9. Новая жизнь

Не успел Франческо обустроиться на новом месте, как в один прекрасный день к нему в Воклюз пожаловал гость. Он принял его и проводил в дом. Войдя в просторную комнату, гость  представился:
 – Фабио, брат Веллии.
 – Ах да, конечно, – Франческо театрально спохватился и обеспокоился: – Что-то случилось?
Впрочем, он уже и сам догадался: решалась судьба Веллии, и разговор будет долгим и серьёзным.
– Присаживайтесь, – любезно предложил хозяин, указывая гостю на кресло у стола.
 –Хотелось бы Вас порадовать  первенцем!
 – Она родила сына? – с удивлением спросил Франческо, но так, будто эта новость его не касалась.
 – Да, сына, Джованни, уж около месяца или больше и, в связи с этим, я хотел бы поговорить о будущем сестры. Вас, верно, устраивает то  обстоятельство, когда Вы с девицей,  по сути, живёте в свободных от брака отношениях и думаете, что так будет всегда? Я приложил немало усилий, чтобы выдать её замуж не опозоренную внебрачным ребёнком. Я наблюдал за Вашими визитами лично и глазами слуги, и не гнал с порога, увидев в вас приличного сеньора. Вы оставляли деньги после визитов и нашу семью это устраивало. Да, не скрою, мне хотелось выдать её замуж за Вас, но вы как я думаю, не хотите признавать ни её ни ребёнка.
Франческо удивился:
 –Выходит я был для вас удачной приманкой? А знает ли об этом Веллия?
 –Нет, поверьте мне, она думает, что свидания с Вами на самом деле оставались тайными.
Франческо не переставал возмущаться:
 – Я не знал, что у неё есть брат. Так вы за нами следили?
 – Поймите меня правильно, сеньор, – начал несмело гость, усаживаясь  удобнее в мягкое кресло. – Ещё раз позвольте повториться: после смерти отца я стал рефреном Веллии до выдачи её замуж, а значит, поиски жениха легли на мои плечи.   Если бы мне подвернулся богатый сеньор, свадебная сделка состоялась бы немедля, но подвернулись Вы.  Теперь её с ребёнком вряд ли кто  возьмёт. Вы, уважаемый сеньор стали причиной сложившихся обстоятельств.  У Вас есть много места и по слухам денег для содержания  ребёнка и его матери, а у меня – налог на землю и дырка в кармане.
 – Да, конечно я вас понимаю.
– Признаюсь  я обедневший купец настолько, что даже помощь гильдии не спасет, продажа идет из рук вот плохо, скорее себе в убыток и лишние рты мне не нужны. Сестра, конечно, хорошая помощница, ходит с лотком на рынок, но доход больше не становится. Я был бы вынужден со временем пристроить её в какой-нибудь увеселительный дом ну, вы меня понимаете, если бы не роды, хоть какая-то поддержка от неё была. А теперь благодаря Вам, что я имею? – Развёл руками Фабио.
– Вы предлагаете мне жениться? – И  тут Франческо поспешил ретироваться: – но  мой статус секретаря кардинала не позволяет…
Он побоялся произнести слова «церковный сан» заменив его на лету  на должность секретаря кардинала, которому можно было иметь семью, но Фабио принял этот аргумент за чистую монету.
– А ребёнка сделать позволяет? – Гость осмелел и, выпучив глаза, тыкая пальцем в сторону Франческо, продолжил:  – Вы, уважаемый сеньор, вторглись в нашу семью, испортили жизнь моей сестре, опозорили её, а теперь о статусе вспомнили! Завтра же привезу её  к вашим воротам! Делайте с ней что хотите.
 – Фабио, Вы мне не дали договорить. Я не против чтобы  её забрать даже дом купил, только официального брака не будет, она будет жить у меня свободной от брака женщиной конкубиной. С Вашей стороны   вы должны  пообещать выплатить ей лично часть принадлежащего ей наследства.
 –Я Вам ничего выплачивать не буду. У меня есть на этот счёт козырь. Есть свидетели, что вы ворвались в мой дом моё отсутствие и изнасиловали мою сестру. Как Вам такая история?
 –В таком случае ты возьмёшь грех на душу, и будешь кормить ещё два рта. Как тебе такое будущее?
Франческо перешёл на «ты». У него, конечно, были планы когда-нибудь привезти в Воклюз Веллию, но не сейчас, а гораздо позже, он страстно хотел  творческого уединения, поэтому  был по-настоящему зол, в его душе засела обида на Фабио. Он достал бумагу и чернила.
– Твоих грязных вымыслов про изнасилование я тебе вряд ли прощу. Вам отец поровну завещал наследство?
 –Да.
 – Конкубина  – сожительница и свободная женщина?
 – Да.
 – Пиши  расписку о выплате наследства, принадлежащей Веллии как не замужней свободной женщине. Когда вернёшь, сколько вернёшь, до выплаты Веллия имеет полное право на своё постоянное жильё, если даже окажется здесь. Если тебе мешают только лишние рты, то какая тебе разница, если не ты их будешь кормить?
Водянистые, как у рыбы,  глаза Фабио смотрели сквозь лист бумаги как в никуда, будто что-то писал в своём воображении и наконец, процитировал свои мысли вслух:
 –Нет, всё равно не справедливо. Жена должна жить рядом с мужем.
Я её выгоню с позором, пусть идёт, куда хочет.
Затем, не попрощавшись, быстро встал и вышел.
 Франческо бросил в мешок рясу священника на всякий случай как вещественное доказательство невозможности жениться и отправился к Веллии.
Счастливая мать развернула перед ним пелены и с любовью сказала:
– Смотри, какой хорошенький!
Франческо посмотрел на малыша и натянуто улыбнулся. В младенцах он ничего не понимал. Нельзя сказать, чтобы он был без ума от радости, но Бог дал ему сына, и теперь бремя  воспитания легло на его плечи.
 – Рад, что ты дала ему имя Джованни. Я бы тоже так назвал в честь выдающегося знатока римской истории монаха-доминиканца Джованни Колонна.  – при этих словах он ласково потирал спину Веллии.
Пространно объясняя и незаметно, как ему казалось, он внимательно вглядывался в  черты лица младенца, желая найти внешние признаки его отцовства.
 – Твой, можешь не присматриваться. Ты ещё между ногами посмотри, похож? – С издёвкой в тоне сказала Веллия, заметив  неприятную процедуру осмотра.
 – Развратная ты женщина! Можно подумать, ты в его лицо не всматриваешься, желая найти свои черты.
 – А что можно понять в таком возрасте?
  – Я увидел мой лоб, мой подбородок…
  – Удовлетворён своим творением?
 Он поцеловал Веллию и сына, и нашёл необходимым добавить:
– Будешь жить у меня женой-домоправительницей.
 – Это как?
 – Официально экономкой или домоправительницей, а неофициально – женой. Будешь иметь права свободного человека, будешь  хозяйкой.
 –Может ты меня наконец-то, замуж возьмёшь?
 – Не могу при всём желании.
 – Это как? Я опозорена, я просто служанка? – она аккуратно как бы приготавливаясь к бою, положила ребёнка на постель и перешла на агрессию с низких нот:
 – Я была в юности опозорена одним сеньором, он откупился и, тем не менее, могла бы достойно выйти замуж, а теперь кто меня такую возьмёт? Я хочу семью как все нормальные люди – она сделала итоговую паузу и начала уже с другой ноты: – ах  ты, врун, бабник, поскудник, сделал ребёнка и в кусты? Да чтоб тебе пусто было, да чтобы  у тебя там всё отсохло, прохиндей, проходимец… –  в  истерике она дала волю всему накопившемуся у неё на душе и бросала в Франческо всё, что попадало ей под руку.
 – Чёрт в юбке! – уворачиваясь от деревянного рубеля, закричал Франческо.
 – Святой Франциск! – Она сдула прядь волос с лица и  продолжила: – да ты  сам  чёрт! Как ещё твоя лошадь не сдохла тебя по бабам   развозить… – продолжала кричать Веллия.
Фабио услышав, как сестра поливает грязными словами секретаря кардинала, искренне ему посочувствовал.  Франческо спешно спустился по лестнице. Слуга с женой хотели  быстро спрятаться, но он  приказал:
 – Тёплую воду подайте на второй этаж.
Через несколько минут он поднялся к ней в одежде священника. Веллия, увидев Франческо в рясе, обомлела. Набожная она не могла кричать на представителя религиозного культа. Она получила ответы на все вопросы, развела руками и тихо с нотками примирения спросила:
 – И  что  теперь?
 – Ребёнка  крестить.
После обряда крещения Франческо, уходя от Веллии, сказал с укором, цитируя её оскорбительные слова в свой адрес:
 – Проходимец, врун и бабник будет тебе с ребёнком выплачивать денежное довольствие.
Он оставил ей кошель с монетами и удалился.

Петрарка с интересом исследователя заглядывает в потаённые уголки своей души, переносит человеческие переживания и ощущения в поэзию. Он экспериментирует на себе, исследуя свои чувства, свой внутренний мир и, в конце концов,  становится «зеркалом самого себя». Его стихи и сонеты, сотканные  из эфира душевных переживаний настолько подвижны и эмоционально не определённы, что каждый раз перечитывая заново, можно найти новую эмоцию, новый событийный поворот. «Поймёт ли читатель?» спрашивал у самого себя Франческо и читал заново. «Впрочем, поймёт, если ещё раз прочитает». Такие стихи он особо смаковал: в этом  было что-то  новаторское, чего и добивался поэт.
Петрарка становится героем своих же сонетных исповедей и  выходит за пределы средневекового мировоззрения, где любовь к земному миру считается грехом. Его  златокудрая возлюбленная  в сонетах многолика и представляется  воспоминанием, религиозной вспышкой сознания, частью природы. Она в образе дамы сердца, ангела, средневековой мадонны, дикарки,  лесной Дианы, Дафны.
«… она не раз являлась предо мной
В траве зелёной и в воде прозрачной,
И в облаке не раз её найду…»
 Он любил природу и передавал пейзаж образно, созерцательно как художник: блики на листьях от солнца, хмурое утро, холодный туман приобретают эмоциональное состояние человека. Даже картина зимы не существует сама по себе, но совместно с настроением поэта. Печаль и лирическое настроение он отождествляет с  внутренним миром человека.
Уж хмурый воздух с въедливым туманом,
Клубящийся под набежавшим ветром,
Вот-вот готов заморосить дождём…
 (перевод  А. Эфроса)
Чувственность выставляется как реальная человеческая ценность.
От мысли к мысли, от горы к другой
Нехожеными я иду путями:
Душа когда-то отдохнуть должна
Над тихою пустынною рекой…
Движение поэта от горы к другой – аллегория образа меняющихся мыслей, раздумий. Петрарка был доволен собой. Он вышел во двор,  позвал Раймона и процитировал ему свои стихи, а потом с иронией полушутя спрашивал:
 – Гениально, не правда ли?
Раймон искривил губы,  наморщил лоб и развёл руками.
 – Прошу прощения, я ничего не понимаю в Ваших стихах, я привык к стихам, какие читаются на рынке: слегка вульгарные, слегка о любви. Ваши стихи не для простого люда,  в них есть что-то красивое, а что, понять не могу.
Поэт остался доволен ответом Раймона: его радовало стремление простолюдина к попытке осмысления его стихов.
Он присел за свой рабочий стол и неторопливо и вдумчиво поправлял строчки, ставил заметки на полях что убрать, что переписать или дополнить. Разрозненные стихи на  обыденные темы всё больше места уступают любовной лирике.  Сейчас ему попался на глаза  старый сонет, который он писал во времена ещё первой пылкой любви. Перечитывая его заново, старые чувства нахлынули на него, они заставили его вновь  переживать былую страсть. Кажется, над ним  раздался голос святого Августина:
– Ты, признаться, с необыкновенной прелестью воспел состояние своей души. Я наслаждался сладостью сонета, пока ты слагал его, изумлялся, как может среди душевных бурь исходить столь сладкозвучная песнь и как сильна должна быть любовь муз, если они бегут не из привычного жилища…
 Можно ли воспевать любовь с такой силой, которая направлена не к Богу, а к человеку? Ведь известно, что чувство к человеку, данное нам Богом, должно иметь продолжение, плотскую любовь. Платонические чувства противоречат не только человеческому существу, но и божественному замыслу. Я любил бога бестелесного и сейчас люблю, но это религиозное чувство, но небесная любовь к зримому телу разве не целомудренна? Кто скажет, что это любовь прелюбодея? Если  любовь к женщине толкает меня на творения, как если бы так толкала любовь к Творцу, то в чём заключается мой грех? Ужель платоническая любовь от дьявола? Странно, что философствуя о любви к женщине, я обращаюсь к нему, любившему только Бога.
 Серый день завершал своё существование и превращаясь в вечер,  добавил тёмных красок в комнату. Франческо уже плохо различал буквы, но жечь светильник было ещё рановато. Он отошёл от конторки, сел в кресло. Размышляя, он уставился глазами в мрачную стену,  мысленно приглашая Августина на беседу. Он видел, как стена начала озаряться изнутри бледным белым светом и это пятно постепенно стало приобретать человеческий силуэт, мерцая, немного смещаясь то влево, то вправо, находясь как бы в поисках выхода. Наконец  из стены появился седобородый Августин в белой длинной рубахе и заговорил с Франческо приглушённым чуть хрипловатым старческим голосом:
– Если ты можешь любить только то, что является твоему взору, – значит, ты любил тело.
 – Душу с телом любил я. – Признаётся Франческо – её целомудрие заставило, не поддаваясь никаким мольбам, никаким сладким речам, соблюсти свою женскую честь…оставаться неприступной и твёрдой. Это приносит мне страдание.
 – Значит, любовь приносит страдание и несчастие?
 – В этом я не признаюсь, хотя бы ты поднял меня на дыбу. Неразделённая любовь служит для меня источником не только страданий, но и огромной радости вдохновения.
Франческо признался Августину как на исповеди:
  – Верх  безумия – пылать страстью к мерзкой и развратной женщине, но любить и обожать редкий образец добродетели едва ли не величайшее счастье.
Августин не унимался:
 – С тех пор как эта чума охватила твой ум, ты внезапно весь изошёл в стонах и пошёл до такого  жалкого состояния, что с пагубным сладострастием упиваешься своими слезами и вздохами. Она отдалила твою душу от любви к вещам небесным и отвратила твои желания с Творца на творение, а это и есть самая короткая дорога к смерти.
 – Я осознаю, что любовь к ней – патологическая привязанность, от которой, если отказаться, то теряется смысл всего моего творения. Чем ты видишь меня, как бы мало это не было, тем я стал благодаря ей. И если я достиг какой-нибудь известности или славы, – я не достиг бы их, когда бы она, этими благородными чувствами, не взрастила скудные семена добродетелей, которые природа посеяла в моей груди. Она удалила меня от общения с толпой, она, руководя мною на путях, подстрекала мой оцепенелый гений и побуждала мой полусонный дух.
 – Ты чрезмерно жаждешь славы людской и бессмертия своего имени.
 – Вполне признаю это и никакими средствами не могу обуздать этой жажды. Ведь я не мечтаю стать богом, стяжать бессмертие и охватить небо и землю; мне довольно людской славы, её я жажду, и смертный сам, желаю лишь смертного.
 – Что же ты скажешь, когда она умрёт? – Спросил Августин, скользя своей тенью по стене.
 – Мне будет утешением память о прошедших годах.

Петрарка в своём трактате обращается к творческому методу Августина. Подобную стилевую манеру и композиционный стержень  использовал ещё древнеримский мыслитель Боэций, написавший знаменитый «Философский трактат». Позже Муссато написал аналогичный трактат «Наедине с собой» и первый придал индивидуальные черты своим творениям. Здесь Петрарка хоть и не был  слепым последователем, присутствие Боэция и Муссато видимо. Оно прячется за спинами то Франциско, то Боэция. Несмотря на композиционный плагиат, Петрарка   сделался открывателем более глубокого и честного суждения о сложном внутреннем мире  человека, находясь в неустанном поиске собственного «Я» в постоянных противоречиях с собой Франциско и собой – Августином. Он обнародовал свою исповедь, которая  в христианских  традициях произносится наедине с Богом. Он пошёл своей  новаторской дорогой и пишет «Моя тайна или книга бесед о презрении к миру». В этом произведении впервые откровенно заговорили человеческие чувства. От Бога отделилось «Я» человеческое и возвысилось до Бога. Он ещё не осознавал, что гуманистическое начало в его стихах  смелая  попытка самоанализа тем более публичная уже опередили его век и его самого.
 Он по-прежнему жаждал славы и искал для неё триумфальную тему. На пути к славе стояло народное признание гениальности Данте, которое не давала ему покоя. Даже тогда в далёкой юности после смерти Данте у него была возможность приобрести  «Комедию» он её не купил. Отношение Петрарки к её автору  на протяжении жизни было явно неоднозначным. Не ценить Данте он, конечно, не мог, даже не читая его, но делая вид, что читал, поддаваясь мнению большинства. Он ревновал великого поэта к славе, да что там к славе к вечности. Приобретать рукопись "Комедии" Петрарка едва ли не всю жизнь отказывался, мотивируя это тем, что боялся попасть под влияние Данте.
Как бы ни прятался Петрарка за пренебрежением или ложным равнодушием к Данте,  известность заставила его, пусть даже скрытно «под одеялом», но прочитать «Комедию». Он не хотел прослыть невеждой в аристократических кругах. Можно сказать с полной уверенностью, что Петрарка всё же читал труды великого соотечественника. Все свои Триумфы он пишет терцинами Данте на протяжении всей жизни, но на латыни. Некоторые совпадения у знатоков «Божественной комедии» не оставляют  ни единого сомнения: Петрарка читал Данте и поддался его влиянию, не спасла даже латынь. У Данте в описании седьмого круга Ада, где наказываются насильники, есть терцина:
Все, кто насильем осквернил свой сан.
Здесь Александр и Дионисий лютый,
Сицилии нанёсший много ран.

В самом первом «Триумфе о любви» в 1339 году Петрарка пишет похожую терцину:

А следом два трусливых властелина.
Вон Дионисий, рядом Александр.
Действительно, страшна его кончина.

Петрарка стал известным поэтом, ему было уже 35 лет середина жизненного пути по теории Данте. Идея славы не покидала и более того преследовала его будто он дал клятву самому себе и торопился успеть надеть на себя лавровый венок. В 1338 году в апреле в Страстную пятницу во время прогулки Петрарке пришла  мысль написать  эпическую поэму во славу Сципиона Африканского. На  «Африку» он делал ставку в венчании его лавровым венком. Он начинает работать над поэмой,  как и в 1327 году в такую же Страстную пятницу приступил к «Разрозненным стихам на обыденные темы».  В желании получить венок он становится, в некотором роде, мистиком. Он посмотрел в пасхальный календарь. На 1341 год выпало близкое число 8 апреля. Все звёзды сошлись, всё  заставляло автора торопиться. Для Данте магическим числом была девятка для Петрарки дата 6 апреля на Страстной неделе. Он страстно желал и даже нагло добивался лаврового венка, подгоняя события именно к этой пасхальной дате. Он начинает писать эпическую поэму классическим метром, восхваляя героев древнего Рима, их богов и победы в надежде, что так он поможет возрождению былой славы своей Родины. Во многом влечение к славе дало толчок к задумке «Африки», которая прославит его как в своё время «Энеида» прославила Вергилия. В рассказах Джокомо Колонна после посещения Рима он искал вдохновение  для работы над поэмой. Он задумал писать  не средневековой латынью, на которой велись богословские проповеди, а античной классической латынью, наполненной аллегориями. Петрарка усиленно изучает древнюю историю, штудирует поэму Вергилия, его влекут языческие божества и герои, аллегорические смыслы древнеримских легенд и мифов.
Античные божества не умерли с принятием христианства, не было и гонений на античную культуру в противном случае, посмел бы Петрарка приступить к «Африке», готовясь представить её перед римским сенатом? Ещё живы были обряды и молитвы, обращённые к языческим божествам. Христианство было воспринято народом как вариант языческого единобожия до конца не  пропитавшееся соком библейской Истины. Раболепие перед Олимпом – грандиозный религиозный опыт человечества, за которым, перешагнув через рубежи столетий, последовало ещё прибывающее в младенчестве христианство. Даже Петрарка, будучи священником, человеком близким к новой религии обращался к Фортуне. Что это как не детское пассивное ожидание удачи? Фортуна свидетельствует о глубоком язычестве, примитивных ожиданий чуда. Фортуна не изгоняется, но модернизируется: появляется её колесо. Языческое сознание живёт в народе и такие понятия как Божья милость, божественное провидение, божий промысел ещё заменяла Фортуна. Возможно ли полное принятие новой религии в обмен на забвение древнейших верований? Петрарка-священник обращался к Аполлону как к Христу, а к Юпитеру как к Богу Отцу – Всевышнему. Функционально языческие поэты были для Франческо равны не только ветхозаветным пророкам, царю Давиду  и отцам церкви, но и в некотором смысле стояли выше них. Церковная служба прибегала к молитвенным обращениям к Всевышнему на латинском языке в опоэтизированном певучем метре как когда-то жрецы обращались к языческим кумирам. Молитвы богам сочиняли поэты. Петрарка был уверен, что первая Библия была написана классическим гекзаметром, поддерживая эту же концепцию с Муссато. Ветхий завет с его притчами и песнями Давида, Моисеевы проповеди воспринимались как теологическая поэзия в античном стиле. Монастыри ещё хранили античную литературу и не подвергались инквизиции, и это лишний раз доказывает близость язычества и христианства.
Петрарка благодарил Фортуну за то, что ему посчастливилось увидеть Рим. Его былое величие стало хорошим подспорьем в работе над «Африкой».  Город погибал вместе с великим античным наследием. Петрарка, как истинный патриот, всей душой желал возрождения этой некогда  сильной римской империи, но представлял её языческой, ссылаясь на  классическую архитектуру. Он начал поэму с таким  порывом и усердием, что сам удивлялся смелости предприятия и обширности замысла. Он составил план, разбив сюжет на 9 глав (песен), как этого требовал канон, с кратким прозаическим описанием событий перед каждой главой. Работа требовала титанических усилий, полного погружения в атмосферу исторических событий второй пунической войны. В тот год поэт взялся за работу с жаром, какой никогда не палил Африку даже при восхождении солнца в созвездие Льва. «Я начал труд, который утолит или угасит жажду мятущегося сердца, если для меня есть какая-то надежда на спасение». Его знакомые видели, с каким упорством он работает, не поддаваясь ни на какие уговоры отдохнуть посидеть в кругу приятелей, что сочли это весьма серьёзным заболеванием. Было решено принудить поэта к отдыху. Недалеко от  его дома в двух километрах  жил Филиппо да Кабассаль епископ знаток литературы тот самый, которому принадлежали угодья Воклюза. Однажды он зашёл к Петрарке в гости. «Мой друг увидел, что я без всякой меры поглощён работой, внезапно ко мне обратился и попросил об одной услуге, для него приятной, для меня пустяшной».
– Дай мне ключи от твоего сундука.
Петрарка, ни о чём серьезном не подозревая, дал ему ключи. Друг собрал все книги и письменные принадлежности положил в этот сундук запер забрал с собой ключи, поставив условие:
 – Назначаю тебе десять дней каникул и настоящим деянием повелеваю в течение их ничего ни читать, ни писать.
Поэт принял условия игры, но на следующий день он начал страдать головной болью, а на третий появились признаки лихорадки. Филиппо вернул ключи и все болезненные признаки исчезли. Петрарка уже в молодом возрасте был подвержен графомании, в чём не сомневались даже его друзья. Когда не о чем было писать, обратил внимание на  крестьянина, проходившего мимо его окна, и здесь же плакался что его перо, которым он пишет в данный момент на  настолько плохое, что  требует железа.