Три ноты Opium а

               
                Три ноты Opium а               
            ( отрывки из дневника неизвестного композитора)

Все персонажи данного произведения реальны.
               
                ПРОЛОГ.

Это случилось со мной в последний год музыкального училища, когда я готовился к поступлению в консерваторию. Музыка жила во мне тогда — она звучала в голове, пока я бродил по  улицам нашего города, она будила меня по ночам, заставляя садиться за рояль в три часа утра.
Но то, что началось тогда, не закончилось до сих пор.
Каждый раз, когда я прохожу мимо ТОГО здания (оно действительно существует, я покажу вам его, если решитесь со мной встретиться), мои пальцы цепенеют, будто снова касаются тех самых клавиш. В ушах начинает звучать далёкий рояль — не тот, на котором играл я, а второй, из угла зала. Тот, что стоял под чехлом.
Я не знаю, что это было — правда или безумие. Но три розы на крышке рояля были настоящими. Письма — настоящими. И тот запах — смесь Opium'а и чего-то нездешнего — я чувствую до сих пор.
                1

Апрель 1989 года выдался странно тёплым. За окнами музыкального училища распускались клейкие почки, а в лужах от талого снега отражалось небо — неестественно синее, словно кем то выкрашенное.
Я помню, как сквозь открытую форточку в актовый зал ворвался ветер, перелистывая ноты на пюпитре.
Именно тогда,12 апреля 1989 года, между страницами моего нотного альбома, оставленного на рояле, я нашёл первый конверт. Бумага была плотная, желтоватая, с водяными знаками в виде музыкальных ключей. Пахла она "Opium", но с примесью чего-то неуловимого — возможно, запаха старых театральных занавесей или пыльных гардин в заброшенных комнатах.
"Дорогой мой, — писала незнакомая Марина Королёва тонкими, почти каллиграфическими буквами, — вчера в 4:17 ты играл 'Лунную сонату'. Когда ты добрался до второй части, кто-то начал подыгрывать тебе на втором рояле — том, что стоит в углу зала под чехлом. Ты действительно этого не слышал? А ведь чехол был приподнят с одной стороны, будто кто-то недавно сидел за инструментом."
Я сидел один в пустом зале, но вдруг явственно услышал:
Где-то за спиной тихо зазвучали три ноты — си-бемоль, ля, соль — как бы их играли на другом рояле, том самом, из угла.
 Запах духов резко усилился, став почти удушающим. В нём теперь угадывались не только восточные ноты "Opium", но и что-то ещё .
 Из репродуктора в коридоре, давно отключённого, как то вывалились искажённые аккорды — не "Лунной сонаты", а чего-то другого. Моцарта? Или это был просто шум, похожий на музыку?
Я обернулся. Чехол на втором рояле был приподнят.


                2
Жанна Эм появлялась всегда внезапно — высокая, статная, с чёрными волосами, которые никогда не были убраны. Они струились по её спине тёмными волнами, словно живая тень, и казалось, движутся сами по себе, даже когда воздух вокруг был неподвижен.
Мы учились на одном курсе в училища хотя почти не пересекались. Именно от неё я впервые услышал о Марине Королёвой ,  таинственной пианистке, чьё письмо нашёл между страницами своего нотного альбома.
— Она моя лучшая подруга, — сказала Жанна, протягивая руку за моим ответным письмом. Её длинные пальцы в чёрных кружевных перчатках были холодны, как мраморные клавиши рояля перед утренним концертом.
"Марина будет рада получить ответ", — прошептала она, и в этот момент
 её волосы зашевелились, хотя вокруг не было ни малейшего дуновения ветра.
Из глубины коридора донеслись  три ноты — си-бемоль, ля, соль — те, что я слышал вчера в 4:17.
 Запах Opium на её запястье стал сильнее, смешавшись с ароматом мокрых роз  как в том первом письме.
Я хотел спросить,  почему Марина никогда не приходит сама, но в этот момент в окне за спиной Жанны мелькнуло белое пятно — будто кто-то в старомодном бальном платье наблюдал за нами из темноты.
Жанна заметила моё замешательство  и вдруг как то загадочно улыбнулась впервые за всё время нашего знакомства.
— Ты ведь тоже её слышишь? — спросила она, и её голос прозвучал так, словно доносился из очень далёкого места.
Я замер, чувствуя, как по спине пробежал ледяной пот. Внезапно музыка в коридоре оборвалась, оставив после себя звенящую тишину. Жанна медленно отступила на шаг, её волосы теперь казались еще чернее.
"Она ждёт тебя завтра", - прошептала она, и её голос стал очень тихим. "Ровно в 4:17. Ты знаешь где."
Когда я пришел в себя никого уже не было. Только запах Opium ещё висел в воздухе, да на полу у моих ног лежал один-единственный лепесток розы белый с желтоватыми краями.
Я поднял его и почувствовал, как что-то холодное коснулось моей руки. Зеркало дёрнулось, как киноплёнка в старом проекторе на миг отразило три фигуры: я, Жанна... и кто-то третий в старомодном платье, чьи пальцы сжимали моё плечо.
Потом зеркало стало просто стеклом, тусклым и безжизненным. Отражение стёрлось, будто кто-то провёл мокрой тряпкой по мокрой доске, оставив лишь размытые силуэты, которые могли быть чем угодно.

                3
Письма приходили каждый четверг ровно в 16:17 — когда солнце вытягивало золотой луч вдоль трещины в плитке вестибюля училища как стрелку невидимых часов, отсчитывающих время до чего-то неизбежного. . В этот час пустые коридоры всегда наполнялись странным эхом — будто кто-то невидимый переставлял стулья в концертном зале.
Всю ночь напролет я репетировал  в аудитории №14 — той, где стоял второй инструмент под чехлом.
Под утро, обессиленный, я уснул прямо на клавишах, разбудил меня странный звук похожий на то, что  кто-то осторожно листал партитуру.
За окном стояла непривычная  тишина — ни шороха ветра, ни пения  птиц.
 Жанна появилась бесшумно. Её чёрные влажные волосы пахли туманом, когда она протянула конверт.
"Марина просила передать лично", — шепнула она. В этот момент откуда-то сверху, словно из вентиляции, послышались первые аккорды Lacrimosa из Реквиема Моцарта. Но звучали они... неправильно будто кто-то намеренно искажал ноты.
В письме было написано:
"Ты проснулся в 3:33 от звука перелистываемых нот. Я знаю что ты спал здесь, в аудитории , у рояля. И когда зажёг свет — наверное заметил, что чехол на втором инструменте сдвинут. Странно, ведь его никто не открывал с тех пор, как..."
Текст обрывался. Я поднял глаза — Жанна исчезла, но на открытой крышке второго рояля лежал пожелтевший нотный лист с пометкой:
"Сыграй это ровно в полночь. Только здесь. Только на этом старом инструменте."
Глупость какая то.. Я не собирался подчиняться. Но когда часы пробили двенадцать, мои руки сами потянулись к клавишам.
Этой мелодии не было в моих нотах. Она звучала так, будто была написана до того, как музыка стала принадлежать живым.
 Когда последний аккорд прозвучал в углу, где стоял второй рояль, чехол приподнялся сам собой, а единственное в аудитории старое маленькое  зеркало покрылось инеем.
Я прислушался. За окном, в теплой майской тьме,  тихо зазвучали те самые три ноты — но теперь их играли на виолончели. И опять запах терпких духов. На пюпитре, словно проступая сквозь дерево, появились три белых розы - их лепестки медленно опадали. В этот момент меня посетила догадка: второй инструмент никогда не был закрыт. Просто некоторые вещи становятся видимыми, только когда ты начинаешь по-настоящему слышать.

"Я должен понять, кто играет на нем!"Эта мысль не давала мне покоя, как навязчивый музыкальный мотив, который невозможно забыть.Каждую ночь в 3:33 я просыпался от звуков музыки — тех самых трёх нот, доносившихся из пустого зала. Мои пальцы сами выстукивали их ритм на одеяле, мне казалось клавиши были выжжены у меня в мозгу.
И вот в состоянии какого- то полусна  я открыл старый рояль. Но под войлоком молоточков обнаружил лишь нечто странное — пожелтевший лист с партитурой, где вместо нот были...Отпечатки пальцев.Фиолетовые.
Как чернила в тех письмах.
Я прижал ладонь к бумаге — и вдруг услышал музыку. Мне  показалось, что это та музыка  которую я слышал когда то очень давно и она все это время жила где то в глубине меня вместе с детскими страхами и еще чем то непонятным.
Я вдруг почему то подумал:
Чтобы узнать правду, нужно не играть.
Нужно сжечь рояль. Это было как озарение! Как пламя вырвавшееся из топки!
Но когда я чиркнул спичкой, в полутьме я услышал тихий голос:
"Ты уверен, что хочешь увидеть, чьи пальцы на самом деле нажимают эти клавиши?"
Передо мной стояла Жанна. Её чёрные волосы были сухими — впервые за все наши встречи. Но в глазах стояла та же влажная тьма.
Она протянула руку, и спичка в моих пальцах погасла сама собой.
— Это не рояль нужно сжечь, — её голос звучал как то странно. — Ты ведь уже догадался?
За её спиной в темноте что-то шевельнулось. Сначала я подумал — ветер колышет чехол второго инструмента. Это было похоже на три пары рук.
Одни — в чёрных кружевных перчатках.
Вторые — бледные, с фиолетовыми пятнами чернил на кончиках пальцев.
Третьи...
Третьи были моими.
Только я точно знал — в этот момент мои руки лежали на крышке рояля.
Жанна улыбнулась и поднесла к моим губам что-то маленькое и белое. Лепесток розы.
— Пришло время сыграть финал, — прошептала она.
Где-то в темноте заиграла "Лунная соната". В обратном порядке. Луна в окне треснула — тонкая черта разрезала её пополам, будто ножом по нотной бумаге. Потом рассыпалась на куски, и каждый осколок, падая, издавал чистый, высокий звук — ля, соль, си-бемоль.  Потом все исчезло...


                4

После выпускного  Жанна больше не появлялась. А через несколько дней в подвале училища, где обычно хранились старые ноты и инструменты, нашли старый рояль "Беккер". Его крышка была распахнута, словно кто-то только что отыграл последний аккорд и изчез. На клавишах лежали три белые розы — их лепестки, чуть тронутые желтизной по краям, казалось, начали увядать ровно в тот момент, когда дверь подвала открыли.
Рядом стоял пустой флакон Opium. От него всё ещё тянулся терпкий шлейф, смешанный теперь с чем-то неуловимо знакомым — может, с запахом мокрых волос после дождя?  Или пылью старых нот, которые никто не перебирал уже много лет...

                5
Прошло двадцать лет. Всё постепенно стиралось из памяти: и звук тех трёх нот, и
навязчивый запах духов, и даже лицо Жанны расплывалось в сознании, как старая фотография. Я почти поверил, что это было лишь странным сном юности.
Пока я не получил еще одно письмо. Конверт лежал на моем письменном столе, хотя дверь в квартиру была заперта. Бумага пахла Opium и...
"Встретимся у школы, в которой я училась с Мариной еще до поступления в училище. 12 апреля, ровно в 4:17. Принеси белые розы."
Подпись: Ж.Э.
Я знал это место - старое здание на улице Грига, 35, где Жанна и Марина провели детство. Теперь там висела табличка "Городской архив", но Жанна упорно называла его "нашей школой". Странно, ведь официально это здание никогда учебным заведением не было.
 Апрельское утро дышало прохладой. Я шёл по пустынным улицам, под ногами хрустели прошлогодние листья, случайно уцелевшие после зимних метелей. Воздух пах талым снегом и чем-то горьковатым — то ли распускающимися почками, то ли дымом из далёких труб.
Было еще темно когда я пришел, держа три белые розы, Жанна уже ждала у чугунных ворот. Время словно не властно над ней - лишь в ее черных, все таких же влажных волосах появились серебряные нити, напоминающие нотные линейки.
 Школьное здание стояло странно тихое, будто выпавшее из времени. Его выцветшие жёлтые стены не отражали утреннее солнце, а словно впитывали свет, делая очертания как бы расплывчатыми.
-Ты все еще веришь, что это была школа?" - ее голос звучал как низкое вибрато виолончели в пустом зале. -Разве ты не замечал эту высокую трубу... Ты никогда не задумывался, почему летом она дымилась, хотя отопления не было?"
В этот момент странная догадка пронзила меня,  фальшивая нота, от которой мороз идёт по коже. Я попытался схватить свои мысли, но они ускользали обрывками музыкальных фраз которые никак не складывались в мелодию.
 — Посмотри внимательнее, — её пальцы в чёрных перчатках сжали ржавые прутья решётки. — Разве в школах бывают такие окна? Зарешеченные, но не от воров. Или эти... — она ткнула перчаткой в едва заметные щели в кирпичной кладке, — вентиляционные шахты, идущие из подвала прямо к трубе?
И вдруг я вспомнил, что когда был маленьким и спрашивал про высокую кирпичную трубу за зданием, взрослые отводили глаза. "Кочегарка", - бурчал сторож дядя Коля, нервно теребя ключи. "Бойлерная", - поправляла учительница музыки, слишком быстро перелистывая ноты.
Но однажды зимой, когда мы с мальчишками пробрались в подвал "за привидениями", мы наткнулись на огромные железные двери. Ржавые заслонки на них были заперты на цепи. На потрескавшейся краске еще угадывалась полустертая надпись: "КРЕМАТОР 3".
Саша, самый смелый из нас, приложил ухо к металлу и тут же закричал : "Там кто то играет музыку!". Мы бросились бежать
Жанна наблюдала, как я собираю эти обрывки памяти, и её  волосы вдруг шевельнулись без ветра.
"Они всегда так говорят, - прошептала она. - Бойлерная. Архив. Школа... - Её пальцы в кружевных перчатках сжали моё запястье ледяным обручем. - Но ты же слышал, правда? Как они кричат, когда огонь добирается до..."
В этот момент где-то в глубине здания гулко захлопнулась дверь. Эхо прокатилось по пустым коридорам архива, как глухой удар крышки рояля.
Жанна внезапно заговорила иначе — её голос стал мягче, почти тёплым:
— Марина писала тебе не только потому, что музыка сводила её с ума. Она любила тебя. С того самого вечера, когда ты играл Шопена в полупустом зале... Эти три ноты — си-бемоль, ля, соль — она вплетала их во все свои сонаты. Как признание.
Я почувствовал, как лёд заползает под кожу.
Внезапно из распахнутых окон полились первые такты "Lacrimosa" — но фальшивые, будто оркестр играл без дирижёра. Это уже превосходило мои силы. Музыка впивалась в виски стальными иглами, выворачивая сознание наизнанку.
Последнее, что я осознал — запах духов стал настолько густым, что превратился в жидкость. Он струился по моим рукам, смешиваясь с каплями крови из порезанных о шипы роз пальцев...

                6
  Намного позже я узнал, что Марина Королёва умерла 12 апреля 1989 года. Ровно в 4:17 утра. Над городом в ту ночь разразилась невиданной силы гроза. Ветер выл как старая виолончель,низко, протяжно, будто кто-то водил смычком по натянутым проводам между домами, вырывая из деревьев молодые апрельские листья и разбрасывая их по пустынным улицам.   Молнии били в такт — ровно три удара, сама природа повторяла те самые три ноты, которые она не успела доиграть.
Днем по радио  передавали "Лунную сонату" .  Первые такты полились по коридорам патологоанатомического отделения обычно тихого и спокойного. Звук, чистый и пронзительный, странным образом не искажался в этих холодных стенах, само помещение было создано для идеального резонанса.
...Когда патологоанатом вошёл в секционную, на металлическом столе лежали три свежие розы. Белые, с желтоватыми краями. А на зеркале в аудитории №14, покрытом инеем, чьи-то пальцы вывели фиолетовые нотные знаки —  три роковые ноты: си-бемоль, ля, соль.
Официальная причина смерти Марины — врождённый порок сердца. В медицинской карте лишь сухая пометка: "Острая сердечная недостаточность на фоне врождённого дефекта митрального клапана."
Но мне рассказывали, что в последний вечер она репетировала до поздней ночи. Вечно сонный вахтер в потрепанном берете  тридцать лет дремавший на своем посту, — теперь, еще более  постаревший и поседевший, прохрипел мне, затягиваясь дешевой сигаретой:
— Она играла до самого утра. Раз за разом — одни и те же три ноты. — Пепел осыпался с его сигареты, когда он нервно постучал пальцами по столу, воспроизводя тот ритм. — Не как репетиция... а вроде пыталась что-то исправить. Последнее, что слышал — оборвалось на середине такта.
...Марину похоронили в  на кладбище нового городского крематория. Перед кремацией
в гробу она лежала в простом белом платье, похожем на концертное, но без украшений. Её руки были сложены на груди, как бы замерли после последнего аккорда.
 Я узнал об этом случайно, от сторожа  кладбища — такого же вечно сонного, как тот вахтер из училища, только вместо потрепанного берета на нем была смятая кепка с разорванным козырьком. Он дремал в будке, когда я подошел, и проснулся с тем же ошалелым взглядом, будто и здесь, среди могил, кто-то не давал ему спать по ночам.
— Высокая такая, в белом. Как невеста. Роз никто не принёс — только одна девушка в чёрных перчатках почему-то три штуки положила. Да и те утром исчезли.
 Я бродил между рядами серых надгробий, где даже фамилии стерлись под ударами непогоды. Каждая плита была похожа на другую — выцветшие буквы, потрескавшийся мрамор, редкие увядшие цветы у подножия.
 Я всматривался в стёртые буквы, пока глаза не начали болеть от напряжения. Казалось, вот эта — нет, следующая... Но ни одна плита не отзывалась, не шептала знакомого имени..
Сторож наблюдал за моими бесцельными блужданиями, потом вдруг развёл руками — жест, в котором было больше бессилия, чем слов.
— Записей не осталось. Крематорий тот давно уже не работает, а кладбищенская книга сгорела при пожаре лет пять назад. Только...
Он осекся, видимо  вспомнил что-то.
— Только музыка иногда. Особенно в апреле. Как три ноты  кто-то не может доиграть.
Я медленно побрел к выходу, ноги вязли в рыхлой земле, уходя от неразгаданной загадки, оставляя за спиной вопрос, который так и не осмелился задать вслух. Воздух был густой и тяжелый — одуряющий аромат цветущего шиповника смешивался с терпким запахом скошенной травы, образуя странный коктейль: сладковато-горький, как воспоминания.
Каждый шаг давался с трудом. Шиповник цеплялся колючками за подол легкого плаща, как тонкие пальцы, пытающиеся удержать. Ветер донес последние три ноты — на этот раз очень тихо и далеко как будто звук пробивался сквозь толщу земли.
Замерев у ворот я обернулся в последний раз. Сторож застыл в столбе полуденного света — его силуэт дрожал в горячем мареве, расплываясь, как акварельный рисунок под дождём. Лишь сизый дымок от «Беломора», тянувшийся ровной струйкой к небу, напоминал, что передо мной живой человек, а не очередное кладбищенское привидение.



А письма продолжали приходить. Редко. Без конвертов — просто появлялись на пюпитре моего рояля, пахнущие Opium и мокрыми волосами.
Последнее пришло вчера. Тонкие, каллиграфические строки: "Ты ведь слышал, как я играю? Мы так прекрасно звучали вместе. Ты не замечал, что эти три ноты звучат слишком громко? Как будто их играет кто-то другой... А ведь в партитуре их почти не слышно."
Я медленно поднял глаза.
В тёмном окне отражалась не я, а женская фигура в старомодном платье, склонившаяся над невидимым роялем. Но когда её пальцы в чёрных кружевных перчатках коснулись клавиш, я узнал почерк движений - это была Жанна. И только Жанна.
"Мы с Мариной давно стали одним целым," - говорила она, хотя губы отражения не шевелились. "Я - её руки, играющие в этом мире. Она - голос, звучащий в том. А ты...-сказала Жанна почти беззвучно-
...ты всегда был нашим мостом. Тем, кто слышит оба мира одновременно."
               
                ЭПИЛОГ
Да, это случилось со мной. Я тогда жил музыкой: она звучала в голове даже во время прогулок по пустынным улицам. Но та история...
Иногда я ловлю себя на том, что иду к тому зданию. Ноги сами несут меня,как будто  кто-то дирижирует моими шагами. Старые кирпичные стены, высокая труба (я теперь знаю, что это было), трещина в плитке у входа — всё на месте. Только таблички «Школа №35» нет. И никогда не было.
До сих пор, когда я прохожу мимо, у меня холодеют пальцы — будто клавиши под ними покрываются инеем. А в ушах начинает звучать тот самый далёкий рояль. Не «Лунную сонату». Нет. Три ноты: си-бемоль, ля, соль.

P.S.
Если вам когда-нибудь доведётся в одиночестве играть "Лунную сонату" в пустом зале — остановитесь, когда пальцы сами собой сыграют три лишние ноты.Си-бемоль. Ля. Соль.
Прислушайтесь, не стоят ли за вами трое: девушка с мокрыми волосами, пианистка в старомодном платье и... ваше отражение в старом маленьком зеркале.

Они не торопятся. Они терпеливы.
Потому что музыка - вещь упрямая. Она требует завершения. И рано или поздно вы доиграете до конца. Все доигрывают.
Ведь когда-нибудь и вы узнаете, что значит настоящая тишина. Та, что наступает после последнего аккорда. Когда зеркало пустеет, а на клавишах остаются лишь три белые розы с обожженными краями...
               
                ПОСЛЕСЛОВИЕ.КОТОРОГО НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ...

Я опубликовал этот рассказ вчера вечером. Просто загрузил на литературный сайт - давно уже всем известный. Экран монитора мерцал в темноте, освещая лицо, а курсор мигал над кнопкой "Опубликовать", будто подмигивая. 

А ночью, когда счетчик просмотров едва перевалил за двадцать три, мне приснился сон. Я увидел Марину. 

Она стояла среди поля невысоких ,белых нарциссов, в старомодном платье цвета чайной розы. Солнечный свет струился сквозь её полупрозрачные пальцы, сжимающие два цветка. 

— Дорогой мой! — её голос звучал удивительно ясно -Теперь прощай! Затем, посмотрев на меня более пристально, тихо и немного грустно добавила: -Прощай совсем... 

Она повернулась и пошла прочь, медленно удаляясь вдаль. Силуэт ее становился всё меньше, пока совсем не растворился в золотистом свете утра. Лишь два нарцисса остались лежать на земле — белые пятна на сером камне, немые напоминания о том, что сердце знало, но разум отказывался принять.

Я проснулся с ощущением, будто кто-то бережно закрыл за собой дверь. 

 За стеклом, на фоне розовеющего неба, сидела белая сова. Она смотрела на меня спокойным взглядом, в котором читалось что-то вроде: "Теперь ты свободен".
         
               
P.P.S. Счетчик показал 24 просмотра. Двадцать четвертой была я. М.К.:-).