Живодеры взгляд со стороны

Часть 1. «Узник мрака и холода»
В кипящем, клокочущем и ежесекундно взрывающимся магмой аду варилась семерка обреченных. Разгоряченные сверх всякой меры, каждый раз обжигающие на вдохе и выдохе пары серы душили их щиплющими глаза слезами, а бурлящее варево по сантиметру сгрызало кожу на животе, спине и локтях. Поминутно прибиваемые кипятком к стенам котла, к раскаленному чугуну которого намертво липли их члены, эти несчастные тихо стонали, и стоны их то заглушались шипением сернистых гейзеров, то ненадолго уходили на дно вместе с испускавшими их головами.
–– Так а-а-а, а! А ты здесь за что? –– Пальцем ощупывая участок отклеившейся на спине кожи, криком спросил первый из них, с распухшим лицом, задрав при этом шею повыше, чтобы очередной прилив не обварил ему глотку.
–– Да как и все здесь – не за что! –– Воскликнул красный. Этот малый, с морщинистым лбом и тонкими ручками держался на поверхности, прижав колени к груди и обняв их руками, в связи с чем за стеной испарений напоминал красный куб. –– Никого я не трогал, жил себе не тужил.
–– Все здесь жили, да не тужили. Ты поконкретней давай расскажи.
–– Правильно, друг, чего еще нам тут остается?
В этот момент пытавшихся говорить снова накрыло лавой. Красный куб ушел на дно, откуда вынырнул спустя полминуты. Оказавшись вновь наплаву, он наклонил шею, вылил кипяток из блестевшей от отражавшихся на стенах котла всполохов ушной раковины и произнес:
–– Так уж и быть, ладно.
***
Начал он так:
–– Я не помню, когда и кем был рожден. Прежде чем взрасти в том месте, что полнится мраком, я был вознесен к небесам в твердыне из тонкого алюминия. Нас в ней было так много, что мы сидели, прижавшись друг к другу спинами, упираясь локтями друг другу в бока. В один из дней ее широкие двери внезапно раскрылись, открыв на мгновенье пред нами весь мир, полный жизни и зелени, сини неба и солнечного тепла, а далее мы пали с небес. Мы неслись вниз, как пущенный со сколы камень, наши ладони и щеки успели покрыться инеем. Но вот – земля. Падение. Мы ударились больно. Звоном десятков колоколов в наших ушах отразились переломы костей. Некоторые стали было кричать, кто хрипя, кто вопя, однако силы, в те минуты еще мне неведомые, а ныне зовущиеся мною богами, засыпали нас с головой, погребя в земной толще едва успевшие родиться крики.
Придя в себя, я осмотрелся и то, что открылась глазам мои меня шокировало. Кругом были лишь глыбы холодной земли, черные, точно души тех, кто вот так просто, в одно движение длани похоронил нас заживо. Солнечный свет сюда практически не попадал, а если кому-то из нас случалось обнаружить тончайший луч, то его ждали новые потрясения, ибо в том свете несчастный мог разглядеть мерскорожих и склизких, передвигавшихся медленно, словно бы то были воплощения лени, чудовищ, а также их братьев – тварей проворных и зубоскалых, хитиновые хребты которых блестели в свету, словно зеркало. Увидев их в первый раз и ощутив на себе прикосновенья их рук и взглядов, мы по глупости нашей подумали, что раз им нет до нас дела сейчас, то так и дальше продолжится; что раз уж они не причиняют нам зла, то так будет и дальше. О, наивные! Кто ж знал тогда, что они рыщут здесь в поисках пищи?! Мы просто не ведали, отчего они медлят. А они, обходя и обтекая нас, примечали каждого, чтобы сожрать в последствии.
Страшась их и не понимая, чего я страшусь, я удалился так глубоко во тьму, как только смог и там поселился на долгое время. В моем углу, образованным с одной стороны обвалом земли, с другой стороны каменной стенкой я ощущал себя в безопасности. Пищей служили мне скудные продукты, что иногда проникали с небес через тончайшие земляные расщелины, а о приближении тварей я и другие узнавали по вибрациям, происходившим перед их появления вибрациям. Оповещенные таким образом, мы замирали и молча молились всему, что могло нас услышать, чтобы они прошли мимо нас... Так проходили дни наши первые дни.
Постепенно, питаясь чем придется, перебиваясь в страхе и холоде мы стали расти и набирать вес. Мы мужали. Вскоре наступили прекрасные дни – мы стали походить на могучих великанов. Если раньше, когда земная твердь вдруг осыпалась на наши головы жиденькой крошкой мы тут же немели и хватались за шиворот, то теперь мы сами крошили ее. С каждым днем тела наши удлинялись ростом и в ширь, все тверже ступали мы пятами на землю. Мы стали толкать вперед потолок, стали без страха расправлять плечи. От усилий наших поддавалась земля.
Увеличиваясь в размерах мы, по наивности, переставали бояться чудовищ. «Теперь-то уж точно нам никто нипочем» –– Говорили мы друг другу со знанием силы, горделиво осматривая упругие мускулы. –– «Пусть только сунуться сюда эти твари!». Но наши размеры стали нашим проклятием. Мы вымахали гораздо крупнее тех хищников, что недели назад нас ужасали. Лбами пробивая себе путь-дорогу, мы головами вырвались на поверхность, с вызовом дергая шеей, развевая по ветру наши нестриженные сажени волос, сплетенных и грязных, давая понять солнцу, что есть под ним еще темечки, которые не боятся его ударов! Но радость наша длилась недолго. Тела – наша мощь, нас и сковала. При таких габаритах, подобной силе, мы возгордились, мы подняли головы слишком высоко и слишком нагло, а ноги свои, свои корни мы опустили слишком глубоко и беспечно во мрак и слишком крепко они в нем увязли. Пяты гордецов оставляют следы. А последам всегда кто-то приходит.
И вот однажды явилась гибель. В тот день, после пения, я почему-то воззрел направо от себя, туда, где от меня в метре стоял мой товарищ, могучий, крепкий телом и духом, гордец-Фарадей. Как сейчас помню, он часто бахвалился тем, что ему ничто не почем, подзуживая нас, сидевших справа и слева, и мы, по молодости стремились соперничать с ним в его нахальных словах. О, как глупы мы были, о, как мы были заносчивы! Когда солнце тянуло к нам свои лучи, мы смеялись над ним, говоря, что наши волосы – наши солнце; когда небо одаривало нас водой, мы поднимали к нему подбородки и плевались, крича: «–– Мы сами себе устроим дождик!». Будь мы умнее, мы поняли бы, что это дерзость, и что за дерзость свою расплата нас еще ожидает. И первым среди нас заплатил Фарадей.
–– Что ж с ним случилось?
–– Что с ним случилось? Вы хотите знать? О-о-о! Его постигла кара, которая в те дни мне представлялась ужасней всего на свете. В означенный день, едва я успел повернуть голову, как он вдруг вскричал, точно укушенный. Все мы тотчас же обратились к нему, как обычно, стремясь задеть и ужалить. Фарадей же, услышав наши смешки, начал стремиться не упасть лицом перед нами. Нам он ответил, что все нормально, что его просто кто-то укусил за палец. «Это, наверное, один из хищников, этот слабый щенок, та мелюзга, что в земле ползает!» –– Гордо сказал он тогда и стал уверять нас, что у него все под контролем и что вскоре он избавится от докучавшего ему существа, запинав того пятками. Мы посмеялись... То было лишь начало агонии.
Стесненный сковавшими его комья, лишенный возможности передвигаться, Фарадей отбивался от твари ногами, но та, видимо вкусив плоть, призвала на помощь сородичей и вместе они отгрызли ему сначала ногти, затем все пальцы, а после стали сжирать его ноги, лишая бедного Фарадея колен и мужества. Два дня еще он, храбрившись, держался, хотя его волосы тускнели и выпадали у нас на глазах, но на третий день силы ему изменили, и он стал вопить как побитый малыш. Он умолял нас помочь ему, умолял нас сделать для него хоть что-то, просил прикончить его, требовал, смеялся, ревел, закатывал веки. Он обезумел от боли и безысходности. А мы, ужаснувшись его судьбе, видя, как изо дня в день лишался он цвета и жизненной силы, как плечи его опускались обратно, на пятый день полностью сокрывшись в яме, испугались и стали молиться, чтобы минула нас чаша сия.
На шестой день, когда хрип умиравшего еще не умолкал, на его побелевшей макушке мы увидали многоногую тварь, что вскарабкалась по его обглоданным останкам и потирая лапы уставила на нас безжалостные глаза. Мы вскричали от ужаса. Она же громко произнесла: «Вы – следующие!», после чего скрылась в земле. Ужаснувшиеся, трясущиеся всем телом, сидели мы в своих домах из земли, ставших для нас теперь казематами. Кое-кому из наиболее мнительных чудились даже кусавшие их за пятки острые зубы, и они кричали тогда, бледнея и извиваясь, но напрасно все мы ждали той смерти, которую знали. Конец наш явился не из-под земли.
Та сила, что когда-то бросила нас умирать, вернулась к нам вновь и, видимо, обнаружив нас выстоявшими и не увядшими, страшно возгневалась. Она произнесла могущественные заклинания и сила, неотвратимее самого рока схватила нас за волосы, ломая наши узилища, сдавливая наши черепные коробки, вырвала нас из земли, побивая при этом нас друг об друга. «Вот и конец» –– Подумал тогда я. –– «Хотя бы не придется умирать долго»... О, как сильно и горько я заблуждался! Наверное, той зубастой твари было что-то известно о наших мучителях.
Боги перенесли нас не знаю куда, бросив на и липкий и скользкий дощатый пол, в углах которого уже валялись чьи-то обрубки. На миг нам почудилось, что наши мучения кончились – впервые на нас ничто не давило и тот миг свободы... Но он тотчас кончился. Мелькнула тень и в туже секунду нас обдали волны холодной воды, а после над нами блеснула сталь, размером, превосходившая каждого, и острое лезвие стало кромсать нас, идя на поводу у адской выдумки. Тела наши рвали, рубили, терзали, лишали кожи и скальпов, а затем побросали в мешки, сгрудив нас в них, как попало, так, что моя голова оказалась в одном месте с ногами Арины, руками Федота и грудной клеткой Симона Экю!
А после были ужасные холод и тьма. Нас бросили в темницу, стены которой были так холодны, что к ним примерзал даже взгляд. Там мы томились неведомо сколько, я потерял тогда всякую связь с реальностью и с течением времени. И вот теперь, когда я уже стал думать, что я умру, замерзнув, умру, не чувствуя своих рук и ног, за меня снова взялись. О, это мимолетное мгновение реальной жизни. Воистину, терзающие нас не знают жалости, ибо потом, подарив мне надежду, вновь на секунду показав мне солнце и жизнь, меня моими же ошметками сбросили сюда, в это ужасное место, где я варюсь в адском пламени вот уже бесчисленно-многое время! Части моего тела сперва отогрелись, а после стали гореть, моя окоченевшая кожа оплавилась и частички ее плавают теперь между нами. Куски моего тела ушли на дно. Некоторые из них всплывают, как я сейчас, слушают ваши речи, а после уходят на глубину к остальным и там, не жалея собственного горла, они пересказывают содержание наших бесед оставшимся, из-за чего обдирают, обваривают себе гортань и навсегда остаются на дне, вынужденные безмолвствовать. Очень скоро так все они лишатся ртов, и тогда я уже навсегда лишусь речи... О, я проклят! Несчастный, я проклят за свою гордыню, за слишком вздернутый нос! Боги, я виноват, я виноват перед вами! Боги, о, как я раскаиваюсь! Молю об одном, кончите же скорее мои страдания!
***
Узник ада умолк. Под всплески гейзеров собравшиеся сочувственно покачивали головами.
–– Бедный ты, бедный. –– Произнес один из них, пряча глаза под полами кожаного плаща. –– Моя история с твоей чем-то схожа. Но я угодил сюда за другое.
–– Поведаешь нам?
–– А что нам еще здесь остается?
***
Часть 2. «Рассказывающая о безоблачных порах жизни другого узника»
–– В отличии от твоего, мое рождение прошло безболезненно. Многие дни пребывал я в удобных хоромах, где кровеносные сосуды и хрящевые трубки поддерживали мою осанку и питали меня. Не знаю, сколько времени провел я, находясь в подвешенном состоянии, временами дрейфуя по мутной жиже. Жиже, которою я даже не видел, ибо глаза мои были закрыты, но я ощущал ее, ощущал, как она касается легонькой оболочки, что покрывала меня, как чешуя покрывает рыбу. Временами в своих странствиях я на мгновенье соприкасался со стенами моего дома и в такие моменты разум мой наполнялся грандиозными мысли. «Дни идут, силы ко мне поступают бесперебойно. Однажды настанет тот славный миг, когда их хватит, чтобы вырваться отсюда на свет, который сокрыт от меня стенами и жижей, но который я вижу даже через закрытые очи!». И так и случилось.
Не могу сейчас вспомнить, в какой конкретно день я понял, что готов, помню только, что почувствовал в себе достаточно сил. Тогда я уперся, заняв положение по диагонали, тело мое наэлектризовалось, импульс усилия пронял меня от головы до перепонок, и я стал разгибаться и вновь сгибаться, долбить, стучать в стены, что было сил, пока наконец слабая трещина в моем узилище не напитала мое сознание кружащим воображение ветром свободы. Едва сунув в мир голову, я прервал процесс освобождения и пару минут, а может часов, отдыхал, дыша свежестью и теплотой, согревавшей меня с правого бока. Когда от такого отдыха силы во мне возросли многократно, я окончательно вырвался, освободившись в четыре движения и легким писком возвестил миру: «–– Вот, я!», а после повернулся бочком туда, где было теплее. Да, не буду скрывать, мир встретил меня, поначалу, холодно. Возможно, это был знак, который я, увы мне, не распознал. Барахтаясь в своей жиже, я весь промок и сквозняки, бывшие, казалось, почти вездесущими, бросали меня в озноб. Если бы не сосредоточие теплоты, заботливо накрывшее меня, до следующего дня я б не дожил.
Проснувшись по утру, я узрел рядом с собой таких же освобожденных узников, у ног которых валялись стены наших камер, которые они с презрением попинывали. Я поднял голову. Надо мной была мать. Я сразу узнал ее, ибо никто другой это просто не мог быть. Она была прямо как мы, но больше, мудрее. Это она согрела меня. Не успел я ей обрадоваться, как силы, что наш с вами собрат по несчастью уже называл богами и роком, нагрянули в наши палаты, что были крепче утесов, а высотой доходили почти до небес. На пути этих сил были расплетены гигантские сети, но боги минули их безошибочно, а те, что задели – порвали в клочья. Они склонились над моей матерью, как она склонялась до того над нами и каждому передались ее страх и напряжение. Мы вскричали им: «–– Стойте! Не трогайте мать!», но было поздно. Вихри судьбы подхватили ее, а следом и нас и уволокли, забросив нас, временно, в новые стены.
В этих новых стенах было что-то дьявольское. Они были невысоки, но сколь мы не прыгали, не могли добраться до верха. Пол под нами был крепким и плотным, но он уходил у нас под ногами, и едва мы обретали сколь ни будь равновесия, как сила наклона заставляла нас съезжать в разные стороны. Мир вокруг трясся. Я и поныне убежден в том, что это судьба, жестокая и беспощадная, проверяла на прочность нас, не убоимся ли мы, но мы были бесстрашны пред ликом опасности и кричали о том судьбе так громко, насколько позволяли гланды. Наконец тряска кончилась и нас выбросили на землю, оставив в покое. Яркий свет на мгновенье застил глаза, я сощурился, а после увидел то, что до сих пор будит во мне прекрасные чувства. То был Эдем, рай раздолья и наслаждений. Вокруг была трава, зеленая, летняя, доходившая нам под шеи, а кое где это мы доходили до шеи ей. Там был воздух, чистый, как дыхание горных хребтов. Там были воды, прозрачные, всегда почти полностью осушаемые нами, но каждый раз заново наполнявшиеся по прихоти рока. Целый беззаботный год провели мы там, встречая смены времен, радуясь выпавшей на нашу юность весне, жару лета, стуже зимы и улыбаясь багряным листьям осени. Иногда нас, бывало, стригли, всегда вкусно кормили, почти не трогали. Мы были предоставлены сами себе и забавлялись тем, что ловили...
Тут темнота ада разверзлась над говорящим. В следующий миг на кипевшие головы осыпался острый ребристый дождь, капли которого моментально впитались в их кожу, заставив несчастных чесаться без удержу.
–– Боги, да когда это закончиться?!
Но боги были немы к воплям кричавших. Вместо этого их на мгновенье накрыла гигантская тень, затем она скрылась, явив в насмешку над мучимыми немыслимое количество орудий пыток. Огромные тесаки, дробительницы костей и плоти, приборы, назначение которых угадывалось лишь смутно, но стоило лишь взглянуть на них, как узники убеждались, что нужны они для какой ни будь ужасной, ломающей волю экзекуции. Наверное, перед смертью этими штуками будут высасывать их последние слезы.
–– Хэ-хэ! –– Выдохнул один из варившихся заживо, и вскипевшая кровь высыпалась из его ноздрей сухим порошком. А над ними, там, выше горячей стали, виднелись просторы, лишенные огня и дыма, доводящие до отчаяния. Слезы навернулись на глаза погибавшим, и чтобы хоть как-то отвлечься, один из них обратился к перерванному:
–– Так что было дальше?
–– Дальше? Дальше... Ах, да. Мы, мы ловили...
Однако его речь была прервана вновь. Едва он раскрыл рот, как над их головами раздался шум и из-за поднявшегося над ними смога неожиданно вынырнул силуэт сбитого моноплана, летчик которого отчаянно пытался вырулить свою машину и приземлиться за пределами огненного моря, но, как известно, воронка судьбы, схватив один раз уже не отпускает.
Удушливый и влажный пар словно бы подтопил его крылья, еще раз дернувшись в воздухе летун окончательно потерял ход и хлюпнул в магму в нескольких метрах от обреченных, подняв за собой жидкую стену. Через секунду он вынырнул, начав хвататься за голову и пытаясь вырыванием на ней волос продлить себе жизнь, не дать себе провалиться в пучину шоку, однако все было тщетно. Его организм, неспособный выдержать такого жара, очень скоро пал в неравной борьбе. Летчик издал еще пару конвульсий, а после затих и лишь кипящие реки трепали полы его ворсистой кожаной куртки, коя затем занялась пламенем.
–– Бедняга. –– Сказал один из сидевших.
–– Зато быстро отмучился. –– Отрезал второй.
–– Так кого вы ловили?
–– Да вот таких вот. –– Говоривший указал на сбитого летчика. –– Ловили и ели.
–– А-а! Живодер! Наверно тебе за это и досталось!
–– Может быть... Я не знаю. Возможно так, а возможно всему виной была похоть.
–– Похоть?
–– Да, похоть.
–– Так не тяни, расскажи нам!
***
Часть 3. «Наши грехи и сладострастия».
–– Это произошло в начале второго года нашего пребывания в раю. Тогда, предоставленные сами себе, общаясь со сверстниками постарше и по моложе, с теми, кто был тут, когда нас не было, а также с теми, кто появился месяц назад, мы, наше колено, стало входить в возраст созревания и плодоношения. Наши подруги и сестры налились спелостью. Их формы буквально сводили с ума и устремленные на них, глаза наши блестели также, как их алые губы. Сначала были только робкие попытки, волнение. Мы подходили к ним, опустив глаза, не ведая даже, как подступиться. Но один из нас, Фрэнк (он был старой закалки), в один из дней показ нам, молодым, как надо вести себя с приглянувшимися дамами. В тот вечер, едва солнце и горизонт коснулись друг друга, он подошел к самой красивой и недоступной из них. Ее звали Скарлет. У нее было милое и волевое лицо, волосы горели огнем, а формы ее были неукротимы и когда она даже просто дышала, стоя подле тебя, ты блаженно вздыхал, ощутив на себе теплый воздух ее дыхания, так как понимал, что его теплота зарождается не просто в легких, но в сердце – этом горячем источнике, рождавшим притягательное сладострастие.
И вот, он подошел к ней при подругах, сильной рукой ухватил ее за бок и бросил на траву. С ее лица еще не успела слететь надменность, как он уже жучил ее, кусая за волосы и осыпая шлепками. Она пищала и вырывалась. Он – грубо рвал ее у нас на глазах. Те из присутствовавших, кто был по старше, посмеивались в усы. Поднявшись с примятых природных лож, они неторопливо пошли прочь, покачиваясь и кивая головами в такт ее стонам. Это было ужасно, противно... Но это и завораживало. Я и моргнуть не успел, как вся возможная похоть, какую я и не знал за собой, во мне поднялась. Я налился кровью, налился желанием. Глаза мои загорелись. Все мир был в тумане...
Мы хватали их и бросали на траву. Рвали им волосы. О, наша похоть! Это были ужасные, омерзительные сношения. Брат карабкался на сестру, матеря ложились под своих же сынишек! Мы хрипели и крякали, нас лихорадило и знобило. Сколько было потрачено усилий, сколько наши подруги стерпели боли от нас, насилия. И ради чего? Ради секундного «АХ!», и вот ты уже лежишь, словно выброшенный штормом на берег, сознанье твое не слушит тебя, и в эту секунду ты способен заметить лишь то, как использованная тобой, подобрав вещи, уходит, пошатываясь и виляя бедрами. С виду – обиженная и оскорбленная, на деле – готовая в этот же миг свалиться с еще одним под новый куст.
И, страшно подумать, от этих союзов в последствии рождались дети. Оравы детей! Их приносили к нам, и мы (я лично!) видели, как они носятся, как смеются тем смехом, которым когда-то смеялись и мы, тем самым смехом, которым наделили их матерей их отцы – отцы и братья этих матерей. В один момент я осознал, что и сам являюсь продуктом этой пахабщины. Сознание этого сильно ударило по моему взгляду на мир и чтоб заглушить в себе ужас, что каждую ночь все настойчивее подбирался к моей голове, я стал делать тоже, что делали все – ел и кутил, оставлял кал, где придется, даже в воде, которую на утро я же и пил.
Но сознание катастрофы не оставляло меня. Понимание того, что все, что я делаю – неправильно, преследовало меня неотрывно. Я сознавал, что раз уж судьба позволяет нам это, раз уж так извращенно смеется над нами, то, наверно однажды за это настанет расплата и расплата эта будет ужасна. Так и случилось. К моему великому ужасу, меня повели платить по счетам лишь я пришел к этой мысли, не давая отсрочки. Я как раз забрался тогда на к тому времени уже слегка обрюзгшую Скарлет, разбухшие телеса которой отзывались хохотом в уголках моего нахальства. Я драл ее с хрипом, когда нас обоих схватили за волосы. В секунду из льва я стал ягненком. Я не знал, но догадывался, что предстоит что-то страшное, что те слухи о пропадавших ребятах правда.
Нас отнесли за стену, черную, непроницаемую, как сама ночь. В воздухе там пахло еще не успевшей остыть кровью. На полу валялись ошметки одежды. «Дэн!» – с ужасом опознал я кальсоны одного из пропавших своих товарищей, что накануне куда-то исчез. Тогда я думала, что он просто ушел подальше в кусты.
Затем меня прижали к полу, а Скарлет отнесли куда-то за; спину. Я услышал ее крик, я завертелся, как кролик, сжигаемый заживо электричеством, но длани рока были неумолимы, словно тиски. Я бился, грозил, умолял, плакал, просил взглянуть на нее и тут же заклинал ее не показывать, забрать ее, а меня отпустить. Я обещал быть паинькой, завязать узлом похоть, постричься в монахи... А в это время что-то шумело позади меня и редко хлюпало, заставляя вздрагивать все мое тело. Я еще не знал, что меня ждет.
В один миг меня оторвали от земли, точно пушинку. Сердце мое ушло в пятки, я тихо пискнул, когда меня повернули в ту сторону. Плаха. Ужасное, сводящее с ума своей кривизной и простотой, орудие смерти. Возле нее валялась одежда Скарлет. Тут только осознал я, как мало и как мерзко я пожил. В миг встали передо мной картины недалекого прошлого и в тот момент, когда меня небрежно положили грудью на мокрые от крови доски, я с ужасом думал, как же так вышло, что мое наивное, но героическое и возвышенное «–– Вот, я!» превратилось в однообразные, черные будни.
С моих глаз упала слеза. Не от жалости к себе, но по бесцельно прожитой жизни. К моей шее тихо приставили нож... Что было дальше – картина, кусающая голову за кости. Не с первого раза, под шум перерезанных моих артерий, мою голову отделили, оторвали от тела, бросив ее на пол и я, одним глазом видя лежащую здесь же голову Скарлет, вторым наблюдал, как эти изверги, эти боги, рвут на части мое драгоценное тело, вырывая из него плоть, желудок, отрезая ноги и снимая с них загрубевшую кожу. Где-то вверху зашумела вода, потом... Потом я помню только холод и этот жар. О, я в аду, в аду за сою неуемную похоть!
***
Говоривший кончил свое повествование и груди всех наполнились трепетом и содроганьем. Раздались крики, стенания. В ад очень скоро вновь нагрянул бог. Его силуэт мелькнул над ними.
–– Господи, за что, за что нам это?! Это ведь выше наших никчемных сил! –– Кричали грешники в тот момент, когда реки ада, взбурлив, набрали ход и стали разносить их по другим котлам, над которыми чернели тени богов поменьше. А что они – боги? А боги ничего им не ответили, разве что один бог, склонившись над другим, произнес только:
–– Маша блин! Ну ты что, не видишь, что у тебя тут муха плавает? Дай я ее выброшу.
И далее повисла страшная тишина, ибо когда бог ест, он глух и нем, его так еще с детского сада учат.