Стихи и молчание

Я стал писать много. По три, по пять стихов в день — бессвязных, рваных, как пульс под пальцами умирающего. Сначала казалось — освобождение, потом — проклятие. Но писал. Потому что иначе можно сойти с ума. 
А началось всё тогда, когда у матери случился удар. 

Она упала на кухне, среди тарелок, среди немытой посуды, среди обыденного вечера, который должен был закончиться чаем и сном. Но не закончился. Два месяца — без сознания. Год — без речи, с параличем, с глазами, в которых плавало что-то между ужасом и вопросом. 
Я переехал к ней, в родительский дом. Жена осталась в нашей квартире: мы не ссорились, нет. Просто жизнь разорвалась пополам, как лист бумаги, на котором я строчил свои вирши. 

Я мотался между домом и работой. Тогда ещё не полтора часа, как сейчас, но и тогда дорога казалась пыткой. Каждый шаг — предательство. Если еду на работу — предаю мать. Если сижу у её кровати — предаю работу, которая кормит нас обоих. А жена… Жена стала тенью, голосом в трубке, редкими выходными, когда я приезжал, чтобы снова уехать. 
Поговорить не с кем. 

Мать смотрела. Молчала. Иногда плакала. Иногда пыталась что-то сказать — губы дрожали, звуки рвались где-то в горле, но так и не долетали до смысла. Я сидел, держал её руку, гладил, как ребёнка, и чувствовал, как жизнь уходит из неё песчинками. 

И писал. 

Стихи ли это были? Не знаю. Крик, застывший в строчках. Молитва, в которую не веришь. Проклятие, обращённое к Богу, на которого всё ещё надеешься. 

Плохие стихи. Хорошие стихи. Всё равно. 

Теперь, когда её нет, я готов отдать их все — каждую строчку, каждую рифму, каждый клочок бумаги, испачканный чернилами и слезами, — за ещё один её взгляд. За ещё одно слово. За ещё год. 

Но время не торгуется. 

А стихи остаются.