Маяк

Он узнал в четверг. 
Не рак. Хуже. Неизлечимо. 
Доктор говорил долго, но он не слушал. В ушах стоял гул, будто от морского прибоя, хотя за окнами клиники было тихо — поздний ноябрь, Черноморье, межсезонье. Лишь ветер шевелил скрюченные листья макаронного дерева за окном, и почерневшие плоды торчали в разные стороны, как обугленные пальцы, указывающие на что-то важное. 
Он вышел на улицу, и эти пальцы — вот они, вот — показывали ему на девочку с синим шариком, бегущую по набережной, на пожилую армянку, раскладывающую на прилавке раннюю хурму, на двух пацанов на самокатах, которые захлебывались смехом над какой-то глупостью. Над чем он, наверное, даже не улыбнулся бы. 
А теперь смотрел жадно. 

Он — двигатель. Маяк. Ледокол. Сердце. 
Так было всегда. 
Если скажет — его начнут жалеть. А этого нельзя допустить. 
Поэтому он делал все, как прежде. Работал. Шутил. Кивал. Даже смеялся, хотя внутри уже разверзлась пустота, и каждый вдох отдавался в ней глухим эхом. 
«Никто не замечает» — думал он. 

А однажды ночью ему приснилось, что он умер. 
Он видел себя со стороны — лежащего в гробу, бледного, ненужного. Видел лица — растерянные, печальные, но… не опустошенные. Нет. Люди шли мимо, говорили что-то, вспоминали, потом возвращались к своим делам. 
И тогда он понял: без него есть другие двигатели. Другие сердца. 

А может, он и вовсе мешал им? 

На пляже — шторм. 
Он не заметил, как дошел сюда. 
Небо нависло свинцовыми тучами, море ревело, швыряя на берег грязные комья пены. Влажный воздух бил в лицо, соленый, живой. Волны набегали одна за другой — яростные, ненасытные — и разбивались о камни с глухим стоном. 
Он стоял, не чувствуя холода, и смотрел. 
«После меня этого не будет», — подумал он. 
И вдруг — жадно, судорожно — вдохнул. 
Так, будто ему в пустыне посчастливилось найти мелкую, соленую лужу. 
Такую вкусную. 
Такую нужную. 

Такую последнюю.