Воспоминания без лести

.... или о настоящих подвижниках русской литературы

Бродский вполне способен отталкивать, да ещё как. Некрасивая заочная возня против Аксёнова и ревность к Карлу Профферу. Эта история особенно интересна. Карл и его супруга Эллендея – американские слависты, которым Бродский в первые годы эмиграции обязан всем – от встречи с Уистеном Хью Оденом (которого Иосиф считал величайшим поэтом среди живущих) до создания паблисити – интервью, устройство на работу в Университет Мичигана, а затем и возможность издавать книги.

Вот что вспоминает об этом современник Бродского, поэт и филолог Алексей Цветков:

«… в принципе, русский жанр биографии – он такой... Мы видим на картинах средневековых святых, а их биографы стоят, преклонив колено с воздетыми руками.

Профферы (в своей книге – примеч.) относятся к Бродскому просто как к человеку. Во-первых, они вполне с любовью к нему относятся, они положили, чего масса людей не понимает, на него массу усилий. Наверное, у многих создаётся впечатление, что он выехал и тут его встретили с оркестрами, подняли с цветами и понесли. Нет, он попал в эту несчастную Вену, как все мы, и там был полностью дезориентирован, как, собственно, видно из мемуаров Эллендеи. Профферы подняли на уши массу других людей, чтобы немедленно добиться ему визы, чтобы у него взяли интервью.

Я прекрасно понимаю их взгляды, они не могли относиться к Бродскому иначе, как просто к равному. Иногда заспоришь в соцсетях и натыкаешься на возмущённое: кто они такие по сравнению с ним! На самом деле они ого-го по сравнению с кем угодно. Эти люди вытащили со дна огромный пласт русской литературы, а не только Бродского» (благодаря усилиям Профферов на Западе было издано около ста книг советских эмигрантов – примеч.).

Здесь проявляется одна из самых отталкивающих черт Бродского. Он не может смириться с тем, что столь многим обязан даже своим друзьям. Подозреваю, периодически на него накатывает отчаяние от осознания: качество стихов мало что значит без связей с нужными людьми – и даже тот факт, что в истории Бродский – Профферы всё сложилось искренне, взаимно и бескорыстно его мало утешает. И он пытается запретить издание мемуаров Карла Проффера (он, увы, ушёл из жизни рано, всего в 46 лет в 1984 году).

Это при том, что никакого «полоскания белья» в изданных мемуарах нет. Напротив, уникальные свидетельства о первом (в моих глазах) поэте ХХ века. Но Бродский мучается. Получается, он состоялся не сам – если говорить о внешней стороне линии жизни…


******


Я никогда не жаловал 90% биографий – это либо сплетни из замочной скважины, либо то самое стояние на колене с воздетыми руками, как иронизирует Цветков. Назови именем поэта пароход – он, пожалуй, даст больше поводов для размышлений, чем такая как бы биография.

Остаётся единственное право писать в этом жанре – давнее личное знакомство и возможность общаться на равных. Как раз случай супругов Профферов. Вне чрезмерного пиетета, без мифологии и фамильярности.

К концу жизни, осознавая свою резкость и неправоту в попытке запрета на воспоминания друзей, Бродский произносит: «Бог меня, возможно, простит. Я себя – нет».


****** 


Я бы никогда не взялся написать исследование о поэзии Бродского. Объяснить это просто: с людьми созвучными, но незнакомыми нам лично, как и с людьми из иных эпох у нас устанавливаются межличностные отношения на трансцендентном уровне.

С одними мы заочно общаемся, как с талантливыми, но всё равно людьми. У меня, к примеру, нет особенного пиетета перед Блоком, Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой, большинством шестидесятников. Отдаёшь должное, но без фанатизма поклонника; а первое свойство фанатизма – жажда вывести личность за пределы любой критики.

С Бродским так не получается. Точнее, получается отчасти. Признавая его не самые приятные человеческие черты и тяжкий нрав для тех, кто ему был неинтересен, я рассуждаю так до первой страницы произвольного сборника стихотворений.


Кровь моя холодна.
Холод её лютей
реки, промёрзшей до дна.
Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не
покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.


Это несанкционированное проникновение внутрь. Как и влюблённость, любимые стихи Бродского случались всегда «невовремя» (как будто потрясения бывают «вовремя») и оставляли наедине с фразой-мемом «а теперь живи с этим».

Не уверен, что Профферы столь же тонко ощущали язык Бродского, пусть и выучив русский задолго до знакомства с Иосифом. Безошибочно опознать крупнейший (на мой взгляд) талант среди шестидесятников это не помешало. Достаточно того, что Бродский при личном общении либо подавлял, либо вдохновлял, но общаться «как все» (то есть, обо всём и ни о чём) он не умел.

«Бродскому я не подчиняюсь», произнёс его современник Алексей Цветков. Прекрасно понимаю. К слову, от того же Евтушенко я встретил одно дельное замечание к Иосифу: это холодноватая, «готическая» и европейская школа поэзии. Стремление философствовать там, где русский человек имеет обыкновение нести прекрасную, но искреннюю чушь. 

Принято. Но именно эта зрелая сдержанность мне бесконечно импонирует – и когда Бродский, не в силах справиться с собой, ей изменяет, это (в моих ушах) звучит скверно (стихи в адрес Марии Басмановой).

В лучших образцах поэзии Бродского свеча неизменна: то, что не сбылось, напрасным не было и остаётся в тебе, обещая плоды, которые пока неведомы самому автору.

В конечном итоге, сиротство оказывается не вечным – и прав оказывается тот, кто пережил его «в местах, чей вид волнует, нежели язвит».

Мера правоты – не успех. А отсутствие недосказанности к концу земного пути – жизнь «оказалась длинной», по меркам поэта, именно потому, что Бродский ощущал неловкость нахождения в земном пространстве при невозможности творить с прежней интенсивностью. Это редкая форма гордыни – беспощадность к себе с постоянной (и болезненной) попыткой взглянуть на себя со стороны.

Я думаю, вот это, при всех трудностях перевода, разглядели в Иосифе Профферы. После чего, по словам Карла из предисловия к книге воспоминаний, «мы ежедневно думали о России».      


Фото, я думаю, не нуждается в подписи с именами. 1972 год, вскоре после вынужденной эмиграции поэта.