1812 - Искусство побеждать по-русски

Корпус Николая Раевского занял позицию в центре. После того, как его батарея, названная впоследствии батареей Раевского, после третьего штурма была занята французами и окончательно потеряна (а все ее защитники были перебиты на глазах Раевского, наблюдавшего с высоты), он отправился в ставку к Кутузову, что расположилась далеко за Горками,  на дороге к Можайску, за новыми распоряжениями.

В это время Кутузов принимал доклад Людвига фон Вольцогена о плачевном положении дел: позиции потеряны, войска в смятении и отступают. Кутузову такой доклад не понравился. Увидев подошедшего Раевского (на картинке слева), он обратился к нему: вот он, мой герой. «Герой», догадываясь, что от него хочет услышать шеф, ответствовал бравурно, что не так уж все и плохо. Даже в некотором смысле хорошо. Есть все условия, чтобы атаковать замешкавшегося противника. Он, дескать, слышал, что в безвыходной ситуации можно и атаковать. Этот эпизод подробно описан у Толстого. Немецкого заезжего наймита (Вольцоген – прусский офицер, но был флигель-адъютантом императора Александра и исполнял роль советника) оставили с носом. Да еще разыграли неприятную сцену. Однако у Толстого два русских патриота, два русака и героя Кутузов и Раевский разговаривали по-французски (а Вольцоген, кстати, по-русски говорить). С чего бы это вдруг?

Все дело в том, что сцена в ставке Кутузова - это редкая по силе правдивости комедия состояний. Важно не то, что происходит, а кто говорит. Толстой списал этот диалог слово в слово из записок Раевского, написанных по-французски и опубликованных в «Истории Отечественной войны по достоверным документам» Модеста Богдановича в 1859 году. Уж извините, французский для Раевского родной язык. Вот почему, два русских мужика в присутствии немца говорили по-французски. Очень комично. Но это только одна часть документа, Толстой не процитировал слова Раевского дальше, где Раевский оговаривается: «Это сказано было не из хвастовства; возможно я ошибался, но я думал тогда так, как говорил». Из этого оправдания ясно: Раевский врал Кутузову, Раевский льстил Кутузову, Раевский говорил то, что Кутузов хотел услышать. Тем более, что он сам видел (находясь «на главном пункте Бородинского поля»), что ключевой позиции – батареи его имени – не существует больше.   

Толстой читал не только записки Раевского, но и мемуары Вольцогена, которого также цитирует Богданович. Довольно назюзюкавшийся Кутузов встретил доклад Вольцогена с явной грубостью: «У какой грязной потаскухи вы напились, что даете мне такой невкусный отчет». У Толстого это выглядит более-менее прилизано, но все равно акцент выдает самодурство Кутузова: «Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему». Но Вольцоген понял, что Кутузов перед ним ломает комедию, чтобы никто из свитских молоденьких офицеров, так сказать блестящего будущего русской армии, а точнее будущих героев Крымской катастрофы, не подумал, что дело швах. А не то начнется паника. И Раевский подыграл Кутузову в этой комедии, сказав: «Изволите принять или не принять мой доклад – дело ваше». Русская школа.

Да уж, русская школа. Затирать следы и отмазывать виновных.

Но дальше - хуже. Кутузов через Вольцогена посылает приказание готовиться к бою назавтра. Стало ясно, что французы не пойдут в свою последнюю атаку. А русские войска сохранили свои позиции в Горках, свой правый фланг, который теперь превратился в центр. Однако позиция в Горках представляла собой кусок земли, ограниченной двумя речками: Война-река и Москва-река. Если противник попрет в Горки, то прижмет этот остаток армии к естественной преграде и уничтожит его.

У Кутузова неспокойно на сердце, и он посылает своего любимца полковника Карла фон Толя (на картинке он справа) разведать ситуацию. И Толь увидел ровно то, что до него за пару часов видел Вольцоген: бредущие незнамо куда группы войск. Эти остатки войск возвращались на исходные позиции и не могли найти свои части. Что касается левого фланга, то его попросту не было. Отступавшие части зашли так далеко, что подходили к Можайску. Начался самовольный отход с позиций. Кстати, Толстой это тоже непроизвольно (хотя как знать) отметил. Помните, когда Пьер Безухов покинул отбитую батарею Раевского (вскоре снова потерянную) и пошел восвояси, то к ночи встретил трех солдат, которые его накормили за то, что барин не спрашивал их о том, почему они ушли с поля боя. Что это за трое? Это как раз и были дезертиры (а по-другому их и назовешь), которые просто шли к Можайску. Есть еще один факт, свидетельствующий об отступлении русских войск. Двумя днями позже, по дороге в Москву, разозленный донельзя Кутузов издает подробный приказ, в котором подробно описывает порядок отхода с поля боя. Согласно приказу, один здоровый имеет право сопровождать с десяток раненых, но не «трое здоровых ведут одного раненого». Именно такая ситуация имела место быть на поле Бородина. Поэтому и русские порядки стремительно редели.

Но дело ведь не в солдатах, а в тех, кто несет ответственность. До Кутузова дошло, что никакого боя завтра не может быть, и он приказывает, даже подробно расписывает, отход на Можайск. По своему обыкновению, он сначала посылает гонцов с устным приказом к Барклаю де Толли (командующий 1-й армии) и к Дохтурову (исполняющего обязанности командующего 2-й армии). Устный приказ был получен еще перед полуночью. Письменный приказ был составлен 27 августа, на следующий день. Таким образом, судя по письменным источникам и военной документации – русская армия начала отступление на следующий день. Фактически же стала сниматься с места 26 августа, то есть в день боя, оставив поле боя противнику.

Казалось бы, это был факт, даже не требующий особого усилия, чтобы понять и истолковать сражение как поражение. Но все было намного сложнее, чем кажется.

Во-первых, Кутузов использовал двойственный код в своих сообщениях. Писал он, как известно, царю и генерал-губернатору Москвы Федору Ростопчину. Он утверждал два противоположных факта. Он говорил о "победоносном для нас" сражении, но тут же добавлял, что в целях окончательной победы необходимо отойти, отступить и т. д. Таким образом, он завуалировал поражение и называл его победой. В подробном описании сражении Императору, выполненному со слов Кутузова Карлом фон Толем, также описываются безошибочные действия русского командования и героизм войск.

Во-вторых, то, что описывает Толстой – показывает суть двойственной натуры Кутузова, привыкшего везде и всюду врать. Заботясь о «духе войска» Кутузов намеренно создавал иллюзию победы, и отдавал приоритет устным приказам, заранее зная, что в силу искажения устных приказов они не имеют правовой силы и не несут никакой ответственности. Можно сказать, что Кутузов создавал миф об украденной победе. Ведь если победа будет, то никаких вопросов нет, а если вдруг ее не будет, то вот вам и доказательства: победу украли те, кто был против приказов.

В-третьих, злоключения не закончились с отступлением под стены Москвы, которую Кутузов клятвенно обещал защищать. Ухватившись за критику оборонительных позиций, он, на совете в Филях, внимательно выслушав всех генералов, принимает собственное решение – сдать Москву без боя. Казалось бы, он принимает самое тяжелое в истории России решение и берет на себя ответственность. В тот момент брал. Но решение было принято легко, молниеносно, оно было принято еще до совета генералов в Филях. Оно было принято еще до Бородинской битвы. Оно было принято тогда, когда Кутузова утвердили на должность главкома. У Толстого есть на этот счет убийственные размышления Кутузова, который восклицает в своих мыслях примерно следующее: «За чужие ошибки я буду отвечать? Никогда!»
 
И несколькими днями позже, 4 сентября на Боровской переправе через Москву-реку, на фоне запылавшей во всю мощь Москвы, Кутузов пишет донесение царю, в котором возлагает ответственность за сдачу столицы на того, кто сдал Смоленск. Это был Барклай де Толли.

Таким образом круг замкнулся. Тот, кого позже стали называть спасителем России, Барклай де Толли, должен был понести ответственность за весь путь от Немана до Москвы. И Кутузов этого добился. Мотивы странного и отстраненного поведения главнокомандующего тоже понятны: он показательно не руководил боем. Само должно было произойти то, что произошло. Отдав инициативу грызущимся между собой генералам на местах, он превратился в уставшего старика, которого только отвлекали своими донесениями от важных мыслей. А мысли эти крутились вокруг одного: как бы перенести ответственность на другого. Этой корневой мысли русской школы побеждать сопутствовали и другие: называть поражение победой и убеждать в этом других.

По иронии судьбы рескрипт Александра Первого о присвоении Кутузову звания фельдмаршала, награждении князя Кутузова-Голенищева ста тысячами рублями и каждого солдата пятью рублями пришел 4 сентября, когда русская армия, выходила из Москвы, плача и шля проклятия Кутузову. А затем 17 сентября пришла весть о сдаче Москвы. Можно было представить, как воспринимали эту комедию члены царской семьи, и какие проклятия слались Кутузову после этого щедрого подарка.


12 мая - 14 августа 2025 г.