Когда цвели сирени

Пролог: Сирень в вазе.

  Комната была залита тусклым светом апрельского утра. Пыль, поднятая с картонных коробок, кружилась в луче из полуприкрытого окна, словно пыталась станцевать последний вальс перед тем, как исчезнуть. Переезд. Слово, которое теперь казалось ему синонимом слова «прощание».
  Он разбирал книги — старые, потрёпанные, пахнущие временем. «Гордость и предубеждение», «Мастер и Маргарита», сборник Есенина… Она смеялась, что это её «библиотека спасённых»: «Одну из помойки вытащила, другую под дождём прикрыла». Между страниц «Анны Карениной» что-то хрустнуло. Засушенный цветок сирени, фиолетовый, почти выцветший до серого. Стебель хрупкий, как паутинка.
  И тут — запах. Слабый, едва уловимый, но ядовито-сладкий, как удар под дых. Не сирень из книжного плена, нет. Тот самый майский воздух, пропитанный дымом костра, землёй после дождя и её духами — ванилью и чем-то неуловимо горьким, вроде полыни.
  Гул мусоровоза за окном растворился в щебетании птиц с дачного крыльца. Перед глазами — её руки в земле, с облупившимся лаком на ногтях. «Смотри, бутоны! — кричит она, прижимая к груди лейку. — Завтра расцветут, обещаю!» А он не верит, потому что завтра — это всегда «потом».
  На столе, рядом с коробкой с посудой, стояла треснутая кружка с надписью «Самый лучший дачник» — подарок друзей на её 30-летие. Внутри — высохшие стебли мяты. Он налил воды, опустил сирень в вазу. Хрупкие лепестки дрогнули, будто вздохнули.
  За окном грохотал город, но где-то там, в щели между прошлым и настоящим, всё ещё звенел её смех. И май, казалось, был не за горами.



Глава 1: Первые лучи мая.
1996 год

  Дача встретила их скрипом ворот, которые никак не хотели открываться. «Как будто обиделись, что мы всю зиму не приезжали», — она толкнула калитку плечом, и та с грохотом отскочила, подняв облако прошлогодней листвы. Воздух пах сыростью, прелыми яблоками и… чем-то зелёным, едва пробивающимся сквозь спячку.
  Дом напоминал спящего медведя: ставни закрыты, крыльцо под снегом — нет, под слоем пыли. «Ого, картошка решила, что это Весна Народов!» — она заливисто смеялась, показывая на кладовку. Из мешка торчали белые ростки, похожие на щупальца инопланетного создания. «Вырастем тут свою цивилизацию», — пафосно провозгласил он, швыряя картошку в ведро. Она тут же нацепила соломенную шляпу с оборванными полями, найденную в углу: «Я — королева руин! Мне подавайте занавески и мыло!»
  Он чинил скамейку у крыльца, ворча на сгнившие доски. Гвозди гнулись, молоток норовил ударить по пальцам, но зато как звенел её голос изнутри! Она распевала что-то из «Кино», вытирая окна, и через стёкла, ещё мутные от грязи, её силуэт казался акварельным — солнечным пятном в сером мареве.
  К вечеру они разожгли костёр в жестяной бочке. Дым вился сизыми кольцами, цепляясь за ветви ещё голой сирени. «Смотри, бутоны! — она потянула его за рукав. — Говорила же, завтра расцветут!» Он фыркнул: «Завтра они будут такими же сморщенными, как твои пальцы после ванны». Но она уже бежала в дом, чтобы принести плед — огромный, в ромашках, пахнущий нафталином.
  Уха из консервов, хлеб с подгоревшей корочкой, вино из tetra pak. Они сидели на брёвнах, укутавшись в одно одеяло, а она вдруг сказала: «Знаешь, я сегодня нашла в сарае грабли. Ржавые. И подумала — вот мы такими же будем через 50 лет. Ржавыми, но всё ещё цепляемся друг за друга». Он хотел посмеяться, но в глазах у неё дрожали блики огня, и вместо шутки получилось: «Тогда я буду чинить тебя, как эту скамейку».
  Ночью, пока она спала, завернувшись в занавески (новые ещё не успели повесить), он вышел во двор. В темноте белели те самые бутоны сирени. «Ладно, — прошептал он, — завтра так завтра». И, словно в ответ, где-то за забором прокричала сова.
  Утром, когда сирень действительно распустилась (хоть и парой чахлых соцветий), она разбудит его словами: «Вставай, фермер! Сегодня сажаем империю!»



Глава 2: Земля, которая нас объединяла.
1997 год

 «Империя» началась с пакетиков семян, рассыпанных по кухонному столу. «Помидоры — тут, огурцы — вдоль забора, а тут…» — он водил пальцем по нарисованной на салфетке карте, пока она вертела в руках пачку с подсолнухами.
— Ты чего молчишь? — спросил он, заметив её хитрющий взгляд.
— Ничего… Просто думаю, где бы тут солнечный уголок найти, — она улыбнулась во весь рот, пряча семена за спину.
  Спор о помидорах разгорелся у компостной кучи. Он настаивал: «Рассаду надо сажать строго по лунному календарю!» Она фыркала, роняя лопату: «Лунный календарь не поливал тебя чаем с мёдом, когда ты гриппом болел!» В итоге сажали как попало — три куста «по науке», пять — «назло всем правилам».
  К полудню небо затянуло свинцом. Первые капли упали ей на нос, когда она, пританцовывая, закапывала подсолнухи у забора.
— Предательница! Ты ж обещала только овощи! — закричал он, но она уже бежала к нему с лейкой, полной дождевой воды.
— Это не я! Это небо за меня! — и выплеснула поток прямо в его сторону.
  Водная битва закончилась только тогда, когда из-за тучи выглянуло солнце, а они, мокрые до нитки, лежали в грязи, задыхаясь от смеха.
— Ты похож на дрожащего бульдога, — сквозь хохот выдавила она.
— А ты — на мокрую курицу в моей футболке, — он стянул с себя последнюю сухую вещь, накинув ей на плечи.
  Вечером, сушась у печки, она достала спрятанную бутылку вишнёвого вина.
— За подсолнухи? — он поднял бровь.
— За то, что не расстраиваешься, когда всё идёт не по плану.
  Они сидели на полу, завернувшись в тот самый плед в ромашках, а за окном дождь снова принялся барабанить по крыше. Она прижалась к его плечу:
— Интересно, наши помидоры выживут?
— Если нет, будем есть подсолнухи с макаронами, — он обнял её, а в голове уже рисовал, как жёлтые «предатели» тянутся к солнцу, ломая все его схемы.
  Через неделю, когда подсолнухи проклюнулись робкими ростками, пришло сообщение от Лехи: «Шашлыки через субботу. Я мясо, ты — аджика. Саша с гитарой едет». Она, вымазанная в земле, прочитала вслух и замерла: «Первый тест нашей империи. Выдержим?» — «Если нет, споём Сашины песни, и все забудут про угли», — рассмеялся он.



Глава 3: Дымок и смех.
1998 год

  Леха привёз мясо, но забыл решётку. Саша притащил гитару, но сломал струну по дороге. Катя, как всегда, оказалась единственной адекватной: приехала на час раньше всех с сумками овощей и криком: «Где мой мангал-мастер?!»
  Он стоял у бочки-гриля, раздувая угли, а она, в фартуке с надписью «Кухня — моя крепость», рубила салат так, будто это было личное оскорбление.
— Ты уверен, что угли готовы? — она тыкала вилкой в его сторону.
— Да я как Прометей, украл огонь у богов! — парировал он, но лицо уже пылало, как эти самые угли.
  Друзья раскинулись на одеялах под яблоней. Леха, размахивая шампуром, рассказывал про свой «подвиг»: как в прошлом году уронил мясо в муравейник.
— Я ж тебе говорил: муравьи — это халявный соус! — хохотал Саша, настраивая гитару.
  Шашлык подгорел с одной стороны, но Катя спасла всё своим аджикой — таким острым, что Леха захлебнулся квасом и уронил стакан. Стекло разбилось о камень, но она лишь махнула рукой: «Разбитая посуда — к счастью! Помните, как мы ту кружку в прошлом году разбили?» Все заулыбались, кроме него: он уже подбирал осколки, думая, что счастье — штука хрупкая.
  К ночи костёр превратился в груду алых углей. Саша затянул «Группу крови», и голоса друзей слились в хрипловатый хор. Она принесла плед в ромашках — тот самый, из прошлых глав, — и они вдвоём отползли к забору, где пахло дымом и созревшей сиренью.
— Слушай, — она указала на небо, усеянное звёздами. — Мне кажется, мы сегодня накормили не только друзей.
— Кого ещё?
— Вселенную. Весельем, глупостями, этим вот… — она обняла его за талию. — Счастье же должно пахнуть дымом и барбарисом, да?
  Он хотел пошутить, но её голова уже лежала у него на плече, а в волосах запуталась веточка сирени. Где-то за спиной Леха спорил с Сашей, можно ли жарить зефир на углях, а Катя кричала: «Да это святотатство!»
— Знаешь, что я сегодня утром нашла? — она достала из кармана смятый подсолнух, один из тех, что «предательски» посадила в прошлом году. — Он засох, но семечки ещё есть. Может, посеем их у калитки?
— Опять нарушать мои планы? — он притворно вздохнул.
— А ты любишь, — она сунула ему в ладонь семечко.
  Позже, когда друзья разъехались, а они мыли посуду в тазике с ледяной водой, он спросил:
— И как Вселенная, вкусно поужинала?
— Ей понравилось, — она брызнула на него водой. — Но десерт просит.
  Они доели подгоревший зефир, оставленный Лехой, и засыпали на веранде, даже не заметив, как первые капли дождя смыли пепел костра.
  Утром она разбудит его, тряся за плечо: «Вставай! Подсолнух проклюнулся!» Но за окном, вместо солнца, будет белеть иней — первый намёк на неожиданный заморозок, который станет испытанием для их «империи».



Глава 4: Тот самый рассвет.
1999 год

  Подсолнух у калитки, тот самый «кривой упрямец», уже вытянулся на полтора метра, когда небо внезапно покрылось свинцовыми облаками. Вечерний прогноз она высмеяла: «Да они каждый год пугают заморозками!» Но к полуночи термометр за окном показал минус три.
  Он разбудил её, тряся за плечо:
— Вставай! Всё погибнет!
— Ты как в плохом сериале, — буркнула она, но уже натягивала поверх пижамы его старую куртку.
  В саду их встретила тишина, густая и колючая. Молодые побеги помидоров, подсолнухи, даже крапива у забора — всё будто замерло, ожидая удара. Она побежала в дом за простынями, он — в сарай, где валялись мешки из-под угля и рваные футболки.
— Куртки тоже снимай! — крикнула она, заворачивая куст смородины в цветочную простыню.
— Ты с ума сошла? Мы замёрзнем!
— Лучше мы, чем они! — она уже стягивала с себя толстовку, укрывая ею рассаду.
  Они метались по саду, как пара безумных садовых гномов, накрывая грядки всем, что находили: занавесками, газетами, даже пледом в ромашках. Последним «щитом» стала её любимая соломенная шляпа, водружённая на крохотный куст барбариса.
— Теперь мы похожи на бомжей, — она дрожала в одной футболке, прижимая к груди треснутую кружку с чаем.
— Зато бомжей с совестью, — он обнял её, растирая ей ледяные ладони.
  Костёр в бочке разжечь не удалось — дрова отсырели. Грелись чаем с малиновым вареньем, который она варила «на глазок», и смехом сквозь стук зубов:
— Представляешь, как Леха ахнет, когда увидит наш «лунный ландшафт»?
— Он ахнет, если мы тут замёрзнем. Напишет в некрологе: «Погибли героически, спасая укроп».
  К утру она уснула, свернувшись калачиком на куче мешков в углу веранды. Он накрыл её последней сухой тряпкой — своей рубашкой — и вышел в сад. Воздух звенел от холода, но первые лучи солнца уже золотили иней.
  Это было волшебство. Каждая ветка, каждый лист, укрытый тряпьём, превратился в хрустальную скульптуру. Простыни, примёрзшие к земле, напоминали призраков, а её шляпа на барбарисе стала ледяной короной.
— Смотри… — она встала рядом, кутаясь в рубашку. — Мы как в сказке.
— В которой злая колдунья — это Гидрометцентр, — он попытался шутить, но голос дрогнул.
  Она присела, осторожно приподняла край простыни. Под ней зеленел росток помидора, укрытый инеем, словно бриллиантовой пылью.
— Выжил, — прошептала она. — Мы тоже.
  И тогда, не сговариваясь, они оба засмеялись — тихо, счастливо, как будто обманули саму зиму. А потом она поцеловала его в щёку, холодную и шершавую от усталости, и сказала то, что он запомнит навсегда:
— Мы как эти растения. Нас можно приморозить, но не убить.
  Через неделю, когда подсолнухи оправились от заморозка, а помидоры выбросили новые листья, она скажет: «Знаешь, а ведь это наш последний май здесь». Он не поверит, как не верил когда-то её «завтра расцветут».



Эпилог: Вечно майские.

  Городской дождь стучал по подоконнику, словно торопливый курьер, пытающийся вручить посылку, которую никто не ждал. Он сидел на полу среди коробок, так и не распакованных за неделю. На столе, рядом с ноутбуком и пачкой счетов, стояла та самая ваза с сиренью. Лепестки опали, оставив на воде фиолетовую пыльцу — как акварель, расплывающуюся от слез.
  В углу комнаты, на груде книг, лежал плед в ромашках. Больше не пахнет нафталином — только пыль и одиночество. Но когда он накрылся им, чтобы вздремнуть, сквозь шум дождя прорвался щебет синиц. Или показалось.
  Телефон замигал — сообщение от Лехи: «Старик, в эти выходные шашлыки у речки. Саша с новыми песнями, я мясо беру. Ты как?» Он начал печатать «Не смогу», но вдруг заметил на ладони крошечное тёмное пятнышко. Семечко. То самое, из 1998-го, завалявшееся в кармане старой куртки.
  На кухне, в ящике с мелочью, нашлась треснутая кружка «Самый лучший дачник». Посадил семечко в неё, насыпал земли из пакета с фикусом. Глупо, конечно. «Но вдруг», — подумал он, ставя импровизированный горшок на окно.
  Ночью, когда дождь стих, он открыл старую папку на ноутбуке — «Фото_Дача». Кадры всплывали, как вспышки света в темноте: она в грязных перчатках смеётся, подсолнух у калитки тянется к солнцу, друзья у костра с подгоревшим зефиром… А вот последнее фото — 2000 год. Они стоят у калитки, она держит в руках билеты на поезд. «Новый старт», — сказала тогда. Но старт обернулся финишем.
  Он закрыл ноутбук, потянулся к вазе, чтобы выбросить сирень, но вдруг услышал её голос, чёткий, будто вчерашний: «Счастье пахнет дымом и барбарисом, помнишь?»
  На утро, вместо того чтобы отменить шашлыки, написал Лехе: «Бери аджику. У меня есть семечко и история».
 Город за окном продолжал гудеть, но где-то там, между каплями на стекле, уже цвели сирени. Не в вазе — в вечности, куда не дотянутся руки, но дотянётся память.
  Он налил в кружку воды. Семечко молчало, но ему вдруг стало всё равно. Главное — оно было их. Как плед, как осколки стаканов, как смех, который не выветривается.
 «Спасибо, — прошептал он в тишину. — Что мы успели это подарить друг другу».
  А за окном, сквозь городскую копоть, пробивался май.