Туда или обратно

И я эту долю прожил.
Иосиф Бродский

Ехать пришлось по последнему билету. В визитке провинциалки. Чинный, наглаженный мужем чёрно-белый верх, чтобы, выражаясь чисто риторически, «не тащить много вещей», с разношенными кроссовками типа «шлёп-нога» низом. За центровку отвечает рюкзак вида и цвета переспевшего треснувшего арбуза. (Этот балансир от распада удерживается древним наветом «в окошко выкину, если лопнешь» и продольной молнией, расстегнуть которую разрешается только раз.) Но выбирать маршрут и стиль было реально некогда. Поэтому движусь сидя, радуясь двум моментам. Что еду уже и что это не катамаран. Хотя ноги пока свободны. С руками посложней. На одной висят благовоспитанный мопс по кличке Онегин, будто только что покинувший заседание Англицкого клуба, и резвый безымянный малыш, словно впервые увидевший собственную собаку. Под другой локоток я подхвачена обворожительной пожилой леди, смущённой размером своей пенсии и не способной спать в поездах ни на каком месте. В связи с «общей бессонницей», на которую я, например, не ссылалась, она предлагает всю возможную помощь. Моральную поддержку: сидеть рядышком вдвоём. Прочее содействие — снять с меня кого-нибудь. Выбирая мопса (при полном моём понимании), дама не нарушает равновесия в нашей скульптурной группе. Сидим нерастащимо...

«Хорошо едем! Так бы с недельку покататься», — мечтательно сказала мама ребёнка, хозяйка собаки и дочка бабушки, поощрив нас похвалой за поведение в свой единственный предрассветный визит. Спасибо, что заглянули, хотела съязвить я, только детский ботинок у рта помешал. (А вот тебе печать на уста, не язви над яжматерью!) Где эта женщина находилась весь рейс, не представляю. Но я поставила на ней крест ещё на посадке, когда она заботливо проверила костюмчик и памперс на мопсе, предоставив расхристанному дитяте шанс задохнуться в палатке, сооружённой из собственной куртки..

Прощались, короче говоря, как родные. В порыве обмена телефонами чуть ребёнка не забыли. На мне. Однако я с греховным наслаждением размялась, пробежавшись по перрону и вручив кукушонка единокровному семейству. Достопочтенный пёс фыркнул, слезая с мамкиных рук, и плюнул мне вслед. А мать-кукушка уронила сумку, надетую перевёрнуто, в которой нашлось всё, даже (редкая удача!) запасные набойки от всё равно забытых дома туфель. Зато не оказалось ключей от родственного поместья, за которым они приехали присматривать.. Тут я сразу предположила худшее и немеющими от ужаса ногами стартанула за мопсом, потому что пацан уже отсидел мне шею, и так нашла ключи. Они слиплись с леденцами, сладко облизываемыми собакой. Я поцеловала чванного лорда, хрупающего зажиленной где-то в складочках пасти конфетой, и умчалась, догоняемая другой тугодумкой. Февральской метелицей, поспевшей как раз к маю.

Закурила после пережитого там, где смогла остановиться. И тут же услышала возмущённое:
— Вы дымите прямо на меня!!
Мужчина находился неподалёку, но оставался невидимым. Стоя в облаке собственного табачного дыма (или сидя на нём, мне ж не видно), он довёл до моего сведения следующие гранитные факты:
— Оставаясь активным курильщиком, я не желаю превращаться в пассивного. Это вредно для здоровья. И прежде всего — психического. Вкладываясь в любовницу, я желаю иметь её сам, а не платить за всех. Если бы я платил за наблюдение, то был бы, во-первых, опасным для общества жлобом, тратящим деньги на поддержку извращений. Робинзоном к тому же, не способным включить любой «порнхаб». Во-вторых, самоуважение. Я уважаю свои привычки и верен им. Но остальных, не способных бросить курить, считаю слабаками.
Я приблизилась на голос, бережно прислонила, как к античным руинам, к парящему на очищенных никотином мыслях схоласту свой рюкзак и умиротворённо затянулась снова, хрустя оживающей спиной. На небольшую лекцию «О частном цинизме в зеркале гражданской ментальности» слетелся снег. И остановился, чтобы послушать...

Возвращаюсь тоже интересно. В приятном нескучном обществе. Бурого джина в мягкой полторашке и косматого мужчины в твёрдом жилете до колен — весь багаж рассован по карманам. Мой попутчик — писатель, автор «мыслимых ужасов».

Мыслю так, объясняет на суете, подливая себе джин в чайный стакан без чая, этого зомбака нашим не продать. Да и был такой уже сто раз! В общем, издавать не будут, читать не станут, прибылей нема. Финита, гейм овер, черта? Ни черта!! Мыслю дальше: зомбак нормальный получился, молодёжный. Только звать его Демисом, а крошит он всех в задрипанном Мичеле, штат Миннесота. Или Мичиган?! Или, да и хер бы с ним, Мичиган. Так назову его Димкой и перевезу в Мичуринск, чернозёмный край! Ему до балды, где зомбовать, а у меня всё здесь. В Родину, как в подушку с лузгой, всё зашито, понимаешь? Стройка, дети, кредиты, алименты, дача, ремонт, деду протез, отцу зубы...

Ты мыслишь со мной? (Я, вероятно, отрешённо киваю, оценивая свой уже полностью чёрный верх, гармоничнее сливающийся с грязными кроссами, и рюкзак на тройном скотче в районе молнии...) Тогда погнали дальше. Сделаем из Димана айтишника-недоучку, лишнего зумера, всего на депрессо исходящего. Для Мичуринска прям темка. И четыре авторских листа готовы, «крошево»-то я уже всё раньше прописал! А на пятый родителей, семейство дорисуем и любимую девушку. Пока мыслю книженцию на «16+» — тогда их не убьёшь. Из-за них помереть Диману придётся, чтоб обратно очеловечиться. Всё, в натуре, как в жизни.

Выпьешь?.. Спросил он вдруг, пока тянулся за наивно отставленной полторашкой и сверкал старой татухой «братка ходу».

Ходу, сестрёнка! Слушая спутника-жизнелюбца, вздрагивая от описаний любого семейства (в ожидании подсадки с каждой станции), я пожалела, что и обратно еду по билету, который оставался один. Так как задать этот вопрос всё же пришлось...
— Вовик! Да это ты, что ли?
Оттянутый жилет стукнулся об пол, потому что осовелый уже «братка» тюкнулся подбородком об привинченный столик. От удара глаза его раскрылись и посмотрели на меня по-щенячьи (не чета брезгливому мопсу!) знакомо. Ну, говорю, не узнала тебя настолько, что очень богатым будешь. Меньше ляма теперь за книжку не бери!

В далёкую пору юности меня обретали мальчики сплошь исключительные. Исключённые отовсюду и отлучённые даже от самых диковатых сообществ. В круге моих приятелей соперничали изгои-праведники, отщепенцы-демонологи и разные парии на условно-досрочном. Словом, никто особо не выделялся в этом взаимообменнике компетенций. Не совсем отбитый скинхед тянулся к духовному гуру, рисуя мелками кровавую Кали, жонглирующую расово выраженными головами. А спортсмен-орангутан с душой пасхального кролика ладил с занозистым коротышкой-математиком, который решал уравнение на моём садовом заборе, окрашенном спортсменом. Ребят объединяло одиночество и высшее стремление к чему-то невыразимому. Я же, как мне помнится, была просто приветлива и учтива. Никого не судила-рядила, при всей своей болтливости больше слушала да продолжала прерванную взрослением игру в дочки-матери. Обожала всех кормить, обсуждать с присутствующими их дела, настроение и новости, сохраняя интерес к каждому гостю, прибившемуся к порогу.

За внимание к надуманным мной «сироткам» я получала не только по голове — паспортом, похищенным для передачи в ЗАГС, — но и уникальные предложения. В этот период я покаталась с очень славными байкерами, неоднократно прыгала с парашютом, устраивала каминг-аут футболиста (регбистом, подлец, оказался), занималась альпинизмом и фламенко. Играла в го, уличные квесты, в чепуховый карточный портвейн и нешуточно ставила на огненную фишку, выиграв у тайного казино «Смерть того, кто обещал умереть». (Оно, сущность эта, вроде живо, но победа всё равно за мной.) Бывала в крысиной норе у жутких ультрас, в пещерах секретной ложи Анафемы, на скрытых плантациях уфологов (с непонятными кругами на полях), в обморочных от фантазий зарослях толкинистов и на приёме у Бильбо, яростно пыхающего трубкой в тоненьких обгоревших губах.

И вот где-то между пещерами и фламенко объявился этот самый Вовик. Мистик, трагик и оконченный гот. Вовик посвящал мне обречённые элегии, от которых навзрыд рыдали и без него плакучие ивы. А для предательского мира, малодушно воспевающего жизнь вечную, он уготовил эксцентрические баллады. В них неожиданно выкрикивались лозунги-заклятья, в те годы легко соотносимые с эпатажными плакатами ЛДПР.. Однажды, будучи максимально бестактно посланным конкурентом, он спрятался в подвале под моим домом. И выл в нём. (Ну, или пел.) Парень просидел бы в изоляции до следующего позднего утра, потому что подвал запирали на ночь и открывали на день одни и те же бдительные граждане. Но он перебудил половину дома своим воем. Другую половину — постройка, где я тогда жила, была потрясающей (переделанной в жилой дом из старой поликлиники). В нашей квартире на первом этаже был собственный погреб, зато подвала у нас не было... Вовика мётлами и лопатами гнали обалдевшие соседки. Могучие женщины: крановщица, фельдшер, уборщица в морге и очень визгливая сметчица, заглушавшая рёв побитого и перепуганного тощего гота в сиреневых трениках, изображавших мужские лосины.

Судя по исходной прописке литературного героя, не забыл Вовик и своего рокового конкурента, пославшего тогда чахлого поэта подальше. Атлет и панк Алексей Лавушкин, источавший с общей высоты в два метра (плюс одиннадцать сантиметров — хаер) идеальную маскулинность, после соревнований задержался в Америке и продолжил карьеру там. Однако русский его характер в загранке не прижился... Он звонил мне ещё до пандемии и просил денег на шоколадки, всегда не мог без сладкого. Из тюрьмы именно в Миннесоте, арестованный за участие в массовой драке. Вернув долг несколько лет спустя, он честно перезвонил. И попал на мужа, отбывающего своё наказание: исполняя брачные обеты, он посещал за меня вебинар «След топтунихи Ыкны в устье реки Лодыжки. Ыканье в прилегающих диалектах». Супруга, жмурящегося от ыканья, как филин в солнечный день, разбудил громкий рапорт с другой стороны Земли. Который он записал, памятуя о заповедях обращения с моим телефоном:
— Хельга, хой! Во-первых, ты мировая баба вообще. Женщина.. Во-вторых, деньги отправил через Серёгу. Называю сумму.. Блин, забыл. Напишу потом. Если эта сука взял процент, просто найди его и долбани головой в подбородок. Как я тебя учил, мелкую. Скажешь, от меня. Извини за задержку с возвратом. Бля, не поверишь: в тюряге был!! А-ха-ха. Ха. А помнишь шутку про меня в универе: ректор отстёгивает Лаве! А ещё песню КиШей, ты девочку пела на костровой? «Ах, какой смешной и наивный парень...» Всё! Разведёшься — звони. Ещё присяду, сам наберу.

Ыкалось мне это происшествие довольно долго, потому что Серёгу пришлось разыскивать и бить «с приветом от Лаве». Теперь вот Вовик встретился на житейской кольцевой.. И встреча с немыслимым автором ничего хорошего не предвещала. Немножко успокоившись после радостных приветствий, он выпил здравицу за нас обоих и ушёл в счастливый туман под завесой волос, не моргая и не меняя положения беспутной головы. Рука с татухой накрывала стакан, и я вспомнила, за что мотала срок моя подвальная трагедия со слезами. Вовик, спонтанно ускользавший от колдобин реальности, увидел настоящее нападение на девушку. Какой-то пьяный Кинг-Конг схватил воздушную блондинку прямо на дороге и потащил её в ближайшее парадное. Цыкнув зубом по примеру знакомого атлета и сплюнув целую строфу из Уильяма Блейка, эта мелкая несуразность прыгнула и повисла на обидчике горбом. Заплевала стихами и обкусала тому уши, оставила синяки на шее от когтистых лапок и пару царапин от сувенирного ножичка-брелока с анаграммой на бессмертное имя Аннабель Ли. Спасаемая девушка уже и не знала, кого больше бояться... А второй компанейский коротыш, математик, выбит вечным уравнением на памятной стеле «Вы в небо ушли...». Его ближайший друг, спортсмен-интроверт, работает живой статуей в греческих Салониках. Смешной Бильбо, запрещавший узнавать себя в образе, занимается неврологией и клиническим нейропрограммированием. Скин вступил в строевые ряды тимбилдинга обратно — менеджером в мужском коллективе, одинаковом с одежды и с лица...

— Мертвец! Там мертвец!! Мёртвый бигфут! — резким гобоем вопила женщина, наставив палец на стеклянного Вовика, интригующе мерцавшего оком из лохматой пучины.
— Где он? — из-под женской руки, увешанной сумками, по-барсучьи лез чей-то любопытный нос в химической завивке. Сперва только жарко сопевший, но затем неожиданно давший рёву и к тому же разгавкавшийся.. К вечеру воспоминаний присоединились все долгожданные участники: не желавший узнавать меня мопс, с улюлюканьем признавший ребёнок, очарованная странница на скромном пенсионе и разочарованная всеми, кроме собаки, матерь и дщерь.

Они взяли — не те ключи.