Земля отцов, повесть

 Биография
Валерий  Николаевич  Шелегов – родился 13 декабря 1953 года  в  городе  Канске. В 1969 году поступил в Томский геологоразведочный  техникум. В 1972 году улетел работать в Магадан. На Крайнем Севере  прошла  вся  жизнь. В 1996 году  вернулся  на  родину  в  Канск. Прозаик, поэт, публицист. Выпускник  Литературного  института  имени  А. М. Горького  в  Москве. Первый   рассказ «Санька – добрая  душа» был  опубликован  в 1984 году  в  журнале   «Дальний  Восток»   No 4. Автор книг: «Ленские  подснежники», «Зелёный  иней», «Пока  горит  костёр   Звезды  небесной», «На  Индигирке», «Оймяконский  Меридиан». Книга прозы «Луна  в  Водолее»  в  2008  году отмечена Союзом писателей России национальной премией «Имперская культура» имени Э. Володина. В 2025 году издан роман «Земля влюблённых» в Минском Книжном издательстве «Четыре четверти». Член Союза писателей СССР - России.  Живёт и работает  в  городе Канске Красноярского края.

ЗЕМЛЯ ОТЦОВ
повесть

1.ЗРЕЮТ ТРАВЫ НА ЛЕТНИХ ПОКОСАХ
 Пятнистый  красно-пегий телёнок  едва виден в зеленых овсах.  Бычок поджинает колоски живым розовым языком.  Мыкает мордой  в глянцевитые стебли овсов,  сочно перемалывает зелень. Зеленая  крупка мокро пузырится  в слюнявых губах теленка.
Прошлый год осенью, после поездки в Овсянку к Виктору Петровичу Астафьеву,  мне не довелось побывать на родине отца. Ныне, возвращаясь из Москвы в июле, после весенней сессии в Литературном институте, долго в Канске не задержался. Поехал в Абан рейсовым автобусом, откуда с Автостанции ходят автобусы в леспромхоз в поселке Почет на Бирюсе. Бродит красно-пегий  бычок в зеленом море овсов  рядом с полевой дорогой.  Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку. Ушел с тракта на колчеватый  проселок,  сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Проселок  прижимается к светлому  сосновому  бору,  тянется эта полевая дорога далеко,  до самых  покосов. Земля изрыта  копытами коров  деревенского стада.
    Бычок   покосился  в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых  ушей.  Вылупился  темными глазами в долгих белесых ресницах.  Потянулся к человеку, и  заревел - «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться.  Время к полудню и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно  прохладным  сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зеленка»  скотине смерть.  А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
       Я подобрал  сухую  ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом,  задрав хвост трубой, бычок скачками пересек  дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно  промятые  проходами  и копытами  животных,  и по следам стада пегий бычок  найдет свою матку. Сам в  этих местах  деревенское стадо  коров   пастушком водил. Как  же  это было давно.

    …Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем  где-нибудь под березой сидим.  Полелей  пристает:
     -Дай квасу…
Фамилия такая у пастуха. Звать Николай.
      У него  свой квас в бутылке в холщовом пастушьем  пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу.  Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня  очередь нашего двора  помогать нанятому пастуху пасти  деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
    - У тя же свой есть квас?! - делаюсь я непонятливым.
    - Жалко? Значит, жалко,  - вздыхает  Полелей.
  А ешшо – племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек  он щедрОй!  Ложкой – муху вместе с шчами выплескнет.  Вот,  и батька твой: с чакушкой приедет, а неделю  бабкину самогонку дрищет...
      За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике,  гонит он скрытно первач  на древней  Павловской  заимке,  далеко в тайге,  хоронясь от  чужих глаз.  Отец приезжает в деревню раз в год: берет отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везет меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос.   И, конечно, с братом Володей  пьет. У Полелея в женах батина родная сестра Танька. Поэтому я  племянник  Полелею.
    - Дай махры, - подкатываюсь осторожно.  – Тогда и квас получишь!

     Все подпаски покуривают. Полелей, мужик  квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька  его не кормит. Зубы гнилые и черные от махры.  Нос вислый и с широкими ноздрями.  Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками,  округляя озорные и без того веселые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши торчком в разные стороны, шея зобастая, черная от загара и грязи под белесым пушком.   Редкая щетина на подбородке,  будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.   
      - Не жрамши  с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… - подкрадывается  Полелей  к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке  кукушка  кычет: «ку-ку», «ку-ку»,  горлом стонет зозуля.   Зуд от комаров  – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с Полелеем:  ему мою  котомку, он мне  свой кисет с махоркой.
    - Свертать-то смогешь?! – щерится черными зубами. – На-а, гумагу-то!

 Полелей достал из  нагрудного  кармана рубахи  складыш  из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато,  но козью ножку -  на указательном пальце,  скручиваю лихо.
    - Не сыпь на землю махру-то,  весь кисет изведешь… - ворчит Полелей. Он подтягивается на  руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
    - «Глок! глок! глок!» - глыкает горлом.
      Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
     - Зачем весь-то выдул? Договаривались,  на глоток, - отдаю Полелею  кисет.
      Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню  бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой,  история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
    - Дай твоего квасу, - канючу.
   – Ведь договаривались же, штаб не весь  мой квас. Выдул…- обиженно дуюсь.
     Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей  холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
    - Так моей махры, зато покурил, - доволен он. – Мне у бабки квасу нальешь? – просит Полелей. - Тогда дам квасу, хошь весь  пей.
       Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы, и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в  темных сенях, огромный,  деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой  клепки в рост детского человека, в старину в таких  хозяева  детей мыли, сами купались - «банились».  Квасу на все лето хватает: суровец!  Мне  без сахара квас пить невозможно, скулы сводит: ледяной,   шипучий!  Не оторваться от ненасытного,  терпкого  напитка.
     - Налью и табе квасу, - соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь,  далеко убрело. Коров  на водопой  пастухи к озерку гоняют, близко  к  деревне.  Полелей  пригонит  стадо  на водопой и без меня.  Рядом с покосами  много озерков в низинах лугов,  питаются  они подземными родниками;  вокруг озерков заросли черемухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные  для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы  коров не доят.  Все доярки  до синего вечера в летних гуртах, на  дойке  колхозных коров: в пять утра уезжают из деревни  в кузове грузовика,  в сумерках их привозят. Летние лагеря  коров у Апанских озер. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
    Бежать в деревню мне  лень, и я медлю. Полелей  валяется, расслабленно, на пиджаке под березой.  Козырек замасленного суконного картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет  нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая  в розовую клеточку давно не стирана,  худоба мужицкого тела  похожа на кожуру  печеной картошки. Моется Полелей  от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках  побывал. Танька мужу Николаю и рубахи  из-за этого редко меняет.
     Валяется Полелей  на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков.  Я и сам в рваных  братниных штанах, веревкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже  великоватая, но надежно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу  кепку  долгим козырьком назад.  Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем.  Мало  деготь спасает  от гнуса,  мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и черные от дегтя и пыли, как черти.
      Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят  к стаду, изведет коров  суетливой пастьбой,  набегаются буренки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик.  Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очередности от каждого двора, и по числу коров на каждом  дворе у хозяев.  Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр живет все лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову,  да десяток овечек.
    - Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.   
    - Бегу,…
     Гороховые поля легли  долу от зноя.  Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким  мышиным горошком,  который  краем поля воль  полевой дороги и цветет алым крапом. Поля кормового гороха   гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар.  Пространство  дышит степным вольным простором. В деревню  не миновать гороховое поле.  На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми  стручками  мошну под рубахой  до брюхатости. Рядом с усадьбой деда  дом его сын Володи мельника.  Детей там полная изба, есть, кому гороху  радоваться: старший Володька - мой ровесник,  сестра  Люба еще только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
   С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
- Володька, сынок!  Слетайте с  избы, соколы! Корову подоила…

Днем мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов проволочными петлями и жарим их на костре. Коля еще мал с нами, а Ваську за дроздами берем в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжелые от смолы кедровые шишки.  Таскаем шишки братишкам домой, на дворе  сложена из кирпича летняя печь, в чугунке  варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает и орешки сами сыпятся в детскую ладонь.  Дети Вали Колесень и Володи мельника - это моя семья на всю жизнь.  Любимые мои сродные  братья и сестры. На речке дружки ждут: Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
    По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От  гравийного большака я ушел порядком. За дальними зеленями, по низинам,  молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето.  Запах гретого мёда  разлит в позолоте  цветущих лугов, в  соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» - ощупывает цветочки  лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник  под сосной,  коровы  и телята обошли краем.  Мураши чекотят  травку,  бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки  в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу,  в Сибири не плодится жук «ламехуза». В южных широтах  этот паразит откладывает личинки в муравейник. «Ламехуза» выделяет алкогольные трахомы!  Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи  «хмелеют»,  становятся банальными «пьяницами безродными»,  забывают свои дела в родном муравьином  королевстве,  и переключаются  откармливать личинки ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином,  царстве-государстве…
 
Зеленая косынка полянки  полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают  пчелы  и шмели, божьи мухи подсаживаются на  бархатисто-лиловые «медвежьи ушки»,  исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
      Стрельчато-розовый  Иван-чай  шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара.  Пчела перерабатывает  этот нектар в мед в полете до улья,  своей  «мандибулой». Так зовутся  пчелиные нижняя и верхняя «губа».
      У дороги вдоль бора  жмется, греется на солнышке,  развалистый от корня целительный подорожник,  матово зеленый и  широколистый,  ребристый прошвами по листу.
      Полевой межой шагаю  к дедовским покосам. Знакомая с детства старая береза  склонилась  над темной водой околка,  грузным  своим  меловым становищем накренилась от старости.  Крона березы высоко круглится  серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое  подземными родниками, зеленая ряска на водной глади проторена утками.  Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил  сено для коровы, которую мама держал, живя  в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой,  зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
     От цветов  на покосах  празднично.  Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки.  В воздухе зуд  от рабочей пчелы, шевеление пчелиное  на белых, синих, розовых  и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы  трубчатая сахарная  пучка, крепкая стволом  для острого ножика,  далеко видна пучка  огромным зонтиком  в виде огородного укропа.  Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розоватая,  наливается.
       Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночевкой  на сенокосе в прежние годы  люди  не оставались. Ехали мужики в телегах, когда еще солнце на востоке за кромкой тайги,  туман на речке и в деревне Егоровке идет ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились  по дворам,  прибирались  грабли косарями в таборе,  косы вешались литовками  высоко на  березовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли: «Шик – ой! Шик – ой…»
     Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие  лик  земной, они остаются в памяти нашей своими добрыми делами.  Из памяти не выкинешь отцовские  крупные руки. Надежные,  работящие руки отца, теплые  и родные  руки мамы.  И в смертный час,  когда отец, прибранный в домовину,  лежал дома,  руки  отца  остыли и стали  ледяными и каменно тяжелыми…
    Неумолчно, тонко  слышится  комариный зуд в разлитом  медовом  пространстве,  будто с небес он, покойный и мелодичный.  Музыка в сознании возникает глубинно, тихо  ширится охватом  застарелой тоской по отцу,  маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …

    За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между березняками.  Воздух наполнен маревом гретого мёда.  Звонко и с коленцем зорюют,  невидимые в густом подлеске, птички.  Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев  ближнего березового леска, время от времени, высоко взмётываются  парами дикие голуби  в дымчато-голубое высокое небо. И  рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берез.
     Уже и небо остыло  красками до  водной мутности. И  горизонт задымился  угасающей  узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час  на южном небосклоне  живым светом уже мигала яркая  первая звезда. Зреют травы на летних покосах. Уже в густых синих сумерках я пришёл в Егоровку.



2.Знахарь Шелях
Приехал к бабушке и деду в конце мая.  Окончился учебный год. Я перешёл в пятый класс. И заныл: хочу в деревню. Отец перечить не стал. Попросил маму.
  -Отвези его в Егоровку. Там воля, помошник бабушке нужен в хозяйстве,  подпаском походит за стадом по тайге.
  Я любил проводить лето на родине отца в деревне Егоровке. На  усадьбе  деда водилось много голубей. Гнезда из досок  рядком  крепились  под застрехой дедовской  времянки,  под амбарной крышей.  Дух захватывало, когда голубиная стая струей взбивалсь высоко в  небо.
Я косил сено, полол и окучивал двадцать соток картошки, пастушком гонял общественное стадо коров, когда подходил черед нашего двора. Пришла пора пахать огороды под картошку. Брат Петр ходил за плугом, а я верхом на гнедом коне Бичуке натер себе задницу. Искупался в конце горячего дня в запруде у моста.  До Ивана Купала в речку лезть запрещают.  В деревне же мне некому запрещать купаться в холодной речке.  Простудился, пошли чирьи по спине, ягодницам и бедрам. Страх сколько высыпало прыщиков. Кажется, и с ума стал сходить от боли.  На рассвете бабушка испекла хлеб, разбудила меня: «Иди, дед зовет».  Вышел я на крыльцо. Ударил первый луч солнца над тайгой поверх туманов. Бабушка вынесла горячий каравай ржаного хлеба.
- Сымай портки, - повернул меня дед спиной к солнышку. - Нагнись…
Переломил дед каравай, выщипнул  дышащий  жаром мякиш. Скатал  в ладонях,  забормотал, заплевал по сторонам, обкатывая хлебным шариком каждый чирей. Катыши бросал старой суке, что жила в будке  под огородным забором. К вечеру все чирьи засохли.  Вылечил дед на всю оставшуюся жизнь. 
От хлебного каравая одна корка поджаристая осталась.  Ржаную корочку хлеба с парным молоком по сей день люблю.
Петр старше на двенадцать лет. Брата я любил, тянулся к нему. Брат научил  обращаться с  ружьем, заряжать патроны,  по чернотропу  брал в тайгу на белку,  учил обдирать  белок и зайцев чулком, пялить шкурки на правило,  после сушки снимать мездру, выделывать шкурки. Ставили и проволочные петли на заячьих тропах. Научил брат и птиц ловить, показал, как мастерить из сосновых лучин птичью клетку. 
В августе мы с братом таскали мешками шишки из кедрача, который  высился могучими стволами на дальнем болоте вдоль реки. В августе кедровые шишки, фиолетовые, тяжелые от липкой  прозрачной смолы, вываривали  в чугунке, и тогда орехи в них становились мёдовыми. Мешки с шишками поднимали  на чердак избы, ссыпали на брезент.  Кедрового ореха хватало до нового урожая. На осенних каникулах первым делом я забирался по скобам из темных сеней на потолок за кедровыми шишками
Знахарем дед был известным и староверам  в деревне  Федино на реке Бирюсе, и в Красноярске. Василий Павлович хлебосолен,  но любил порядок. Пьяных не терпел, не пил самогона, но для гостей первача не жалел. Курил самосад из табака, который сеял в огороде и осенью сушил на вешалах под крышей времянки.  Брат Петр этот табак рубил секачом в корыте, просеивал на сите от табачной пыли. Из-за этой пыли и не стал курильщиком. Дед же смолил самосад беспрерывно, не выпуская  мундштук люльки из прокуренных до ядовитой желтизны зубов.
Вечно кто-то в доме жил на лечении, приезжали издалека. В одно лето принесли на руках изможденную женщину: кожа да кости. Даже в краевой больнице не могли поставить диагноз. Утром и вечером дед, выпроваживая всех во двор и усаживался напротив больной женщины  за кухонный стол. Шептал на колодезную воду в литровой медной кружке. Сидел я в такие минуты тихо, дед меня не гнал, только супил кустистые брови. Шептал на воду вкрадчиво, сухо поплевывал на пол и себе на колени.  Больная выпивала немного, остальную воду дед нес во двор старой суке. Сука лакала эту воду. И так каждый день. Бабушка поила больную парным молоком, парила березой  по субботам.
Баню, дед в молодости срубил из сосновых бревен. Высокий и широкий полок  разместил  у глухой восточной стены;  южная стена бани выходила низким оконцем на  двор усадьбы, за потным стеклом которой виделся во дворе колодец и  железная труба от  колодца к бане.  Семья большая, ведрами воду для стирки и мытья на руках не натаскаешься, подавалась вода в баню самотеком. В бане вода заполняла огромный чан из кедровой клепки. Чан старинной работы был куплен в абанской артели еще до Гражданской войны, в двадцатом.  По настилу из толстых плах закатили мужики чан на стену и опустили  внутрь будущей бани на землю, рядом с  окном. Пол бани из сосновых плах подняли высоко над землей, чан наполовину остался под полом. 
За долгую жизнь парильщика я нигде такой бани «по-чёрному» не встретил.  Печь под чугунным котлом осажена ниже пола на полметра, без труда можно брать черпаком с деревянной ручкой горячую воду из котла, отодвинув деревянный круг.
Валентина отмывает стены от дыма и копоти, шоркает рогожей бревна, окатывает их теплой водой.  Я помогаю прибираться. Тетка Валя еще не замужем. Верткая, подвижная, как цыганка в танце, чернявая красавица, вылитая мать-казачка, похожая и на  любимую бабушку Христину.  Валентину  любил за красоту, за певучесть, за озорство, за трудолюбие. Работящая будет жёнка.
Баню надо выдержать, пока стены не обсохнут.  Каменка нагревается к вечеру, как хочет дед. Смолистая дымка тонко щекочет ноздри.
Первым идет париться дед. Парил Петр его двумя березовыми вениками. Дед кряхтел от обжигающего пара, лежа лицом на полке. Я стоял на деревянном теплом полу, зажмурившись, терпел горячий пар, прижав кулачки к груди. Привыкал к пару, кожа влажнела, потом понемногу приучился  париться  березовым веником, - и полюбил  на всю жизнь.
После парилки  остывали  на лавке в прохладном предбаннике. Потом мылись в бане рогожными вехотками,  намыливаясь хозяйственным мылом, обливались летней водой. Брат в предбаннике закутывал меня в  белую простынь и отдавал на руки бабушке, которую кричал через двор. Бабушка укладывала меня  в горнице на перину,  и я засыпал на кровати брата, будто в воздухе, на высоких пуховых подушках.
Валентина водила в баню больную женщину. Так потребовал дед. Молитвы деда, колдовство над колодезной водой, парное  молоко  и жаркая  баня исцелили в течение месяца  женщину, уехала домой здоровая. Вскоре пришла посылка из заполярной Игарки. В ней подарки: теплая рубаха деду, бабушке отрез на платье, Валентине нарядная заграничная блузка. И много шоколадных конфет. Дед Василий любил кисленькие леденцы. 
Денег дед за лечение не брал. Домочадцев же держал в ежовых рукавицах.
Однажды сын Володька напился, утром просит:
-Батька, дай похмелиться.
-Дёгтя ему, старуха, налей, а не похмелиться, -  рассердился Василий Павлович.
Володька заплакал:
- Батька! Ты хуже Берии! Чужим людям все отдаешь, а мы голодными выросли.
Дед насупился, но смолчал.
Прожил дед Василий  до обидного мало. Умирая, наказал бабушке:
- Скотину продайте. Иначе передохнет…
Не поверила бабушка. Но так и вышло, как дед сказал.  Падеж скотины опустошил двор. Пришлось покупать стельную телку, брать у деревенских родственников ягнят.
Запомнился опрятный двор дедовской усадьбы. Корова, многочисленная живность, каждой твари по паре. Речка рядом и стада уток и гусей. Утром усадьба пустела от скотины, выгнанной со двора пастись.  Гуляющих кур дед не терпел рядом с кузницей. И бабушка отпускала кур в огородчик.  В обычае деревенских  выпускать и свиней, и гусей, и кур на летнюю волю. Наши беспризорно не гуляли. Пасти на лугу гусей, смотреть за молочным теленком, привязанным на длинную веревку к колышку, доставалось мне.
После смерти деда в шестьдесят шестом, бабушка отпустила собак с цепи. Куда кобели ушли, неизвестно. Старая сучка не покинула двора, и пришлось опять посадить её на цепь, чтобы не кидалась на скотину.
Издохла сука при мне, когда гостил на осенних каникулах. Петру я привез в подарок  рыжего щенка породистого сеттера. В ноябре пора белковать, а собаки у брата нет, ушел промысловый кобель со двора после смерти Василия Павловича.
Брат не нарадовался на смышленого сеттера. Дал ему имя Туман. Охотился на уток  с Туманом  пять лет, а погиб пес случайно под колесами лесовоза.  Брат с горя запил, чего никогда с ним не случалось. Привез я ему щенка такой же породы, но брат второго Тумана не полюбил.
 
До Ильина дня бабушка не вздувала огня в доме. Пользовались в темное время керосиновой лампой-десятисвечкой, стёкла берегла. Бабушка мне не доверяла вздувать. Вечеряли на кухне при открытом окне во двор, в лучах закатного солнышка. Снедали за кухонным столом в просветленном сумраке старого дома. Под шолканье ходиков на кухонной стене, под темными образами и горевшей лампадкой в красном углу.
Вечером воздух синел в лампадном свете угасающего дня, в настежь растворенное кухонное окно со  двора тянуло сухим теплым воздухом от построек, прохладой и сыростью из близкой тайги, слышался от хлева до  крыльца сытый вздох подоенной коровы, успокаивались в своём кутке куры, голуби под карнизом. В такие вечерние часы зрелого лета воздух горницы наполнен мёдом и ладаном, дымком отдает  от чугунков  на загнетке русской печи за цветной шторкой.  Пахнет на кухне парным молоком из кринки  и спелой рожью от хлебов на столе; свежим огурцом и сладкой морковиной.
Замирает тайга. Отходит ко сну таежная деревня. Отдыхают труженики - брат Петр и моя любимая бабушка Христина Антоновна.  Пора и мне на сеновал. Двор светел, видится с сеновала  городьба огородчика, полного зеленой ботвы. По-хозяйски было людьми все строено, веком содержалась усадьба.
И какое же счастье было жить!  Просто жить - в неведении о мире, быть  молодым, ещё не зная о жизни ничего…
Трудно избавиться от горечи, которую оставили минувшие годы. Нет дедовской усадьбы. Сохранился  лишь  сруб колодца,  из которого колодезным  журавлём черпалась глубинная вода. Сохранилась дедовская изба без усадебных построек. Во дворе под навесом была кузница с наковальней на сосновом пне столетней давности.  Просторный тесовый навес, крытый сосновым драньем от дождей и снега, оберегал от ненастья  треть двора – от кузницы  до пристроенной к сеням  дома кладовки. Под навесом хранились кошевые сани, гнутые расписные дуги и дедова бричка. Коня в личном хозяйстве запрещалось иметь. Но Петр работал конюхом в колхозе, а конюх  брал  любого коня для работы. С улицы,  в воротную верею  - вколочено стальное ухо с продетым в него   кованым  кольцом  для  лошадиной уздечки. Саврасый жеребец стоял там под седлом, когда приезжал брат. Всё исчезло.
…Дом продали коммерсанту с Кавказа.  На месте  усадьбы теперь пилорама. Чужие, пришлые мужики пилят шпалу на продажу китайцам, лес возят черные лесорубы с Бирюсы.  Дом без хозяина - сирота, используется под временное  жилье  для рабочих.  Даже и не верится, что его строил мой знаменитый дед знахарь век назад. Не верится, что в нем родились пятнадцать детей, из которых выжили шесть ребят и двое девчат.  Всех детей дед принимал от жены Христины без посторонних глаз, новорожденным завязал пуповину суровой ниткой.
Таким и запомнился дед Василий Павлович Шелях: высокий, крупной кости; глаза карие, маленькие, колючие, под крутым породистым лбом; брови мохнатые, вечно насупленные, будто жил человек недовольный людскими делами;  в папахе из меха рыжих щенков, которую не снимал ни зимой, ни летом.
И не представить теперь, что на базах и в хлеву все плодилось и водилось, и целыми днями над усадьбой кружили голуби. Разошлись по миру дети бабушки Христины и Василия Павловича. А теперь уж мало кто остался  на земле.
В сумерках я смотрю на дедовский дом. За пилорамой - огородная  пустошь, заваленная бревнами, обрезками горбыля. Почва разворочена тракторными гусеницами. Ни в чем нет порядка и толку. А главное – смысла… Не собрать здесь воедино замысла нашего присутствия на земле.
…Многим числом над усадьбой деда по периметру забора высились когда-то скворечники на жердях.  Невесомо парили  игрушечные  домики-кораблики, плыли в небесную даль навстречу облакам, будто в сказке со счастливым концом. Весной заселялись в скворечники беспокойные, с угольным блеском  пера,  птицы.  Двор наполнялся их криками и жизнью. 
Помню ещё, как дух захватывало, когда голубиная стая струей взбивалсь со двора в небо.
Нет уж тех скворцов, и голубей тех нет…
И минул век двадцатый.
12 мая 2025 г.