поросшие травой между камнями, кустарники, обосновавшиеся на ступенях величественного когда-то Капитолия, сейчас здесь пасутся коровы. Без слёз нельзя было смотреть на осыпающийся от дряхлости город. «Так что и доныне без вздоха не могу вспомнить о том времени…». Франческо с болью в сердце на протяжении всей жизни будет сокрушаться об обезглавленном великом Риме. Легковесные капители ионического ордера парили высоко в небе, заворачиваясь в изящную ротонду; архитектурные обломы завораживали своей древностью, они помнили Вергилия и Сенеку, Цицерона и Цезаря. Франческо касался их руками, пытаясь найти тёплый след от возможного  прикосновения к ним великих мужей Италии. Вообразив масштаб потерянного и разрушенного города, Петрарке  хотелось выть зверем. С другой стороны, величие города просматривалось даже сквозь руины, это его потрясало: «Рим показался мне ещё более великим, чем я предполагал, особенно великими показались мне развалины. Я уже не удивляюсь, что этот город завоевал мир, скорее удивлюсь, что завоевал его так поздно».
В Риме его интересовала история, архитектура, древние легенды. Долгими зимними вечерами Франческо непрестанно задавал вопросы Джокомо:
 –То, что я увидел на улицах Рима, не совсем соответствует легендам, об уникальной архитектуре этого города. Где это всё описываемое великолепие?
 Джокомо, предвидя этот вопрос, улыбнулся:
 – Что же тебя смущает?
 Петрарка залпом выпалил всё то, о чём он читал и что увидел:
 –«В книгах находишь всё, в городе они исчезли или от них остался жалкий след.  Где термы Диоклетиана и Каракаллы? Где цимбриум Марса Мстителя? Где святыни Юпитера Громовержца на Капитолии и Аполлона на Палатине? Где портик Аполлона и базилика Гая и Луция, где портик Ливии и театр Марцелла? Где здесь построил Марий Филипп храм Геркулеса и Муз, а Луций Корнифиций — Дианы, где храм свободных искусств Азиния Паллиона, где театр Бальбоа, амфитеатр Статилия Тауреа? Где бесчисленные сооружения? Агриппы, из которых сохранился только Пантеон? Где великолепные дворцы императоров?»
 Реальная действительность Рима удивляла Петрарку. «Мавзолей Андриана»,  был почему-то замком и крепостью одного из феодальных родов, та же участь постигла «театр Марцелла», арку «Септимия Севера». Мавзолей усыпальница в виде пирамиды магистрата и члена жреческой коллегии Гая Цестия – редчайшее сооружение в Риме, уцелевшее еще со времён жизни Христа. На восточной и западной гранях на классической латыни, которую он  хорошо знал, было написано: «Гай Цестий сын Луция из рода Побилиев член коллегии Эпулонов претор народный трибун септенвир Эпулонов». Ужель не прочитал? Глядя на отчетливую надпись на пирамиде,  он продолжал уверять, что это могила Рема!
Джокомо с видом обречённого тяжело вздохнул:
 – Да, да и литературные и исторические источники сплошь и рядом противоречат реальным архитектурным памятникам.  Оставим всё на совести так сказать, знатоков и переписчиков. Многое, действительно, разрушено, многое до основания. Вот и возникают фантазии на тему римской архитектуры. И представь, так нафантазировали, что Колизей превратился в замок феодала.  Да… таким Великим городом, похоже, только   в рукописях и останется. Нет дела никому до его восстановления. Города развиваются на торговых морских  путях, а здесь… – он   отмахнулся он своей навязчивой мечты, как от назойливой мухи.
Он посмотрел в окно обиженно и смиренно.
 – Новый  Завет превращён в череду собственных легенд, народ не воспринимает христианство без античности и вне Рима, так что Христос хаживал по нашим улицам, здесь же были и его апостолы, ну и так далее. Джокомо привёл несколько диковинных примеров, от чего у Франческо вытягивалось лицо от удивления.
 После сытного обеда с обилием хорошего вина, Франческо по просьбе семьи Колонна запел свои несравненные сонеты. Джокомо решил красноречиво высказать Франческо всё, о чём он думал относительно его стихов к даме сердца:
 –Помню, стихосложению обучали ещё в болонском университете, ты хорошо усвоил этот курс на столько, что  без труда можешь убедить читателя в искренности чувств к  обожаемой особе.
 – Мне это нужно расценить как комплемент?
Джокомо сидя в кресле, выпятив слегка округлившийся живот, крутил своей тростью, будто сомневаясь, говорить ли ему горькую правду, наконец, решился:
– Но как бы ты не старался в стихах выглядеть любящим юношей, нашлось немало людей, которые над твоей  «любовью» откровенно смеются, среди них как твои друзья, так и недруги.  «Я не перестаю удивляться, как ещё в совсем юном возрасте тебе удаётся с таким искусством обманывать мир? Ты подделываешь свои чувства к славе, прячась за чувствами к женщине. Лаура – ничто. Ты сам придумал имя Лауры, под которым явно понимаются поэтические лавры. Всё притворные вздохи и песенный вымысел».
Петрарка негодовал:
 – «О, хоть бы в этом ты оказался прав, хотя бы здесь я притворялся, а не сходил с ума! Только, поверь мне, очень трудно долго притворяться, а трудиться даром, чтобы казаться безумным, – это ведь хуже всякого безумия». (Письма).
 Почтенные хозяева наблюдали за тем, как много  времени Франческо уделяет редактированию своих стихов. Он любезно представлял их Джокомо, чтобы тот дал им свою оценку. Друг выделил несколько повторяющихся слов и  пошутил над их сочетаниями:
 – В  твоей поэзии чётко прослеживается игра слов в сочетании лавра и золота (laureo cuine), лавра и приятного дуновения (l ayra soave).
Франческо, как и все поэты, падкие до похвалы и ожидающие непременно только её, затаив дыхание слушал приговор Джокомо:
  – А как зовут твою даму сердца, ветер, волосы, дерево или золото? Я  сомневаюсь по поводу её телесного существования. Ты придумал приятное имя, которое хорошо ложится на слух, и посвящаешь ей стихи как обычный трубадур.
Петрарка в защиту существования возлюбленной сделал попытку перейти на истерику.  Выпучивая глаза в знак своей правоты, он почти кричал:
 – Что  же ты мне говоришь? Если б дело было в притворстве, а не в безумии. А тебе ведомы мои страдания и моя бледность…?
 – Но, доводы так себе, – спокойно перебил его истерику Джокомо,  при этом он покрутил ладонью, изображая пятьдесят на пятьдесят, и добавил дразня:  – А   что судачат над твоей притворной любовью? Ну, судя по твоей реакции…, ладно друг мой, не обижайся. Каждый зарабатывает на свой хлеб как может.
Франческо опустил глаза:
 – Поверь мне, стихи никакой денежной прибыли не приносят, разве что на кусок хлеба.
Ночью в постели его мучили приступы совести. Мысленно он  сам  словами Августина говорит далеко не лестные слова о своей любви:
 –Можно ли достаточно осудить или достаточно надивиться на этот бред твоего обезумевшего духа, что не меньше очарованный её именем, чем блеском тела? Ты с невиданным тщеславием лелеял всё, что было созвучно ему? Почему ты так страстно любил как кесарские так и поэтические лавры, если не потому, что она носила это имя? С тех пор из-под твоего пера не вышло почти не одного стихотворения, в котором не упоминалось бы о лавре, как если бы ты обитал близ вод Пенея или был жрецом в горах Кирры. Наконец, так как нелепо было надеяться на кесарский венок, ты столь же нескромно, как ты любил саму возлюбленную, желал со страстью и домогался поэтических лавров, на которые тебе давало право рассчитывать достоинство твоих трудов.

После разговоров с Джокомо, он долго не мог уснуть. Люди хотят читать мои сонеты или копаться в моей личной жизни? Он понимал причину смешков в его адрес. Действительно, глупо воспевать пылкую  юношескую любовь к замужней женщине в тридцать два года. «Глупо, но есть куртуазный жанр. Любовь – вечная тема, всем это чувство знакомо и все примеряют его на себя, читая мои сонеты. Это приносит мне славу. Почему я должен от этого отказываться? Путь говорят что хотят», – думал Франческо, уткнувшись взглядом в ночную тьму. Даме сердца посвящали стихи юнцы, но в их планы не входило предложить возлюбленным руку и сердце. Для этого и был придуман любовный треугольник, где бедный юноша любит девушку, а она обеспечена другим, богатым мужем и живёт припеваючи.  Трубадуры даже не пытались  представить даму сердца в роли жены. Красивая женщина должна жить в богатом замке, где её будут одевать, одаривать, водить на балы, демонстрировать богатство и где она с балкона будет наслаждаться пением бедного и влюблённого в неё трубадура. «А вдруг несчастная любовь обернётся женитьбой и любовью счастливой?» – подумал зрелый трубадур и повернулся на правый бок.

Тёмной летней ночью в серебряное полнолуние в комнате, где спал Франческо, появилась его возлюбленная, разодетая в белые шелка:
 – Я ушла от мужа к тебе. Хочу сделать тебя счастливым.
Он встал с постели, но подойти ближе не решался и молчал.
Она посмотрела на него игривым взглядом, прошлась по комнате, пальцем проверила, есть ли пыль на подоконнике и продолжила:
 – Ты ведь любишь меня? Впрочем, понимаю: любить на расстоянии куда дешевле, даже прибыльнее, даже почётнее, о твоих стихах трубит весь город, да что там город, вся Италия! А вот, был бы ты моим мужем – и тут она, пригрозив пальчиком, рассмеялась каким-то зловещим из потустороннего мира смехом. Франческо охватил ужас, он проснулся. Было уже светло. За окном ржала чья-то гнедая кобыла.

Прибывая в Риме, Франческо старался впитать в себя всё, что было связано с этим городом: историю, культуру, мысли великих философов и полководцев, его интересовали легенды о выдающихся мужах Рима. Он задумал написать их  жизнеописание, внимательно вслушиваясь в народные легенды в исполнении Джокомо о Петре и Павле, Агриппе, Августине, Сенеки и других христианских и языческих личностей.
В Риме и его окрестностях  Петрарка, общаясь с местными жителями, собирал мифы и легенды и столкнулся с массой противоречий, иногда доходивший до того, что Христа младенца  преподнесла Сивилла старому Августину, о чём говорил ему Джокомо и во что трудно было поверить. Но похоже, в Риме – центре мира, а где же ещё  должны происходить все библейские сюжеты? В народе ещё  оставались имперские амбиции. Поэт отбирал те, которые казались ему «историческими воспоминаниями», формируя тем самым уже более  унифицированные сюжеты.
Сложным, болезненным и фантазийным было расставание со всем античным миром не только в Риме, но и на всем Пиренейском полуострове. «В Падуе показывали гробницу Антенора, в Милане с благоговением относились к статуе Геркулеса. В Пизе утверждали, что она основана Пелопсом, ссылаясь при этом на название – Пелопоннесская  Пиза. Венецианцы говорили, будто бы Венеция построена из камней разрушенной Трои. Существовало мнение, что Ахиллес правил некогда в Абруццах, Диомед правил в Апулии, Агамемнон восседал на Сицилии, Геркулес – в Калабрии. Аполлона считали богом солнца и астрологом,  дьяволом и даже богом сарацин. Античным писателям досталось тоже: им подбросили другие титулы, профессии и способности: Платон стал врачом, а Цицерону добавили титул  рыцаря и дар трубадура. Вергилий за то, что предрёк появление Христа, почитался магом...».
Петрарка пытался приложить руку к мифотворчеству в пример Апулея или Овидия, но дальше сопоставления и узаконенного хаоса пойти не решился. Он больше заботился о доказательстве и уличении фальсификаций в литературных трудах античности. В Риме он занимался сбором древностей. Благодаря Петрарке, Италия узнала о знаменитых философах и поэтах античности. Но большую часть своей энергии Петрарка направил на поиски и комментирование произведений «античных классиков». Он первым стал изучать произведения древнеримских поэтов, сопоставляя и привлекая данные смежных исторических наук. Он заложил одновременно основы и классической филологии. Именно Петрарка-филолог разрушил средневековую легенду о Вергилии. Автора «Энеиды» он уличил в ряде анахронизмов, отнял у Сенеки несколько произведений, приписанных ему в средние века, и доказал апокрифичность писем Цезаря и Нерона.
Рим Петрарку вдохновил. В своё время Плутарх работал над сравнительными жизнеописаниями легендарных и даже мифологических личностей, таких как Тесей и Ромул, Демосфен и Цицерон и так далее. В средние века распространённым жанром становятся «Жития святых», ветвь того же жанра жизнеописаний. Насытившись рассказами учёного, Петрарка задумал написать «огромную историю» Древнего Рима. Работа в последствие вылилась  в трактат  о знаменитых мужах, в котором описал жизнь 38 римских выдающихся личностей, но положа руку на сердце, дописать  трактат в полном объёме, как бы это сделал Плутарх, Петрарке не удалось  по причине недостаточного биографического материала. Своё недоношенное детище он отдал своему другу монаху, но и тот оставил трактат недописанным. Позже у Петрарки  возникнет мысль написать эпическую поэму в классическом стиле.

Семья Колонна любезно предоставили ему возможность пожить у них до весны.  Он мечтал отправиться в обратный путь, когда кони на дорогах не вязли в грязи, а в кибитку задувал тёплый весенний  ветерок. Он скучал по родине, но и жизнь у Колонна в вечном городе тоже пригрела его. Он пишет стихотворение, посвящённое Риму и обращённое к Колонна: «Священный вид этих мест заставляет меня проливать слезы о моем дурном прошлом, взывая ко мне: встань, несчастный, что ты делаешь?  И указывает мне путь, ведущий на небо. Но с этою мыслью борется другая, и говорит мне: зачем ты бежишь? Или ты забыл, что уже давно пора вернуться, чтобы увидеть возлюбленную? И вняв этой речи, я леденею мгновенно, как человек, внезапно услыхавший печальную весть; но затем возвращается первая мысль, и вторая уходит. Которая из них победит, я не знаю; но доныне они уже не раз вступали в бой между собою».
В стихотворном варианте это выглядит так:
Священный город ваш, любезный Богу,
Меня терзает за проступок мой.
«Одумайся!» – крича, и мне прямой
Путь указует к светлому чертогу.
Другая дума тоже бьёт тревогу
И говорит: «Куда бежишь? Постой,
Давно не видясь с вашей госпожой
Ты что – нарочно к ней забыл дорогу?»…
В Риме у него появляется страсть к собирательству всего антикварного: статуэтки, медали, произведения античных классиков. В голодающем городе ему не сложно было найти людей, которые за бесценок отдавали Франческо предметы искусства, не понимая их ценность. Мечтая о книгопечатании, он пытался восстановить римскую типографию, которая якобы имела место быть.  Ранняя весна,  пришла в середине февраля, и Франческо отправился в дорогу. Путешествие широко не оглашалось. С несколькими своими доверенными слугами, с которыми он уезжал ещё из Авиньона, двигался в обратном  направлении. Из Италии он отправился морем до Марселя, но прежде чем вернуться в Авиньон, посетил Испанию и Англию. Это была тайная поездка Петрарки с багажом драгоценного антиквара.

 Древние артефакты – монеты, скульптуры, всё, что с удовольствием прибирало папство к рукам, должно служить  доказательством древней истории Рима. Петрарка – патриот. Он оставил кое-что для папы, и теперь вправе был получить  приличный гонорар по приезде в Авиньон.  Папство мечтало удлинить историю Рима, её необходимо доказать  античными артефактами. Найденные артефакты хорошо оплачивались. Появились даже мошенники, которые подделывали предметы быта или культа под древние находки.
Дальше передовая интеллигенция вошла во вкус. В раннем средневековье в Италии уже возникают теории о том, что при переписывании Библии высокий классический стиль был утерян и хорошо бы его восстановить в первоначальной  стихотворной форме на том основании, что поэзия – явление божественное и первичное в истории письменности. В древнем мире в стихотворной форме подавались философия и наука, мифология и легенды. Исходя из этой древней традиции, интеллигенция была уверена в первом стихотворном изложении Библии.  В развитии этой теории большой вклад внёс писатель позднего  итальянского средневековья Альберто Муссато, входивший в кружок падуанских предгуманистов. Писатель первый сформулировал представление о «поэте-теологе» в европейской эстетике. Он предполагал, что когда-то поэты были теологами, зеркалом бога, пророками, а Моисей, верно, читал проповеди гекзаметром.  Толмачи переводили текст, перенося библейские события в свои родные географические широты. Например, переводя египетские мифы на славянский язык, Осириса прозвали Сварогом, а его сына Гора – Дажьбогом. Подобную искажённую картину воплощали живописцы. И здесь открываются варианты для творчества, как трансформировать, оевропеить Новозаветные события, происходившие в Вифлееме и Иерусалиме. Мессы,  молитвы, псалмы должны произноситься на латыни, благодаря чему появилось выражение: «С Богом  говорят на латыни». Под угрозой жестокого наказания могли оказаться те священники, которые попытались бы проводить мессы на родном языке или на «вольгаре». Так папство вдалбливало в головы своей паствы латинский язык Бога. Библейский сюжет становился нравоучительным пособием на манер античной философии основой для христианской  теологии  и этики. Стоит вспомнить современника Петрарки великого художника-новатора своего времени Джотто. Он видел в евангельских сюжетах события уже  гуманистического характера: Христос и Иуда на фреске «Поцелуй Иуды» раскрывают  этические категории прекрасного и безобразного, что сближает Джотто и Данте. Художник  не ссылается на волю Господа, а задаёт вопрос христианину: что такое любовь и предательство и как эти две противоположности выглядят визуально. Он отказывается от канонизированных ликов в пользу намёка на индивидуальность. Джотто пытается изобразить ещё во многом условный, но уже европейский пейзаж ещё без использования линейной перспективы, но в неком условном театральном кубе, который будут использовать его коллеги-потомки 300 лет спустя в эпоху Классицизма.  У Джотто уже появляется небо, архитектура, деревья вместо условного золотого фона. Уход от канона, театральный куб породили вопрос: а что на смену? А на смену – реалистический пейзаж,  портрет и перспектива, она уже стоит на пороге 15 века. А что значит прямая перспектива? Это взгляд на мир с точки зрения человека, а не с точки зрения Бога! В этом  и заключался один из основных признаков визуализации гуманизма.
Джотто, житель Флоренции умер в 1337 году, когда только восходила звезда венценосного поэта. Петрарка, Джотто и Данте открывали эпоху гуманизма, эпоху Ренессанса. В следующем 15 веке наблюдается ещё больший отход от иконописных канонов. Уже во всю силу используется линейная перспектива, пейзаж, а Мазаччо показывает апостолов, внешне больше напоминающих европейцев, нежели иудеев или арамеев. На иконах изображаются ели и берёзки, рыцарские замки и архитектурные обломы. По всей Европе произносятся молитвы, псалмы,  церковные мессы исключительно на латыни. Всё это позволило продлить красивую  античную сказку. Долгая и славная культура язычества ещё не угасла, её принцип мифологической аллегоричности латинским старым языком переносился на трактовку библейских легенд. Язычество будто возрождалось. В том же 15 веке Боттичелли, Тициан изображают мифологические сюжеты с обнажёнными красавицами, но это были прощальные всполохи заката некогда великой культуры. Расцвет античности в лоне христианства отчасти был погашен Савонаролой, но это уже другая история.