Картинка

 Струйка пива вырвалась из красивой баночки, ткнулась в ограниченный объём гранёного стакана и сердито распенилась. Пиво стало выпадать из стакана кусками белой сухой пены, почти не оставляя следов на обложке эмигратского журнала «Родная речь». Литераторы, сфотографированные в разных позах и в различном расположении духа, удостоенные чести предстать перед потенциальным малочисленным читателем со своими произведениями, вздрогнули под обложкой. Один нервный неизвестный поэт, выплюнув небрежно зажатую в уголке рта папироску, попытался своим телом защитить от размокания начало рассказа такой же неизвестной писательницы со страницы 202, но знакомый запах немецкого пива подействовал на всех успокаивающе, и литераторы быстро приняли свои привычные позы на фотографиях.

- Оль, я сегодня за весь день только две таблетки аспирина съела, у тебя кроме духовной пищи колбаса есть? – сказала Наташка, сдвигая журнал на край стола и отхлёбывая из стакана пиво. – Во, Ольга, как заветы предков чтят: рецепт варки пива аж с 1569 года сохраняют и продолжают. Поэтому оно такое радостное и бурливое. Господи, направь и укрепи! Каждый вечер решаю бесповоротно назад уехать, а с утра начинаю по всему городу бегать, как ненормальная, и интегрироваться.

Наталья зажала жестянку в левой руке и, думая о чём-то далёком, стала острым ногтем скрести затейливый герб на баночке, сделанной из алюминевой папиросной бумаги. То, что разливать нежное пиво в металлические банки предки строго-настрого запрещали, конечно, нигде не упоминалось. Значит, в этой стране, как и везде, сохранялись и передавались только удобные заветы предков, особенно те, которые обещали профит.

- Оль, а почему конъюктив среднего рода исключает использование персоналпрономен в сингуляре?

Ольга в позе шахини, утомлённой после выполнения неприятных супружеских обязанностей, смотрела на экран телевизора и не отвечала. Звук был отключён, изображение – тоже.

Она приехала в Германию с твёрдым намерением познакомиться здесь с богатым «европейцем», бельгийцем или, лучше, французом, родить от него в знак благодарности к Германии второго Энштейна, а потом жить между Москвой и Парижем, иногда заглядывая в Новосибирск и Берлин. Владелец маленькой пекарни с улицы напротив, который всегда радостно здоровался с Ольгой и очень внимательно наблюдал за подрагиванием её ещё плотных ягодиц, назвать богатым «европейцем» было нельзя, хотя он ездил на БМВ последней модели и утверждал, что имеет шведское происхождение.

Ольга уже знала, что сознание немецких мужчин находится в состоянии постоянного аментивного помрачения, благодаря ошибочно ориентированному эротическому восприятию. Здесь, в Германии, до сих пор акцент делается на экстрагенитальные, а уже потом на сублимированные формы сексуальности, хотя предовой опыт хакасских кочевников, показал ещё в прошлом веке, что сублимированные формы сексуальности должны обязательно превалировать, а экстрагенитальные формы сексуальности могут быть полезны только как элементы шумового восприятия.

Именно поэтому, этот пекарь представлял Ольгины ягодицы раздельно вращающимися на современном никелированном булочно-формовочном столе, которые, после достижения заданной степени гладкости, он собственноручно соединял, с образованием большой Нюрнбергской булки, снабжённой глубоким надрезом и посыпанной рыжими конопушками сладкого семени неизвестного злака. Этот добродушный, тяжёлый, коротконогий мужичёнка ещё мог бы, конечно, оказать посильное содействие в появлении на свет сопливого Энштейна номер два, но где-нибудь, даже не в Москве, а в тамбовской провинции его могли принять только за булочника, даже, если бы он прибыл на собственном ракетоносце. И образованная россиянка, для которой эстетические принципы всё ещё имели какое-то значение, не могла себя представить рядом с этим приземистым широколицым господином-мужиком, хотя сама учила эту дуру Наташку: «Если можно взять, то не бойся дать».

А этот булочник находился на самой высокой ступеньке социальной лестницы среди, знакомых Ольге, особей мужского пола. Эти особи были почти сплошь из тех восточных краёв, которые, беспечно отпуская своих детей на все четыре стороны, продолжают держать их на невидимых прочных капроновых цепочках, неподдающихся эрозии. Ожидать что-либо путное от этих мужчин, кроме бурной, искренней, короткой и сопливо-счастливо-несчастной любви, было глупо. Это были почти сплошь неудачники со склонностью к авантюре, или к алкоголизму. И эти склонности, как правило, не были импортированы с Востока, а появлялись и развивались в благоприятных условиях эмиграции. Поле деятельности для авантюристов разного рода в Западной Европе обширно, оно хорошо вспахано и постоянно ждёт дурных семян, которые ветерки современной истории приносят, то с Балкан, то с Украины и России, то из Центральной Азии и ещё бог весть откуда.

- Упорством, милочка, в познании наук ты не отличаешься. На такие вопросы в твоём сраном пединституте даже вахтёры без запинки отвечали. Ошибку ты, Наташа – дура наша, сделала. – наконец, отозвалась Ольга, переместив свой взгляд со слепого экрана на картинку с изображением ранней болезненной весны в Сибири.
- Какую ошибку, Оль?
- Радикальную. Направление движения выбрала неправильное. Тебя ждал богатый природными ископаемыми Северо-Восток России, а ты на Запад попёрлась. Там, знаешь, сколько мужиков свободных: интегрируйся хоть три раза на день. Здесь для достижения успеха тебе надо весь твой мощный интеллект использовать, а там, на Северо-Востоке, достаточно было твоей задницы.

Ольга находилась в состоянии депрессии уже третий день, поэтому Наталья не стала развивать тему, выплеснула остатки пива в стакан и стала рассеянно листать журнал.

Странно, но когда-то она с интересом читала литературные журналы, старалась не пропустить новой интересной публикации, но здесь, в Германии, как-то сразу всё прошлое и все прошлые привязанности потеряли смысл. Читать немецкие газеты и книги – было наказанием, читать что-то на русском языке - было или не интересно, или преследовало чувство бессмысленности этого акта – акта чтения сочинения русскоязычного автора в стране, где русский язык никому не нужен. А, главное, постоянно давила сегодняшняя неустроенность, отсутствие нормальной работы, неизвестное будущее. До чтения ли в такой ситуации?

Наталья уже поняла, что демократическая Германия предъявляет к человеку, желающему так называемого успеха в жизни, практически те же требования, что и бывшая социалистическая, а потом постперестроечная Россия. Бывшие активисты профсоюзно-административного толка, воспитавшие себя энергично и без робости шагать по жизни на покинутой родине, хорошо знающие, где надо мило улыбнуться, где сделать серьёзное лицо, а где какую-нибудь безделушку подарить, достаточно легко встраивались на её глазах в западную жизнь, по крайней мере, значительно легче, чем тихий люд из числа вечных исполнителей или робких интеллигентов с «принципами». Эти люди, которые себя считали обойдёнными да обделёнными в России, и здесь, в условиях другого государственного устройства, и курс по переквалификации заполучить не могут, и местных друзей не имеют, и приличной социальной квартиры не в состоянии добиться. Глаза бы на них не смотрели! Стоило ли в такую даль переться, чтобы в богатой Германии бедствовать. Толи дело, лидеры-переселенцы, которые и в президиумах в своё время не очень стеснялись сидеть, и организаторскими талантами обладали, и толково выступить могли на заседании какого-нибудь хозактива, и «крутиться» быстро научились ещё в России, когда рыночная экономика стала пытаться доказывать своё преимущество перед торжественными заседаниями. Свой напор они сохраняют и здесь, в Европе. Это называлось там, в социалистической России, и здесь, в капиталистической Германии, - активной жизненной позицией. Вид собранного человека с уверенным взглядом и открытым лицом, очень похожим на те пропагандистские открытки с идеализированным изображением борцов за коммунистическое будущее, очень импонирует местному населению и, особенно, руководителям различных фирм страхового, торгового или иного хитрого бизнеса. Проходит года три-четыре и переселенец, правильно выращенный своей неисторической родиной, уже достаточно уверенно стоит на своих собственных ногах. А в это время те вечные неудачники или санитарами трудятся, зарабатывая чуть-чуть больше, чем пособие по бедности или без работы ходят, или, хуже того, дурацкие статейки на русском языке пишут в газеты, дескать обратите внимание на неблагополучие в среде переселенцев из России. А тот, кто обратить внимание должен, извините, по-русски не читает. Да и где оно, это неблагополучие? Если ты своё неблагополучие из России привёз, то и живи с ним потихоньку, а людям благоустраиваться не мешай! Ну кто будет следовать рекомендациям безработного бывшего российского журналиста, которого к немецкой газете и близко не подпускают?! Однако, он считает необходимым объяснять своим землякам на русском языке, как преодолеваются препятствия при поиске рабочего места в Германии. Да мы эти препятствия лучше его знаем! И, главное, научились их перескакивать.

- Оль, тут в университетской клинике потрясаюшие операции делают: впрыскивают в хрящ уникальное американское средство, хрящ теряет свою упругость и становится временно похожим на пластилин. Заключительную фазу в опреционной выполняет скульптор, вылепливает уши или нос точно по заказу. – не глядя в хмурое лицо своей подруги, произнесла Наталья.

Ольга смотрела на серый комок оплывшего сугроба, который, помирая на апрельском солнце, обнажил своё истинное содержание: угольную пыль, кусок фанеры и своё старое ранение – сквозной прокол тридцати семиградусной струёй, полученное в предновогоднюю ночь. Она знала, как пахнет этот сугроб и те ветки куста, изображённого на заднем плане картинки. Но она знала, и что находится за пределом картонной дощечки, покрытой неяркими красками, а это всегда важно для восприятия искусства, хотя картинка была всего лишь предметом любительского творчества. Не один год пробегала Ольга мимо этого куста, скрывалась за рамкой картинки и появлялясь ровно в восемь ноль ноль в своём биофизическом институте.

А занятие научно-исследовательской работой склоняет человека к ироническому восприятию окружающей действительности. Вероятно, этому способствует большое количество свободного времени, нерегламентированный рабочий день и другие «свободы», неминуемо сопровождающие творческую работу. Если вы видите ежедневно торопящегося к своей экспериментальной установке какого-нибудь мэнээса, если вы наблюдаете, как он усидчиво просиживает у своей установки 8-10 часов в сутки, а затем переведёте глаза на другого исследователя, предпочитающего проводить треть рабочего дня в курилке и привыкшего впадать в полулетаргическое состояние за своим рабочим столом, то не торопитесь делать выводы. Этот, второй, далеко не обязательно бездельник, а тот, первый, далеко не обязательно настоящий учёный. Старательность, трудолюбие и одарённость далеко не всегда поселяются в одном человеческом теле. Часто эти прекрасные человеческие качества прописываются по разным адресам.

Ольге нравилась неожиданность едкой формулы: талант, как прыщ, - может сесть и на дурака. Поскольку сложнейшему, многогранному, многозначному понятию «дурак» мировой наукой до сих пор ещё не дано хотя бы приблизительного толкования, то из-за обширности этого размытого термина, применимого, в зависимости от ситуации, к любому человеку, формула, приведённая выше, приобретает масштабы всемирного закона. С понятием «талант» дело обстоит несколько проще, но – только внешне. Поэтому Ольга, например, не могла назвать художника Малевича талантливым. Известным – да, но известность с талантом не связана. В основе её художественного восприятия лежали картины, которые писались сочными ясными красками, — это рисованные коврики, производившиеся когда-то в России миллионными тиражами. Они украшали сромные спаленки, аккуратно прибитые к стене за супружеским ложем. Первые две недели после приобретения такого шедевра, супруги, лёжа в постели, отвлекаясь от своих прямых обязанностей, завороженно смотрели на синее-синее озеро, на этот зелёный-зелёный кипарис. Диво-то какое! Согласно государственной статистике именно с этого времени рождаемость по всей территории России стала медленно, но неуклонно падать. Оказывается, исскуство проникая в человеческий быт, имеет иногда и негативные последствия. И, хотя, этот коврик уже через месяц после его покупки начинал чахнуть, как лопух на солнцепёке, покрываясь сетью тонких трещин, а потом, о ужас, осыпаться непосредственно на вспотевшее тело любимой супружницы, отчего это справное тело приобретало голубой инопланетный, или, как сказали бы сейчас, сексапильный оттенок, никто не ругался по поводу зря потраченых денег.

Тогда ещё никто и не подозревал, что после окончания рабоче-крестьянского режима появятся в постперестроечной России другие спальни, богато обставленные, с полуклассическим эротическим искусством по высоким стенам. Если то, «старое», искусство на ярких ковриках отвлекало от физического взаимодействия полов и уводило в пустой мир фантазий, то это, «новое», стало обязанным стимулировать, как кровяной бифштекс или как отварные раки, физиологические процессы владельцев этих картин. А владельцы, ставшие вдруг получать доходы, превышающие все разумные пределы, стали справедливо полагать, что относительное равенство в частоте половых сношений, которое было характерным для застойного периода, терпеть дальше невыносимо. Богатый человек должен обладать большими возможностями! Хватит, натерпелись за семьдесят лет! И искусство с готовностью пошло навстречу богатым людям. Служить оно привыкло.

И всё же, настоящее искусство должно напоминать человеку о бренности бытия, о временности всего сущего, и эти коврики, самоуничтожаясь, жертвуя своей красотой, несли эту глубокую христианскую идею в каждый дом. Вот тебе и Малевич, вот тебе и чёрный квадрат. Те артельные мастера в грубых фартуках, как правило, покалеченные войной, похмельными, трясущимися руками создавали для гигантской галереи, протянувшейся через все деревушки и городки страны Россия, свои незабываемые шедевры.

А к творчеству, к искусству тянутся почему-то люди с ущербом. Этот ущерб может быть физическим, видимым, но чаще – скрытым. Эта ущербность может перерасти в благо или усугубиться и стать тяжкой болезнью. Не говорите своим детям о благе творчества, не подталкивайте их к странному и жестокому миру созидания. В этом мире хорошо единицам. Но это «хорошо» не коррелирует с тем общепризнанным «хорошо» нашего обычного мира. Падёт выбор Бога на ваше дитя – не радуйтесь, а если перст Христа укажет на соседского мальчика – не завидуйте. Истинно счастлив чаще тот, кто живёт жизнью простой и ясной. Их много, этих счастливцев, вокруг нас, но о своём счастье они не подозревают и думают, что счастье располагается в тех недоступных сферах, где главные писатели спорят с главными академиками, а главные артисты пьют шампанское на каком-нибудь «голубом огоньке» с главными лауретами. Вернее, так думали когда-то. Сейчас эти думы имеют иную направленность, и завидуют уже совсем иным людям, мечтают о совсем других жизненных дорогах.

Общество, особенно состоящее почти сплошь из людей с обделённой судьбой, жить без мечтаний не может. Не будем эти мечтания называть скомпроментированным словом «идеалы». Чтобы предсказать будущее страны, не надо изучать состояние её тяжёлой промышленности и сельского хозяйства, надо только разглядеть этот интегрированный образ мечтаний многомиллионного населения. Этот образ ответит на многие вопросы. И новая наука «мечталогия», которая придёт на смену «идеологии», будет непременно важнейшей общественной наукой.

- Опять, милочка, ошибка: не уши нам размягчать надо, а локти укреплять. – лениво и уже без злобы отозвалась Ольга. – все немецкие главнюки уже давно заняты и окружены тёплой женской заботой, поэтому только увлечение тяжёлой атлетикой может вернуть нас к занятию привычным умственным трудом.

А всех главных специалистов молодые аспиранты ольгиного биофизического института так и называли – главнюки. Об этом все «главные» хорошо знали, но обижались только единицы, а именно, те, которые действительно имели прямое отношение к экологически чистому, полезному для природы веществу с противным запахом. Чинопочитание, которое даже в самые тяжёлые годы российской империи не проникало глубоко в народные массы, стало с трудом, островками плесени приживаться на советской научной интеллигенции. Но академическая научная среда, особенно её низовой состав, была почти лишена страсти ломать шапку перед барином. Часть главнюков, стремясь покинуть свою привычную среду, и стать главнее главных, т.е. обрести титул члена-корреспондента или академика, изменяли иногда своим демократическим принципам. К этому все относились с пониманием, так как этот тонкий слой научных генералов, очень далеко отойдя от непосредственной научной работы, проводил больше времени на крупных и крупнейших совещаниях в крайкомах и обкомах, а самые удачливые – даже в каких-нибудь второстепенных кабинетах центрального комитета партии. Соприкосновение с этими органами реальной власти, разумеется, не могло не влиять на поведение людей из науки, обречённой на веки-вечные тихо что-то исследовать, где полководческий дар бывает затребован редко. Появляясь иногда в своих полузабытых лабораториях, эти люди с искренним любопытством или с трудноскрываемой скукой слушали о последних достижениях, давая иногда верные, иногда ошибочные советы. Однако, было видно, что высокие статосферные вихри уже подхватили этих людей, и в маленькой институтской лаборатории они инородны. И «простые» научные сотрудники, привыкшие видеть этих «светил» в президиумах, а «светила», привыкшие смотреть из президиума в зал, чувствовали, что они живут в разных мирах.

Надо признаться, что ошибочные советы со стороны крупного научного руководства были всё же редкостью. Крупномасштабное мышление, которое должен был демонстрировать каждый большой учёный, склоняло к заданию принципиального направления научного поиска, к обобщённым философским формулировкам, а здесь ошибиться было трудно. Ошибки поджидали на том уровне, где с трудом делалась реальная исследовательская работа. А исследовать ты мог долго, оставаясь до пенсионного возраста рядовым сотрудником, если не имел склонности к управлению людьми и страсти делать административную карьеру. Таких неудачников, а вернее, хитрецов, было много в академии наук застойного периода. Не обладая начальственными чинами, они владели властью знания, профессиональной компетентностью. Эти «гвардейцы» и были той силой, которая захватывала холмы и холмики в бесконечной войне с непознанным. Тяготея к военной терминологии, надо признать, что дивизии и полки учёных, размещённых на необъятных территориях советской империи, хочешь или не хочешь, требовали грамотного управления. Конечно, сидящие в лабораториях люди, обсуждающие какие-то малопонятные вопросы деформации целиков на глубоких горизонтах, или мониторинга антропогенных процессов, в этом управлении особой нужды не видели. И лишь потом, когда демократический вихрь пронёсся над страной, разметав многое, в том числе, и научные коллективы, стал тихий институтский народ искать тех речистых научных генералов, которые, в своё время, выбивали миллиарды под создание и развитие целых научных городков. Да куда они делись эти генералы?

Здесь, в Германии, Ольге иногда попадались переместившиеся бывшие научные работники с явными чертами деградации. Суетливы, вечно заполняющие какие-то антраги-заявления, готовые вступить в любую выгодную политическую партию, подчёркивающие свою значительность в прошлой жизни, абсолютно не уверенные в завтрашнем дне, склонные выдавать свои мизерные успехи за начало большой западной карьеры. Короче, глянешь на них, - и сердце заболит. Тут один задумал партию обиженных переселенцев создать, а другой ему через русскоязычную газетку: ошибаетесь, коллега, не та это дорога. И такая дискуссия завертелась, и так стали эти бывшие учёные спорить – шум стоял на всю Германию! А потом задумали эти грамотеи другие петушиные бои на забаву всех бывших россиян. Пара образованных русско-немецких петухов стала клеваться с парой высокообразованных русско-еврейских петухов: Германию стали между собой делить. Соскучились, видать, бедолаги по диспутам, обдумывая своё бесперспективное житьё-бытиё в переселенческих лагерях-общежитиях, комфорт которых не очень отличается от комфорта российских кпз.

— Это ж надо, на социалках сидят, двух слов по-немецки связать не могут, а в литературное творчество погрузились. Ты, Оль, это понять можешь? Да так печально пишут о покинутой родине – слёзы наворачиваются. Это ж надо, сидеть где-то в провинциальной немецкой глуши, свои чувства на русском языке изливать и ни пфеннига не зарабатывать. Это, ведь, хуже, чем бытовой алкоголизм или рукоблудие. Лучше уж пойти на крайний шаг – в церковь или синагогу записаться. Там для грамотного человека всё привычно: во-первых, ты там член коллектива; во-вторых, знакомая воспитательная работа с массой проводится; в-третьих, связи полезные можно завести, обсуждая доклад о воскресении Иисуса или о смерти Моисея. – сама для себя произнесла Наталья и стала скрести ногтем большого пальца тонкую стеночку пивной банки.

Слой красочного лака, уложенный на металл, не поддавался механическому воздействию. Откопают эту баночку через 5 000 лет и прочитают: дортмутская пивоварня, телефакс номер такой-то. Наберёт археолог указанныё телефон, а ему в ответ: «Претензии к нашему продукту есть?». «Нет и не было» - ответит археолог. «А, ну тогда получайте, глубокоуважаемый господин археолог, призовой ящик с нашим пивом. Только уточните в какое тысячелетие нам его выслать».

Ну, с пивом всё ясно – это продукт вечный, интернациональный, везде нужный, а как быть с русскими литераторами Германии? Как им, бедолагам, отражать, раскрывать, влиять без покинутого ими народа? О немецком-то народе эти литераторы и понятия не имеют. Наметилась опасная тенция, когда выразители русских дум стали концентрироваться на Западе, а сама Дума и редкие носители дум остались на Востоке. Когда-то было очень смешно, когда случайно, благодаря одной статистической сводке, обнаружилось, что в СССР живут и плодотворно трудятся почти десять тысяч членов союза писателей. Такую массу труженников пера, одновременно утром садящихся за письменные столы, чтобы порадовать народ творческими находками, представить было трудно, даже, если мысленно уложить всё это количество прозаиков, поэтов, драматургов и критиков слоем равномерной толщины на пространстве от Тирасполя до Певека. Представить этот творческий, но вряд-ли плодородный слой на пространствах между Мюнхеном и Гамбургом ещё сложнее. Вдоволь насмеявшись над этой статистикой, сегодня мы понимаем, что содержать десять тысяч преимущественно посредственных писателей всё же гораздо удобнее и экономически выгоднее, чем иметь в стране несколько миллиойнов талантливых спекулянтов и, творчески относящихся к своей важной деятельности, коррупционеров. Та масса советских писателей, теоретически являясь проводником идей партии, выполняла эти функции в годы предшествующие зарождению перестройки как-то вяло, часто с элементами скрытого саботажа. Да, собирали их иногда в идеологическом отделе обкома или горкома партии, но после этих собраний коммунистической убеждённости в их рифмованных или прозаических текстах не прибавлялось. Многие из этих литературных деятелей, особенно на периферии, жили довольно скромно, даже бедно. Особенно те из них, кто, твёрдо уверовав в своё высокое предназначение, гнушались побочного заработка и возомнили прокормить семью на одни литературные гонорары.

С одним из таких поэтов из дальнего индустриального сибирского центра была Ольга знакома. Человек неглупый, имевший своё независимое мнение по всем вопросам жизни, он имел лишь один, характерный для многих пишущих людей, недостаток – неумение трезво, непредвзято оценить своё «творчество». Хотя иногда казалось, что он всё же знает о себе правду, но долголетнее сидение за столом, которое привело к полной потере мышечной массы, прервать поэт уже не мог. Редкие, тоненькие сборники стихов, написаные в сентиментально-пионерском жанре, с его звучным, но малоизвестным именем, появлялись, благодаря деятельности местного малосильного издательства, в обязанности которого входила поддержка талантов областного масштаба. Почему-то местную интеллигенцию, сконцентрированную преимущественно в университете и десятке довольно крупных научно-исследовательских институтов, занимавшихся не только проблемами таксикации сибирского леса, но и исследованиями по флюоресценции глубоководных организмов Тихого океана, творческая работа поэта интересовала мало. Это особенно явственно проявилось, когда провалилась попытка провести творческий вечер литератора в доме учёных. Во-первых, любителей поэзии пришло так мало, что были заняты только первые два ряда просторного зала. Во-вторых, собравшиеся стали откровенно иронизировать над творчеством мастера и зачитывать длинные куски стихов из Пастернака, то ли в научение местному поэту, то ли просто над ним издеваясь. Короче говоря, атмосферы преклонения или, хотя бы, уважения к автору создать не удалось.

А в те далёкие времена, когда сибирская деревня ещё не спилась окончательно, когда о «демократии», обеспечивающей легальность расхищения общественной собственности, мечтали ещё только самые смелые потенциальные «реформаторы» и то только наедине с собой, укрывшись предварительно с головой плотным ватным одеялом, были приняты творческие командировки в глубинку. Эти командировки наш поэт любил искренне. Деревня, неизбалованная вниманием работников культуры, собиралась почти в полном составе в здании клуба. Когда живой поэт выходил на тесную сцену, начинались искренние долгие аплодисменты. Неискушённые в поэзии молодые доярки, занимавшие первые ряды, замирали, слушая простые слова о любви, которые произносились чётким, хорошо поставленным голосом. Обязательно входившие в программу два-три стихотворения о матери, о тёплых чувствах детей к своим родителям, заставляли туманиться глаза слушателей старшего возраста. Воздействие поэзии было зримым. И чем проще, чем сентиментальнее были строки, тем теплее была реакция зала. Никто в деревенском клубе не думал во время выступления поэта об избитости образов, о проскальзывающем тут и там плагиате, о деформированном ритме стихов. Эти люди и слов-то таких не знали, и эта неискушённость, эта удалённость от сложного аппарата с тысячами хитрых шестерёнок, называемого «поэзией», давала возможность наслаждаться продуктом далеко не первого сорта. И, разумеется, наслаждался автор. Эти поездки были для него поистине источниками вдохновения. Не случайно, со временем, стержневой линией его творчества стала тема жизни и работы простого сельского жителя. Смычка между творческой интеллигенцией в лице провинциального поэта и работниками сельскохозяйственного производства, о которой мечтали классики известных политических учений, была достигнута. И польза от бесталанных литераторов всё же была. А этих умников из академгородка поэт обходил стороной. Хорошо – вовремя спился поэт, не дожил до тех лет, когда сибирская деревня, освобождённая от колхозного строя, упала пьяно на колени и стала тихо, незаметно для страны, озабоченной разделом народной собственности, умирать.

Продолжая скрести пивную баночку своим крепким острым ноготком, Наталья стала невыразительным голосом читать текст, придерживая одной рукой отсыревший эмигрантский журнальчик:

К нам приплывают острова –
Посланцы севера и юга,
На них ещё бушует въюга,
На них сгоревшая трава.

К нам приплывают острова,
В конвертах тоненьких сокрыты,
На берегах полуразмытых
Строк ободряющих канва.

Как почтальоны вездесущи,
Стремясь связать двух судеб стык,
На шаткий край земли плывущей
Шагну, забыв про материк.

Свободный дрейф, нам это надо,-
Не управлять, а просто плыть.
Кусок земли, горсть снегопада-
Достаточны, чтоб дальше жить.

Мимо Фалклендов и Мальорки
Неси, глубокая вода,
А к той земле большой и горькой,
Нас приближай хоть иногда.

Ольга не отозвалась, а продолжала смотреть сквозь серенькую картинку. Она видела не только спуск к реке за бугорком, который перекрывал всю перспективу, не только тропинку, ведущую к асфальтированной дороге, но и седеющий затылок человека, с запачканными рисовальной краской руками. Вспоминать этот затылок уже не было никакой нужды. Но он вспоминался. А маленькая картинка и всё что было за рамкой этой картинки маячило перед глазами, затеняя эмигрантскую реальность, как будто эта реальность была прошлым, а то, прошлое, стало настоящим.

- Наталья Васильевна, если вы хотите ещё пива из банки выскрести, то это дело беспреспективное, а ностальгическая поэзия плохо влияет на пищеварение, займитесь лучше немецкой грамматикой: только это позволит приблизиться к материальной независимости и освободиться от цепей социаламта, – произнесла Ольга, повернув голову к окну, за которым ошалело моталась верхушка какого-то деревца.

Всех переселенцев ожидала в Германии сначала учёба, потом переучивание, потом продолжение учёбы, а затем переучивание по расширенной программе. Кому везло, тот эту многолетнюю цепочку обрывал, находил какую-нибудь малозначительную работу, и это оценивалось со стороны как невероятный успех. Тот первый коллектив на территории Германии, в который попадает преселенец, - группа по изучению немецкого языка, является точным слепком тех, недавно покинутых, российских коллективов. В этой группе традиционно присутствует толстая «пасивная прослойка», численно значительно превосходящая «активную» часть курсистов. И та бойкая бабёнка, которая со всеми быстро сдружилась, которая без робости теребит рукав преподавателя на переменке, которая уже на втором занятии записала все дни рождения «однокласников», благодаря которой очень скоро состоится бестолковая поездка всей группы в Мекку переселенцев – город Париж, почти наверняка первая покинет малоприятное пристанище – переселенческое общежитие и переберётся в удобную квартиру, одна из первых найдёт в чужой стране работу и будет писать бодрые письма подружкам в завком медеплавильного комбината, где отвечала за культурно-массовую работу. А это школа была очень хорошей! Как выяснилось, даже международным стандартам соответствует.

Ольга вошла в свой «первый коллектив» с опаской. Превалировали в нём крепкие сельские мужики и их жёны, которые были рождены в казахских степях, чтобы сказку Германии сделать для себя былью. В классе постоянно стоял тяжёлый запах пота, который выделяли взволнованные организмы людей, неприученных к интеллектуальной работе. Все эти мужики и бабы самоуверенно утверждали, что они немцы, хотя местное население, сравнивая себя с этими «немцами», отказывались признать даже отдалённое родство.

Когда неожиданно для всех самолёты Люфтганзы стали перебрасывать на историческую родину сотни тысяч обрусевших немцев, они всеми силами стали доказывать, что не так уж они и необратимо обрусели, что всегда помнили о своих корнях в какой-нибудь Швабии, которые питали, несмотря на расстояния, особым соком дерева, произраставшие в Западной Сибири, арбузные кустики на плантацииях Чуйской долины и мхи Таймырского полуострова. Однако, прибыв на эту родину, они не целовали со слезами на глазах святую землю прапрапраотцов, а устраивали шумную гулянку по всем строгим канонам казахско-сибирских обычаев. Это буйное веселье должно было ясно показывать местному населению радость приобщения новых граждан Германии к немецкой культуре. Но поведение у местного населения странное – после такой хорошей гулянки оно преставало здороваться со счастливыми новоиспечёнными «немцами». А когда после гулянки, на второй или третий день, голова просвежела, выяснялось, что в Германии народ предпочитает говорить на немецком языке и наш сорокалетний Витёк, смеясь, говорил своей супружнице: «Ну, Людка, и залетели...» А Людка весело отвечала: «Ничё, Витёк, прорвёмся, зато товару тут скоко!» Да, скорее всего прорвутся, но язык местный толком никогда знать не будут, даже, если добрая душа, канцлер германский, ежевечерне, забыв о плотном ужине, будет обращаться ко всем преселенцам с телеэкрана с нижайшей просьбой: «Учиться, учиться и ещё раз учиться!»

Обращаться к переселенцам, вообще, с любыми вопросами не рекомендуется. Неясностей много в этом неславянском немецком языке. Если завтра, не дай бог, по всем уличным громкоговорителям Германии объявят воздушную тревогу, то значительная часть населения будет продолжать беспечно гулять по улицам, удовлетворённо поглядывая на отражения своих плотных тел в зеркальных ветринах, и принципиально не побежит в убежища. Да, да, вы догадались, - среди этой значительной части населения будет значительная часть нашего брата. И наши потери в этом гипотетичемком случае могут быть очень большими, так как это «ахтунг, ахтунг!» очень похоже на «ах, ты, ах, ты!» и, поэтому, может восприниматься большой частью новых граждан Германии, как возглас, выражающий восхищение их недавно приобретённой кофточкой, бабанообразными штанами, или просто потрясающим радугообразным макияжем на поллица.

Потом, очевидцы или историки сообщат, что бомбометание было прицельным, а целями были исключительно выходцы из стран бывшего СССР, которые полностью потеряли чувство страха на свободной до головокружения новой немецкой родине. Для многих этих выходцев переезд в Германию был первым и, возможно, последним успехом в их жизни. Это возбуждает и даже несколько возвышает. Недаром один местный пародист-кабаретист исполнял следующие куплеты, которые в переводе на русский язык звучат примерно так:

По убеждению иль сдуру
Мы покидаем отчий край,
Пытаясь обмануть натуру,
Прыжком меняя ад на рай.

Привет, любимая Люфтганза,
Влезаем в лайнеры, пыхтя,
Мы все иваны, а не гансы,
И танненбаум для нас пихта.

В ушах ещё прощанья стоны,
Как в переезде отказать?
Когда упитанные жёны
Хотят ещё круглее стать.

Уж не косить тебе люцерну,
Всё ж – новорожденная знать,
Ты конъюктивы рядом с Эрной,
Зевая, будешь изучать.

Всем доказал, что ты не рыжий,
Поторопитесь миг заснять:
Вот – ты, вот – башня, ты в Париже!
В Париже! Душу, бога, мать!

После этих куплетов кабаретист, выпятив грудь, важно шевствовал за кулисы, потом выскакивал на сцену в универсальном общероссийском ватнике с правдоподобной имитацией следов навоза и продолжал:

У нас в Сибири – клещ и клюква,
Кой-где из труб гигантских - дым,
А жизнь в Европе ихней – мука,
Мы не поедем в гости к ним.

Не зазывайте, не просите,
Ведь всем довольны мы и сыты.
К тому ж весною – черемша,
В июле – свежая картошка.
Нет, мне сказали кореша
Туды не прорубать окошка.

Всё хорошо, мешают узы,
Верней, семейная узда.
Моей давно нужны рейтузы,
Вот ей и хочется туда.

Я обращаюсь к вам, французы,
Всурьёз, хоть чуть навеселе,
К нам завести в сельпо рейтузы,
Чтоб прекратить конфликты все.

А первые месяцы пребывания эмигранта в чужой стране почти всегда прекрасны. Те тугие узелки старых проблем, неудач, обид остались на родине, а новые узлы ещё не завязались, и кажется сначала, что и не завяжутся никогда, что здесь-то всё будет не так, как там, дома. И похожи начинающие переселенцы на беспорочных наивных первокласников с чистыми глазами, которых ещё не унижали, ставя лицом в угол, которые ещё не знают, как жестоки могут быть соученики и учителя, которые за свои, ещё неполученные, двойки ещё не виноваты перед строгими мамами и папками. Всем первокласникам кажется, что они будут обязательно отличниками, но проходит время, и быстро выясняется, что отличные оценки в Германии, как и везде в мире, очень дефицитны, попал в троечники – радуйся, многие и этого не имеют.

Наталья пересела на диванчик, который жалобно скрипнул, и нажала какую-то кнопку. Заморгал телевизор, и сразу чуть не вывалилась из него здоровенная рекламная фиолетовая корова, всем уже давно надоевшая. Справное животное, которое, вероятно, до сих пор и не подозревает о своей тесной связи с шоколадной промышленностью Германии, кочует по телевизионным каналам всего мира, покорно подставляя свои широкие бока кинокамерам. Фиолетовый цвет коровы хорошо гармонирует с белоснежными верхушками Альп, а спокойствие, солидность, монументальность форм животного олицетворяет солидность и монументальность того шоколадного магната, который стоит с прутиком за кадром в коротких кожанных штанишках. Его не видно. Их, вообще, не видно – этих пресловутых финансовых воротил, промышленников, банкиров. Может, их и не существует в демократической Германии, где так любят говорить о равенстве? Может быть, ходят они по совсем другим улицам, живут в совсем других городах, поэтому пути-дорожки простых людей с ними не пересекаются. А бывшие россияне к такому поведению людей с достатком не привыкли. Зачем он, этот достаток, нужен, если им не хвастать, если его не демонстрировать. Вот наш Владик из города Моршанска приходит в школу и на виду у всего класса ест эту шоколадку-милку, которую немецкая фиолетовая корова рекламирует, ест и заедает шоколадным батончиком. А что?! Папка его «покрутился» и стал деловым человеком, хотя раньше ни к какому настоящему делу он отношения не имел, но регулярно платил партвзнозы и слыл любителем общественной работы. Когда учительница, которой уже год не выплачивают зарплату, глотая слюни выскочит из класса, эффект, о котором мечтал Владик, будет достигнут. Эта учительница пробежит по длинному серому школьному коридору, хлопнет дверью и побежит дальше по замусоренной улице города Моршанска на митинг коммунистических, или социалистических, или вечно вчерашних сил. Там она прижмётся губами к красному полотнищу, закроет глаза и, как в церкви, будет молить о возврате старой рабоче-крестьянской диктатуры. А сзади к ней подойдёт безликий мужчина и ровным голосом преуспевающего человека спросит: «Неужели Вы, Наталья Васильевна, грамотный человек, хотите возврата к той несвободе?» Она ответит убеждённо: «Да, да, хочу! И не называйте то, что было, несвободой.  И не рассказывайте мне про лагеря на Колыме. Вас тогда ещё и на свете-то не было, а если бы и были, то вы-то уж нашли бы наверняка возможность в эти лагеря не попасть». Учительница зардеется, решительно шагнёт на импровизированную трибуну и закроет ладошкой правое колено, где обозначилась дырочка на старом чулке. Она скажет всё, что думает, и ей будут долго хлопать странные люди, которые не смогли стать «челноками», которые не научились «крутиться», большинство из которых и в компартии-то никогда не состояли, которые не научились, или не захотели толкаться в новой «демократической жизни», или уже просто физически ослабли, чтобы выхватывать друг у друга куски, отбегать в сторону, по-собачьи закапывать добычу в каком-нибудь надёжном западном банке, и снова - туда, где грызутся и скалятся окровавленные морды. Всё-всё она выскажет. А ребятишки, возвращаясь из школы, остановятся возле серой толпы неприятных, плохо одетых, преимущественно пожилых, людей, и Владик Телков закричит, указывая пальцем на Наталью Васильевну: «Корова красная!» Детишки громко засмеются и разбегутся по домам. И она тоже пойдёт домой, попьёт чаю без сахара, включит подмаргивающий телевизор, а там - эта справная фиолетовая корова с необъятным выменем, спокойно поедающая мягкую пушистую травку, с повышенным содержанием витаминов и микроэлементов. Из такой вкусной-вкусной травки получается очень-очень качественное молоко, а из такого качественного молока получается очень-очень качественный шоколад «милка». Эта немецкая фиолетовая корова поднимет на мгновение свою рогатую голову, выпучит свои довольные, смеющиеся глаза с крашенными ресничками в сторону Натальи Васильевны и скажет на русском языке с немецким акцентом: «Корова ты красная», покачает головой и, тяжело взбрыкивая, поскачет в сторону хлева, незатейливо отделанного розовым мрамором.

Сегодня вечером Наталья Васильевна не будет проверять тетрадки и писать на полях какой параграф должна повторить Леночка, сегодня она не позвонит родителям заболевшего Димы, чтобы узнать о его здоровье, а завтра утром она не побежит школу, закрывая лицо от холодного, резкого ветра. Из школы она уйдёт. И на вопрос, уже ко всему готовой, директрисы, - кто же теперь будет преподавать русскую литературу в школе, она безразлично ответит: «Попросите папу Вадика Телкова». А через месяц она улетит в Дубай и вернётся с четырьмя тюками электронных игр для детей. Сдаст товар оптовому покупателю и опять туда, в Дубай. Через год она подъедет на дутом «Опеле» к школе, выйдет в лёгком меховом манто, брезгливо окинет взглядом убогое здание, осторожно, подчёркивая линию бедра, обойдёт кучи грязи перед искорёженным крыльцом школы и войдёт в свой холодный класс, распостраняя невероятные запахи самых дорогих духов. Она скажет: «Сегодня я проведу урок на тему: демократизация общества, как основа развития мелкого частного бизнеса». Ребятишки замрут, они не пропустят ни одного её слова, всё их внимание будет обращено к ней. Восхищёнными глазами они будут следить за каждым её движением. Это будет её лучший урок. Как они, школьники, всё-же любознательны, как им нужен живой положительный пример. А как детей учить и воспитывать, если ты не являешься для них примером!?

Но примером побыть удалось не долго. Количество узких специалистов по экспроприации в демократической России стало увеличиваться пропорционально возрастающей степени необратимости новых реформ. Исчезли и «Опель», и манто. Осталась надежда как-то устроиться в чужой стране.

Когда свет от экрана телевизора падал на картинку, казалось, что ветки куста, ещё по-зимнему ломкие, начинали покачиваться и даже издавать звуки. Да, тихое поскрипывание было слышно. Так, ещё в Ольгином детстве, водил ветер голой веткой черёмухи по оконному стеклу всю ночь, а утром прятался в таёжном распадке и затихал, виновато, до вечера. Краска на картинке была второсортной и начала уже благородно покрываться сеточкой мелких трещин. Или это, торчащие на затылке мужчины, волосы оставляют свок очень-очень и тени на холсте? Нет он никогда не повернётся и не скажет: «Ну, как ты там?» Этот затылок самодостаточен. А человек перед холстом носил в себе всё, что коллекционируют обычные люди долгие годы, работая, путешествуя, знакомясь, осваивая, изучая, анализируя, переживая. Он уже давно всё пережил, проанализировал, освоил, а когда всё ясно, то нужды путешествовать, а тем более, менять место жительства, уже нет. Поэтому он и сидел перед картинкой, внося какие-то новые детали в рисунок, при этом картинка, подсвеченная телеэкраном, не менялась, лишь полутени то проступали, то исчезали, покачиваясь на влажно-холодных волнах весеннего сибирского воздуха. Твким людям, как он, скучно не бывает. Скука любит заползать в пространства вакуумированные. А если ему не бывает скучно, то он не умеет по кому-либо скучать?

Сколько можно молча стоять за его спиной? Ещё сегодня, нет, сейчас Ольга коснётся рукой его плеча и скажет…

2000 год.