Недолгие проводы

               


        90-е ... 
        Холодно. За ночь в подъезд, засыпая старую плохо закрывавшуюся дверь, ветер принес снега. В сонной ранней тишине вдруг раздались крики.
      - Ой-ой-ой, мамочки мои, мамочки! Что ж это делается-то?! Ой-ой-ой, мамочки…
      Крики Марины, влетевшей в подъезд с тазиком свежевыстиранного белья и опоясанной связкой бельевых прищепок, словно патронташем, разбудили всех остальных обитателей сельской двухэтажки. В том числе и супружника, высунувшего за дверь лохматую после сна голову: - Чего орешь-то?! Марин? Воскресенье ведь, блин! А ты с ранья…
     - Ой-ой-ой, мамочки! – проворно поднималась она по лестнице, точно за ней кто-то гнался. - Ой-ой-ой…
     - Марин, ты чего? – Олег теперь уже вылез за дверь целиком в своей непременной тельняшке и видавших виды семейных трусах, щуря на супружницу заспанные глаза и поеживаясь от холода.
     - Ой… Сергей Палыч там. Я… в огород… белье вешать…, а там – Сергей Палыч…, мертвый!
     - Как мертвый? – подивился супружник. – Я ж его на днях видел. Ну точно. Позавчера.
     - Дурья твоя голова, совсем от самогонки опупел, - нетерпеливо прервала его супружница. – Как, как! Да вот так! Мертвый он.На столе в огороде. Удрючил?!
     Олег озадаченно запустил пятерню в лохматую шевелюру, растопырив пальцы и расчесывая чупрынушку, будто гребешком: - На столе… В огороде? Я щас…, - с тем супружник и исчез за дверью.
     «Робу свою напяливать двинул», - помыслила супружница и не ошиблась: на пороге уж показался Олег в робе, капюшон уж накинут.
     - Куда? Сергей Палычу уж ничем не поможешь. Помощник выискался!
     - Пойду взгляну хотя бы, - почти не согласился с ней супружник.
     Между тем, крики Марины переполошили весь подъезд старенькой сельской двухэтажки с почти бумажными стенами. На шум пооткрывали двери все, из-за перил второго этажа свешивались невыспавшиеся лица. Не открылась только дверь однокомнатной квартирки, где до вчерашнего дня по-стариковски проживали Сергей Палыч с супружницей Марией Николавной.
     Какая судьба занесла в Ульяновку бывших геологов: Сергея Павловича и Марию Николаевну – про то не сказывали даже в деревенской очереди за хлебом. Поговаривали зато, что в молодые годы Палыч был мужиком видным и начальствовавшим – заведовал геологической партией. В одной из экспедиций и познакомились они с Марией Николавной, дамочкой хоть куда, красавицей и чаровницей. И вспыхнула меж ними лютая любовь. Сергей Палыч в чувствах бросил семью (в очереди сказывали, не первую уже), чтобы добиться взаимности молодой, лет на десять младше него, геологши. Настаивал, дескать, чтобы и та оставила супружника и маленькую дочку и всецело отдалась охватившему их большому чувству. Та и поддалась. Жили они потом долго и счастливо, детей общих, хотя, не завели. Ну, а когда уже пенсионерствовали, каким-то макаром очутились в Ульяновке, где прежняя, советская власть, выделила  Палычу, видать, за былые заслуги, однокомнатную квартирку.
       Много лет прошло. Время спустя жилище геологов ульяновские прозвали холобудою. А то? Едва дверь отворялась, оттуда несло таким несносным духом, что даже привычные к душистым ароматам ульяновские носы зажимали. В хлебной очереди сказывали: даже лучший сельский алкаш Чулок, когда он геологам холодильник ремонтировал, тамошней вонью был крайне недоволен: «Прет хуже, чем на задах!». Откуда вонища? Палыч с годами стал выпивохой едва не хуже Чулка, дома не сиживал, гулял покуда пенсия позволяла. А в прежнее время, когда и пенсия у него была ничего, и самогонку бабульки торговали за гроши, чего было не гульнуть? Выпивал он, правда, только с Петровичем, больше ни с кем, таким же аккуратным старичком, одиноким, из соседней двухэтажки. Примут самогоночки, посудачат по-стариковски о том, о сем, а потом Палыч домой и вернется, благо идти недалеко, метров двести от силы.
        Ну, а дома… Дома баб Маша. И с чего, с какого перепугу она в колдовство вдарилась? Одно, варит какое-то зелье, а ингридиенты-то пахучие: дохлая собака или кошка – это основной ингридиент, сказывали, к тому же добавляла она еще много чего для своего колдовского раствора. Поговаривали, правда, что в колдовство она вдарилась, чтобы побороть старую Алексеевну, свою врагиню. Видать, из-за этого, из-за сильной антипатии, как говорится, у баб Маши, шарики за ролики и заехали. Алексеевна, поговаривали, еще той колдуньей была. Или она в сарае, по хозяйству управляется: индюшат-гусят-утят-цыплят и прочую живность кормит-поит, или она в огороде тяпкой машет, или дома, но не отдыхает, а колдовскими происками против баб Маши занимается. Правда, у нее, у Алексеевны, в квартирке, во втором подъезде той же двухэтажки, всегда было чисто и пахло не то что у Николавны.
       Каков был предмет раздора между Николавной и Алексевной?  Ясное дело, все тот же: Николавна и Алексевна систематически возлагали друг на друга ответственность за пропажу своих индюков-гусей-кур-индюшат-гусят-цыплят. Кто тут из них был виноват, про то в хлебной очереди не сказывали. Очередь ни чью сторону не брала, нейтралитет соблюдала, хотя Алексевна для сельских и своя была, не пришлая, полжизни в совхозе отпахала.
       Сказывали, раньше, в советское время, до милиции дело доходило. Даже опытный Суренович, прежний сельский участковый (он семь лет в Ульяновке милицействовал, вплоть до  того, как СССР приказал долго жить), несколько раз пытался разобраться, да где там! Обе подруги в свои сараи посторонних лиц не допускали, а потому засвидетельствовать каким-таким количеством различных пернатых они обладали никто не мог. Само собой, очевидцев злоумышленных действий двух означенных гражданок в отношении сараев друг друга, то есть, кражи птицы, не было. В хлебной очереди тогда поговаривали, правда, что краденой индюшатиной любили полакомиться деревенские пропойцы, но и это, по мудрости Суреновича, а стало быть, по закону, было трудно доказать. Да и кому доказывать-то, с кого спрашивать?
           В перестройку ряды сельских алкашей, не то что в компартии, стали стремительно пополняться. Работать-то стало негде. А то? Совхоз, директор которого совсем проворовался, обернулся сперва каким-то товариществом, потом еще каким-то то ли закрытым, то ли открытым обществом с какой-то ограниченной ответственностью… С каждым  чудо-превращением (Николавне и Алексевне такое колдовство и не снилось) в бывшем совхозе оставалось все меньше техники и работников. А то? Технику, ясное дело, новое начальство доворовывало за бывшим директором под видом списанной, а работникам грошовую зарплату и ту не платили подолгу, случалось, и по несколько месяцев. Выходило: что ты скотник без зарплаты, что алкаш безработный – все одно. Потому бывшим работникам оставалось только подворовывать то, что еще не успело уворовать начальство. Поговаривали, кто-то из бывших совхозных работников, а ныне вольных алкашей, даже вирши по этому поводу сложил:
            «Ты здесь хозяин, а не гость!
             Тащи с совхоза каждый гвоздь!»
      Вот и тащили, как не тащить? Доставалось по первое число и «Донам», и «Кировцам», и рембазе. Несколько поржавевших комбайнов так и встали в поле, где их настигла перестройка. Не степные корабли, а полезные ископаемые. Только в них и осталось от степных кораблей, что металлолом -  каркасы, начинку давно вынули ульяновские умельцы. Ремцех, когда-то совхозная гордость, обезлюдел да обеззапчастился. А то? Чинить ведь нечего: на весеннее – осенние  полевые работы да на битву за урожай бывший совхоз теперь, через четыре года после коммунистов, заезжих механизаторов приглашал со своей техникой аж из соседнего района.
     Такие вот дела…
     Палыч, по мудрости своей, в сложные отношения между супружницей и Алексевной  не ввязывался, нейтралитет соблюдал. Марь Николавна, хотя, бывало, и не раз, пробовала искать у него защиты, на что Сергей Палыч, лишь махнув рукой, и по обыкновению мурлыча старую песенку: «Держись геолог, крепись геолог…», уходил куда подальше. Или просто садился в огороде под солнышком, такое он допускал, конечно, только весной – летом, напялив большие очки с темно-синими стеклами.  В сарай управляться он никогда не ходил, не стариковское это дело, тут он тоже нейтралитет соблюдал, тут Марь Николавна владычествовала. Так вот, сидит он, бывало, в огороде, закурит на свежем воздухе сигаретку и все о чем-то думает, грустный такой…
      Так и жили.
      Наконец, дверь геологической квартирки приотворилась и в носы сгрудившимся на первоэтажной площадке шибанула несносная вонища, так что кое- кто, схватившись кто за нос, кто за горло, поотступил вынужденно. Не отступила, хотя, привычная Валентиновна,помощница местного батюшки и теща главы сельской администрации, бабулька бойкая, маленькая и круглая, будто арбуз с совхозной бахчи, также проживавшая в однушке также на первом этаже в ближайшей двухэтажке, явившаяся – не запылившаяся на помощь. Потом в дверном проеме показалась и сама Николавна в обычном своем походном костюмчике : в старом балахончике цвета детской неожиданности и валенках. На  голове нахлобучена до самых седых бровей траченная молью норковая шапка, в руке -  лыжная палка.
     - Я пойду в магазин, вот, куплю пряников – конфет, детишкам раздать,-  растягивая слова, молвила Николавна, хотя при  этом губ, напомаженных по случаю, почти и вовсе не  разжимала.
 - Слышь, Николавна, ты, это, с конфетами – то, повремени,-  первой ответила ей Валентиновна.- Надо, это, С  Палычем … ,то есть, с гробом как – то…
 - Что  ж вы, баб Маша, супружника, да в огород ! – попрекнула ее Марина.
-  Там он, точно,- удостоверил едва – едва распахнувший подъездную дверку Олег. – Снегом присыпало только, а так  - ничего.
- Ничего! -  нерадостно  глянула на супружника  Марина. – Еще бы чего?!
- Он вчера отошел. Вечером,- снова растянула Николавна.- Неделю уж лежал. Опять сердце. Как в тот раз. Тогда отлежался, а сейчас…
- Маша, так ты доктора,что, не вызывала?- спросила Валентиновна.
 А что его вызывать- то, Петровича? Косой он вечно. Придет, послушает сердце, икнет да скажет : « Мой диагноз – в больницу нужно. Проведем курс лечения…». Лечила. А спиртом от него разит, как от моего в пенсию. Я своего сама лечила, травку ему варила. Только он все больше таблетки уважал от Петровича. Доуважался, теперь уж…
- Слышь, Николавна, про таблетки уж потом, я тебе про гроб толкую. Покойника надо похоронить честь по чести,- снова сказала Валентиновна.
- У меня от пенсии, вот, немного осталось. Только на пряники – конфеты и хватит. А Сережа, он пенсию мне давно  уж не давал. Вот … Немного себе оставит, на пропой. Остальное дочке отправит.В городе она живет, далеко, на Дальнем Востоке, вот, в Хабаровске где – то. Ребенок у нее маленький еще, мужа уж нет, вот, на работе получает мало, а в городе жить -  какие расходы?
- Ладно уж, Николавна, не те уж времена, чтобы человека в беде бросать ,- горделиво оглядела соседствующих Валентиновна. – Я в сельсовет. Поможем…
- Дочке- то дали его знать ?- полюбопытствовала Марина. – Позвонить  бы надо. Или телеграммку отбить  подешевле выйдет? Дальний Восток … Адресок – то есть ?
 - Ну как она приедет ?-тыкнул в бок супружницу Олег. – Это ж деньжищи какие заплатить надо.
- Пусть знает! -  в ответ тыкнула его и Марина. – А как же ? Отец  как  никак.
      Только Николавны уж и след простыл, она уж продвигалась по присыпанной вчерашней метелью тропинке в бывший сельповский магазин.
      К утру погодка сменила гнев на милость,снег валить раздумал и даже  улыбнулось солнце. Однако, морозец ощущался.
      Утром в беседке, перед домом, появился гроб от сельской администрации, обитый черной материей и с подушкой, набитой свежей  сосновой стружкой. В гроб, доставив со стола в огороде, наконец, уложили покойника. Одеть – обуть усопшего в неношеное и не подумали, да, поди, и не во что было. Николавна сидела тихо в квартирке, на улице  не показывалась.
      Ближе к полудню подоспела Валентиновна и с ходу отворила дверь в геологическую  квартирку.
 - Слышь, Николавна, я уж обо всем договорилась, не плачь. Все сделаем, поможем. Только одно, хоронить сегодня придется, а не завтра, завтра совхоз рабочих выделить не может, хоть и не по – христиански это, Господи прости. Ну что уж тут делать ? – развела она руками, неуклюже оборачиваясь к выходу.
    Через час к беседке подтянулись двое краснолицых  работников с лопатами  и веревками, подкатил и «Жигуленок» с  багажником на крыше. Из- за руля вышел нерусский Мурад из ближней двухэтажки. Краснолицые, разобравшись что  да как, принялись заколачивать крышку гроба. На стук молотков вышла вдова, откуда – то подтянулась и Валентиновна.
 - Слышь, Николавна, ты уж не обессудь, только везти Сергея Палыча в последний путь придется верхом, вот тут,- хлопнула Валентиновна  по «жигуленковской » крыше ,-  хоть и не по- христиански это, Господи прости. Автобус в совхозе поломался, ну, я Мурада и попросила.
 - Нада,значыт, нада ,- сквозь заиндевевшие усы  пробасил  Мурад.
 - Слышь, сердешные, грузите – ка  гроб да поаккуратнее ,- скомандовала  Валентиновна.
     До сельского кладбища дотряслись в несколько  минут. Недалеко от входа чернотой на фоне  ослепительно белого снега зияла могила.
     Надгробных речей молвить не стали, только привычная Валентиновна вздохнула : « Ну, царствие ему небесное …» . Вслед за тем краснолицые в один голос просипели: « Надо бы помянуть покойничка» , на что Валентиновна возразила: «Предадим земле – помянем» .Тогда краснолицые ,точно за ними кто-то гнался, быстро опустив гроб в могилу, взапуски принялись закапывать. Вдова заплакала, первый раз за два дня.
     Время спустя краснолицые уже ровняли могильный бруствер, укрепили в изголовье большой деревянный крест и отошли собирать инструмент, все еще тяжело дыша.
     Морозец, между тем, все крепчал и односельчан стало прихватывать. Откуда-то  из необъятной сумки Валентиновна вынула бутылку водки и пару граненых рюмок со словами: « Помяните. Печатная, водка-то …»
     Николавна выпила и охнула, прикрыв рот рукой в  шерстяной рукавице. Выпили и  крякнули и краснолицые. Только Мурад пить не стал: « Нам нэ паложэна».
     Время спустя в квартирке Валентиновны стали справлять поминки. Николавна, хотя, предложила у себя посидеть, но Валентиновна ей возразила: « Ты, уж,это, Маша,не обессудь,только у тебя в дому дух больно сильный»…
     Народу собралось немного,все больше бабульки, подружки Валентиновны из церкви. Пришел, хотя, и Петрович: « Прости, Николавна, я только – только из города, у дочки гостил. Не  знал».
     Петрович принял рюмку – другую и сидел молча,одно, озираясь на образа на стенах. Бабульки вели разговоры чинные, степенные,приличествовавшие случаю и выпивали мало. Когда подали лапшу, кто – то из них озадачил вдову: « Николавна, а ведь, сказывают, вы с Палычем прежде городские да важные были. Тоскуешь, поди,  по той жизни – то?»
          Николавна промолчала в ответ, кто – то из бабулек,хотя, проронил за нее : « Да и была – ли та жизнь ? Эх –эх –эх …»