Смерть музыканта

               


     Полнокровная драма, будем так говорить, разыгралась в нашем трактире «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы. В виде бандитской  резни, жертвою которой пал музыкант, игравший на публику. Он приходил по вечерам  и, пользуясь одобрением хозяина Скорина, удовлетворял культурные запросы пьющих. Он, будем так говорить, пал на боевом культурном посту, что, конечно, в мирное время, после окончания победоносной Гражданской войны, довольно обидно.
     Смерть музыканта и вообще вещь несуразная.  Даже на Диком Западе Североамериканских Штатов в ихних  салунах  висят специальные таблички: «Не стреляйте в тапёра, он играет как может!» Про это написал В. Гиляровский в «Муравье», ещё при царском режиме. И ведь не стреляют! Даже грубые ковбои или грабители почтовых поездов - и те понимают всю справедливость этого требования и никогда не разряжают своего кольта в маэстро, как бы неважно он не бречал на пианине, не тренькал на банджо и не пиликал на скрипке. Потому как - искусство! Это они понимать могут. Ну, конечно, не без греха все и время от времени кто-нибудь да пристрелит  пианиста по пьяной лавочке , но это редко.
     Что же теперь говорить о нашей драме, имевшей место не в каких-то Скалистых горах, а у нас в Москве, в приличном заведении по Алымовскому переулку? Да, к слову, ежели завеетесь, граждане, в наши палестины и возжелаете освежиться  - милости просим! Уютный уголок, прямо тут, за водокачкой, в полуподвале,  вход со двора. Сразу и увидите: «Стоп-сигнал». Номера над ним ещё, «Ливадия».  И пивка свежего попьёте с раками, и цены довоенные - заходите, товарищи, не промахнётесь, верно говорю!
     Н-да-с. И вот в таком месте нашей красной Москвы, в самом,  будем так говорить, центре  - такой случай! Позапрошлой ночью. Это со вторника на четверг. То есть на среду, аккурат под тринадцатое декабря,  День, так сказать, Андрея Первозванного, хотя это и поповский опиум.  Эх-эх, на осьмом году нашей родной советской власти!  Эх! - говорим мы и повторяем: эх! - это что же  такое, граждане, происходит?
     Да обидно-то то, что музыкант, убиенный грешным делом, был не каким-то там тапёром из Америки, а, будем так говорить, музыкантом от Бога Иисуса нашего Христа,  мастером  бренчания и перебора,  виртуозом балалаечной  техники!
     Какой артист в ём погиб, товарищи, ой, какой артист! И не передать! Да ведь и время, время-то какое, ах, какие времена у нас несозвучные, граждане! Одно слово: «НЭП»! Тут и партейному впору заскучать: за что боролись, за что страдали? Кровью истекали,  некоторым образом, на колчаковских фронтах?  Ась?
     И, главное, быстро всё так! Ну, понятно, специалисты. Это у них облаву мильтоны сделали в «Трёх ступеньках», так они разбежались во все стороны, перекантоваться. Ну, двоих-то я сразу срисовал: один по кличке Бык, он у Папаши по «медведЯм» работник, сейфам, по-нашему, а другой, Щиглик, так, шпанка,  несурьёзный человек. Один раз предлагаю ему, честно-благородно, так и так, Петруша, передай кому след, жирный бобёр кассу держит у полюбовницы в Варсонофьевском… То есть, что это я...  Ерунду порю…  Обмишулился граждане!  Я человек честный, благородный, старшой над услужающими, раньше в «Крыме» на Хитровом, а теперь здесь, в «Стоп-сигнале» руковожу, будем так говорить, коллективом, о душе молюсь, да о милиции не забываю. Так-то-с!
     А вот третий за ихним столом мне неизвестный был. Такой, из бывших, на юнкерка похож. Как его только жернова нашей родной революции не перемололи? Прямо удивительно. И этот третий буквально мне сразу не понравился.  Антипатичный интеллигент.  Явно по мокрому делу.
     А дело было, значитца, так: тут вот я за стойкою стою, кассу подбиваю, тут артель ломовиков гуляет, там барышня ликёр из рюмочки пьёть - жёлтый билет у ей в полном порядке, можете даже не переживать;  в дальнем углу, как водится, писатель волосатый сидит, быт революционного народа изучает, чтобы потом в повесть вставить, ну и так, мужички деревенские, к культуре приобщаются, да зимогор старый бродит, допивает, головы от селёдок со столов докушивает - мне не жалко, чего мне, не зверь, чай, не гидра.
     Да-с. А тут, под стеночкой, под портретами Карла и Маркса, Климушка сидит, музыкант наш трактирный и наяривает, с разрешения хозяина Скорина. Да так чисто играет, хоть в оркестру его сажай, в театр Мейерхольда - и «Эх, яблочко!», и «Белую армию, чёрный барон», и «Коробейников», и «Вдоль да по речке», и «Чу-чу-чу, стучат, стучат копыта», и, особенно, конечно, свою любимую - «Светит месяц, светит ясный».
     Только смотрю я, башкой крутит энтот жиган.  Рожу дворянскую косоротит, да чего-то своим говорит, а они его придерживают, отговаривают как бы. Я, конечно, бутылки тотчас попрятал, ром там, коньяк, марсалу, рюмки начал под стойку прибирать, в ожиданьи мордобоя. Ну а такого, конечно, не ожидал, намного худшего.
     А энтот, корниловец недобитый, руки их скидает, встаёт и идёт к Климушке. И вырывает у него балалаечку, трескает ею по шапке-ушанке и говорит  змеиным голосом такое: «Если ты, - говорит, - хамская морда, - ещё раз заиграешь свой  гнусный «Светит месяц, светит ясный» - я с тобой, - говорит, - как Дартанян с гвардейцем кардинала!» Какой Дартанян? Армянин, наверное, залётный. Я их не знаю, знать не хочу и вам, товарищи, не советую.
     И поворачивается уходить. А Климушку дёрнула нелёгкая в диспут вступить и аргумент выдвинуть. Ну, будем так говорить, накмоканый он бывает, ближе к ночи, буквально до зелёных соплей, после двадцати-то рюмочек. От благодарных слушателей, ге-ге. А я что? Играет и играет. Ещё лучше после играет. Артисту многое прощается, жрецу Аполлона, опять же, вспомним тапёров из пампасов.
     Да-с. И вот, Климушка, кидает, стало быть, в спину энтому деникинцу треушок свой пролетарский, да и кричит, под одобрительный гул ломовых извозчиков: «Отлезь, гнида! В настоящее время все в своём праве! Я играл чего хотю и играть буду! Отпрыгнул моментально, контра недорезанная!»
     Тут, смотрю, валеты бубновые, Бык с Щигликом, кинули червонца, да на выход потянулись, не интересуясь допивать. А энтот, баринок, вернулся к Климушке, да улыбчивый такой, обходительный - такой, что я мальчику мигнул: за постовым, мол,  Андрюшка, птицей!  Да-с. А Дартанян приобнял эдак Климушку, шепнул ему на ушко, да и пошёл из залы. А Климушка постоял в изумлении, да и присел. Посидел, да и на пол сковырнулся. А грудя под полушубком вся в кровищи.
     Ну!  Все за шапки, ноги в руки - помогай Бог! - и на двор, толкаясь в молчании.
     А тут уже, конечно и лягавые набежали. Мать моя, милиция троеручица.  Тут я стою, понятой свидетель, тут хозяин Скорин потеет, а тут судебный врач говорит следователю, Багрову Егор Африканычу, коий ещё  в сыскной части служил - самые очевидные вещи: так и так, мол, убитый молодой мужчина, лет двадцати шести-двадцати семи, смерть же причинилась посредством удара ножа в сердце. «Макар  Онуфрич, - говорит Егор Африканыч, - как звали Орфея-то вашего?» Я, говорю, будем так говорить, насчёт никакого Орфея не знаю, а звали покойника Клим Чугункин, ни в чём таком не замечен, а просто играл на балалайке по трактирам.  Они собрали улики, да пошли, а Климушку в морг повезли, в последнее пристанище музыкантов.  Ещё два хмыря белохалатных его шмонали, на свет разглядывали: «Подходящий трупец, - слышу, говорят, - как раз Борменталю сгодится, Иван Арнольдычу, он уже двадцать раз спрашивал.»
     Да, вот она, тёмная изнанка медицины. Ну, чего меня не касается, того меня не касается. Пожил, знаю.
     Вот какая драма из жизни разыгралась у нас в трактире «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы и вот какая разница между нашими, будем так говорить,  любителями музыки и ковбоями  Дикого Запада.


         2024 г.