Прыжок в Бездну и мерцание Безымянного

Та свобода, о которой возвещает Кастанеда, – это ведь не прогулка по цветущему лугу. Это всегда прыжок. Прыжок в Бездну, где нет ни опор, ни гарантий. Все эти бесконечные поучения бенефакторов, все эти суровые дисциплинарные режимы воина, через которые он проводит своего читателя-ученика, – они ведь направлены к одной-единственной точке. К моменту, когда все накопленное знание, вся воля, вся личность должны быть отброшены. К точке самоликвидации.

Возможно, да, возможно, в этом тотальном обнулении, в этом растворении привычного «я» и рождается тот самый неуловимый нагваль, или нечто подобное, нечто, выходящее за пределы человеческого понимания. Сияющее существо, свободное от пут обыденности. А если нет? Если за этим прыжком – лишь пустота, окончательное исчезновение без всяких магических трансформаций? Цена ошибки в такой игре – абсолютна.

И вот тут возникает вопрос: а зачем вообще играть в игру Кастанеды? Или в любую другую игру, обещающую «истинную» свободу? Ведь любая игра, даже самая эзотерическая, по определению предполагает правила. А правила – это рамки. Это координаты, ограничивающие поле возможностей. Это уже несвобода, пусть и красиво упакованная.

Мы мечемся между двумя полюсами. Лишая себя надежды, отбрасывая все иллюзии и утешения, мы, возможно, подыгрываем одному из устроителей этой Великой Игры – тому, кто ставит на трезвый расчет, на стоическое принятие неизбежного, на холодный свет разума, видящего лишь цепи причин и следствий. А проникаясь надеждой, веря в возможность прорыва, в существование иного, высшего смысла, мы, быть может, делаем ставку на другого Устроителя – того, кто ценит порыв, веру, иррациональное стремление к свету.

Но что, если наша изначальная несвобода – та, что вплетена в саму ткань нашего существования, в нашу обусловленность временем, пространством, биологией, культурой, – что, если она неизбывна? Что, если никакие учения, никакие изощренные практики, никакие прыжки в бездну не могут ее предоставить, эту абсолютную, ничем не детерминированную свободу? Мы можем лишь менять одну форму несвободы на другую, одну клетку – на другую, пусть и более просторную или красиво расписанную.

Ни от деяния, ни от недеяния нет тогда окончательного проку, если цель – абсолютная свобода. Делая – мы запутываемся в сетях последствий. Не делая – мы остаемся пленниками инерции и обстоятельств.

И тогда остается лишь одно – взгляд вверх, или вглубь, или куда-то за пределы. Туда, где обитает то Трансцендентное, то Безымянное, то, что мы можем лишь обозначить местоимениями «То», «Оно». Возможно, Оно «дышит». Возможно, в Нем что-то происходит – некие непостижимые нам процессы, флуктуации, эманации. И лишь отражение, лишь слабый отблеск, лишь едва уловимое мерцание этого «что-то» иногда достигает нашего мира.

И вот этот отблеск, это мерцание, коснувшись какого-то отдельного индивида, или целого племени, или народа, может вдруг пробудить в них нечто. Внести ту самую «пассионарность», о которой говорил Гумилев. Зажечь огонь, побуждающий к неистовой активности, к глубокому мышлению, к отчаянным действиям, к созданию империй и к написанию симфоний. Это как вспышка на далекой звезде, свет от которой дошел до нас спустя эоны и на мгновение озарил наш темный угол Вселенной.

И не ведомо нам, какой мерой эта пассионарность, этот отблеск отмерены. И будут ли отмерены вообще кому-то еще, или вот этому конкретному человеку, или вот этой эпохе. Мы можем лишь чувствовать это мерцание, если оно нас коснется. И либо откликнуться на него, рискуя сгореть в его пламени, либо попытаться укрыться, затвориться в своей маленькой, предсказуемой несвободе. Выбор, который, возможно, и есть единственная доступная нам форма свободы. Или еще одна ее иллюзия. Мы не знаем.