Смерть героя

«СМЕРТЬ ГЕРОЯ»

«...Я думал
О несчетных могилах вкруг разрушенной Трои,
И о всех молодых и красивых, обратившихся в прах,
И о долгих терзаньях, и о том, как все это было напрасно...»
(Ричард Олдингтон «Смерть героя»)


Своего второго деда я не видела даже на фотографии: моя бабушка уничтожила все следы, хоть как-то напоминавшие о его существовании в ее жизни. Когда перед этим всенародным праздником вечно бессмертного полка двоюродная сестра спросила меня, нет ли случайно у меня его фотографии, я и смотреть не стала в семейные альбомы, доставшиеся мне в наследство от матери. Я крепко запомнила рассказ бабушки о ее незабываемом «семейном счастии».
 - Пусть первая пуля будет твоя! - так она ответила на вопрос своего беспутного мужа: «Что скажешь мне на дорогу?», и только такими словами благословила она его, уходящего на фронт.
И он не вернулся оттуда. Потому что получил эту «свою пулю».
Как единственное снисхождение, бабушка позволила «уходящему на смерть» провести последнюю ночь с его любимой дочерью, моей матерью. Тогда дед уже не жил в семье - с год  как он перебрался к своей любовнице, двоюродной сестре бабушки, дом которой стоял поодаль. 
 - Отец всю ночь держал меня, завернутую в теплый тулуп, на руках и смотрел с такой печалью, словно прощался на век, - вспоминала моя мать ту ночь. - Он не пошел в дом, как ни умоляла его сожительница. И потому эта тетка еще больше возненавидела меня и нашу семью.
Когда бабушка получила похоронку на мужа-героя, она не плакала, не заламывала рук, как все деревенские бабы, она заранее знала конец их с ним истории. Она не забыла и не простила ему ни пьянок, ни побоев, ни своей с малолетними детьми беспробудно рабской поденщины и полугодного существования, ни всех его предательств. Эту женскую обиду она пронесла через всю свою жизнь с зажатым ртом и кулаками, которыми она пробивалась, как могла, в послевоенной сибирской деревне.
Своего пятого сыночка, рожденного уже после той похоронки от «доброго мужичка» — бывшего сибулонца, как в деревне называли вышедших на поселение заключенных Сиблага, бабушка записала на ту же фамилию, что у всех ее детей. И она исправно ходила в сельсовет за причитающейся вдове «воина-героя» пайкой.  По праву — за всю ее поруганную жизнь.  И также молча со сжатыми кулаками она проходила мимо осуждавших ее баб.
Она бы вышла замуж за того порядочного и работящего мужика, если бы не ее старшая дочь. Та уже работала в Сиблаге на какой-то работе смотрителя и вместе с другими вертухаями ненавидела зэков, не взирая на недоказанность их вины и адские условия заключения. Старшая дочь винила свою мать, - и за уход отца, и за бедную тяжелую жизнь, и за то, что была нелюбимой. Свою нелюбовь она вымещала на младшеньком — бастарде. Она чуть не придушила его спящего подушкой... да моя добрая, жалостливая и сердобольная мать вовремя успела.
А что доброго могло быть в ТАКОЙ семье?! Какие иные плоды родятся от искаженных больных деревьев?!
Все бабушкины детки и сгибли от того же самого пьянства. Как, впрочем, большинство деревенских. И у того младшенького, еще молодого, остановилось сердце после пьяного угара. И эту старшую не смогли вывести из очередного запоя. И еще двух сыновей бабушка хоронила при своей жизни под внешне сочувствующие слова деревенских баб, но в душе злорадствующих ее беде: «отозвались ей ее прощальные слова-то, отлились слезами...»
Она не была образованной, хотя писать и читать умела. Но вряд ли бабушка осознавала истинные причины неустройства своей семейной жизни, как и той совковой реальности, в которой и которой изначально была задана ее жизненная безысходность, безвыходность и эта «смерть героя»... задана войной, идущей уже сто лет от первого величайшего предательства и до сего дня.
А моя предприимчивая двоюродная сестра, дочь той старшей, нашла выход и легко. Она не стала заморачиваться на настоящую фотографию деда. Она попросту взяла и сделала для бессмертного полка свой семейный героический плакат — с портретом погибшего от алкоголизма старшего сына нашего героя-деда. Так что дело «героя» живет и процветает...

               ***
Одиннадцать лет, как повержена Троя,–
И мы, старики (иным уж под сорок),
В солнечный день сошлись на валу крепостном,
Пили вино, толковали.
А в пыльной траве
Ящерицы суетились и стрекотали кузнечики.

Кто показывал старые раны.
Кто вспоминал, как горела от жажды гортань
И сердце стучало под грохот сраженья,
Кто вспоминал о нестерпимых страданьях;
Седы волосы были у всех
И угасли глаза.

Я поодаль сидел,
В стороне от речей их и воспоминаний,–
И услышал, как двадцатилетний юнец
С нетерпеньем, с досадой подруге сказал:
– Да пойдем же! Ну, что ты заслушалась их?
Мало слышала ты стариков?
Не довольно с тебя болтовни об Ахилле, о Трое?
И зачем они вечно твердят
О распрях забытых, о скучных давних боях,
Для чего повторяют имена мертвецов,
Которых мы и не знали?

И увлек ее прочь
И она оглянулась, смеясь
Всему, что о нас говорил он с презреньем,
Но слов уже не было слышно.

Я думал
О несчетных могилах вкруг разрушенной Трои,
И о всех молодых и красивых, обратившихся в прах,
И о долгих терзаньях, и о том, как все это было напрасно,
А тут те же речи мне в уши стучали.
Словно ржавый клинок ударял о клинок.

А двое
Уходили все дальше
И на ходу целовались,
И смех доносился веселый.

Я поглядел на запавшие щеки,
На глаза, что смотрели устало, и седые виски
Стариков, окружавших меня,– им было под сорок,-
И тоже пошел от них прочь,
Сожаленьем и скорбью бессильной терзаясь.

(Ричард ОЛДИНГТОН роман "СМЕРТЬ ГЕРОЯ")


VALA FILA