Хмель. Сюжет третий, пьяный, но бодрый.
*****
В бесконечной, безбрежной, обессиливающей бессмысленностью и неодолимостью рутине повседневности перед нередкими встречами с еще не знакомыми ему людьми (чаще всего это были, конечно, журналисты) он больше не отягощал себя излишними волнениями. Какие волнения, к чему? Общаться приходилось много, и все было предсказуемо, все одинаково.
И даже если этим незнакомым человеком была молодая женщина, теперь он тоже не испытывал, как это бывало с ним раньше, ни малейшего дискомфорта. Перечень типовых ролей, которые разыгрывали перед ним и, вероятно, перед любыми другими «источниками» журналисты в юбке был довольно скуден и давно им изучен: или строгая и требовательная, или покладистая и примерная, или своя в доску «рубаха-деваха», или очень-очень соблазнительная и эксклюзивно с тобою на многое даже готовая; в крайнем случае, случался эдакий микс – из разного понемногу. От спектаклей этих его, как правило, тошнило, но деваться было некуда: дело есть дело. Приходилось в таком вот бездарном лицедействе, пусть и нехотя, но участвовать – дабы после результаты участия успешно выдавать за плоды своей усердной работы.
И только в этот раз – все вроде бы было не так, все складывалось как-то по-другому; хотя что же именно происходило по-другому – этого он никак не мог себе уяснить.
Казалось бы, ничего нестандартного, ничего, выходящего за рамки обычности: просто она позвонила ему впервые в один из самых обычных дней, просто представилась, просто задала дурацкий какой-то вопрос и попросила бессмысленный, проходной «коммент», просто не перезвонила, просто не согласовала, просто исковеркала слова его до неузнаваемости; просто на следующий день уже он устало ругался на нее и на себя, и сам звонил ей, и уныло занудствовал: «так нельзя», «на будущее пожалуйста» и т.п.; просто договорились после этого встретиться, чтобы «познакомиться поближе», – конечно же, только для того чтобы в будущем «избежать недоразумений»; просто еще две недели после никак не получалось совпасть; просто наконец совпали…
Все было обычно, совершенно обычно – ведь так происходило почти со всеми; но здесь, по неведомым каким-то причинам, чудилось ему что-то иное: то ли в голосе ее не слышалось прожженности (скорее, не показавшееся уместным воодушевление), то ли в словах не чувствовалось ожидаемого цинизма (скорее, странная, обезоруживающая наивность); потому и в стремлении с ним во что бы то ни стало встретиться (сама звонила, сама настаивала) почему-то хотелось угадывать не только охоту за тем, что после можно «продать» на передовицу. Впрочем – и он вполне допускал такое – все перечисленное могло быть следствием его и только его желания: видеть все именно так, как он видел…
Эти ощущения нашли неожиданную и при этом довольно заинтересованную, если не сказать, яростную, поддержку в лице другой, давно уже прикормленной, «подопечной» - которой, от волнения или просто сдуру, угораздило его проговориться о предстоящем знакомстве. «Да-да, с ней сто;ит, пожалуй… - так высказалась та, не уточняя, что именно «сто;ит», - хорошая она вообще-то она… и чистая – пока». Зачем сболтнул? Сто такого надеялся вызнать? После – одно лишь сожаление; всего-то недельку потерпеть… К собственному странному беспокойству вдобавок получил еще и явно нездоровый интерес «третьих лиц» - такой интерес, которого уж точно стоило бы избежать: теперь о том, как продвигается означенный процесс, ему приходилось нехотя отчитываться едва ли не каждый день. Ладно бы одна только рыжая эта стерва, так ведь нет: из-за дурацкой его оплошности зрителей сразу набежал полный зал; вот только об этом совсем не хотелось ему думать…
Встретиться договорились вечером – не рано, в восемь, на Маяковке: хорошо, потому что из офиса не отлучаться днем, с перспективой, что вызовут обратно: и тогда все комкать, и глупо извиняться, и спешить назад; плохо, потому что опять допоздна, потому что опять вечером не получится помочь жене уложить капризничающую как нарочно дочку; а жене тяжело: на шестом месяце, и плохо ей все время, и дважды уже на сохранении («почасовую» их няню все равно никогда не оставит подольше – и не из-за денег вовсе, а потому что «неудобно задерживать»), а его – опять и опять нет... Нехорошо, совсем не по-человечески, но ведь и иначе никак: что-нибудь да возникнет, что-нибудь да задержит и так всякий раз; вот и вечерние встречи, вот и они – тоже ведь следствие служебных его обязанностей, тоже ведь часть большой, серьезной работы…
День, как в насмешку, прошел тихо; часам к шести серьезных дел не осталось. Основной источник головной боли свалил куда-то без предупреждения; затихли в его отсутствие и все остальные. Можно было, значит, уйти и в обед; ну да ладно: тихий день – тоже удача: сразу несколько пунктов – долой из еженедельника. Два письма, для начальства поменьше, несрочных - отредактировал (главное – вперед, и в два раза сократить, и убрать длинноты); и презентацию выправил – для Земляникина (несчетные большие буквы – долой, и запятые расставил, и вычистил обычно-тошнотный канцелярит, ну а цифры – это пусть сами сверяют); и записал соображения по буклету (на днях обсудить с издателем); и «предложения по корректировке общественного мнения в основных регионах присутствия» (придумают же – а на деле: какое там к черту «мнение»? какие предложения? одна пошлая «размещенка»(1)) – их тоже почти закончил. Еще бы и пресс-релиз («закончена бурением» очередная уникальная скважина – сколько их было уже, таких «уникальных»? сколько еще будет?) успеть за сегодня сляпать; но нет, с этим что-то заленился; ну и ладно – два дня ведь в запасе…
И вот: выезжать через час с лишним, а до тех пор – только ждать и курить в темное, холодное окно; холодное – не оно само, а то, что за ним: обычный декабрьский вечер, вчера таяло, сегодня опять метет, и блестит уже то там, то тут праздничная иллюминация; сверкает, напоминая настойчиво, что скоро опять новогодний дурдом: десятки формальных подарков, сотни неискренних поздравлений, и все-все-все – «успеть до 31-го», так, словно бы и впрямь за этим вслед днем начнется совсем другая какая-то жизнь, так, будто действительно имеет какое-то значение, что случится до, а что после достижения произвольно отложенной на оси абсцисс точки…
В безбрежности пространства, в бесконечности времени – имеет ли хоть что-то и хоть какое-нибудь значение? Имеет ли значение, имеет ли смысл одна, отдельно взятая, жизнь? Есть ли то, что сможет наполнить ее смыслом?
*****
Выехал за час с лишним, но все равно опоздал: и без того не спешащий по вечерам автомобильный поток почти замер из-за снежных заносов, и через центр он еле пробился. От этого разволновался еще больше, и дважды пытался предупредить – но дозвониться не получилось. К счастью, все равно пришел первым; она же, как после выяснилось, долго ждала «очень нужный коммент»…
На месте – совсем почти успокоился: волнение осталось, но самую малость.
Она появилась минут через двадцать. Рост средний, стройная, но формы в порядке, шатенка с короткой стрижкой, лицо мягкое, миловидное, плавные черты, глаза изумрудного цвета… в общем, хорошенькая… Хуже или лучше жены? С женой чтобы рядом встать… Обрадовался он этому или огорчился – и сам не понял; он, в общем, и не знал, как хочет: чтобы она была лучше жены или чтобы жена была лучше ее; об этом – словно бы думал за него кто-то другой, думал знакомыми, до тошноты привычными, до дрожи раздражающими словами…
- Привет! А я сразу поняла, что это ты! – сказала она, быстро подойдя к столику, и, словно бы что-то уловив, встревоженно добавила: - У тебя все в порядке?
- Да-да, конечно!
Поправив, насколько сумел, лицо, он торопливо вскочил, чтобы взять у нее куртку; в ограниченном, стесняющем движения пространстве из-за его габаритов выступил ожидаемо неуклюже: громыхнул, едва не перевернувшись стул, споткнулся и чуть не упал сам, зацепившись одной ногой за другую. Усилием – заставил себя улыбнуться:
– И как же ты это поняла?
- Что это ты?
- Ага…
- Да подсказали добрые люди…
Она отдала ему куртку. Случайно или нет, заметил вблизи: мочки ушей – совсем алые; но непонятно: от смущения или с мороза… Куртку повесил на крючок, вернулся; осторожно, стараясь ничего не уронить, подвинул ей стул. Сказал:
- Догадываюсь кто.
- Догадываешься?
По лицу – не показалось, что удивилась.
- Догадываюсь, да. Мой грешок: проболтался. И что же она тебе сказала? Войдешь и сразу поймешь: сидит типично пиаровская такая рожа?
Собственная шутка ему не понравилась, показалась искусственной, показалась избитой; к счастью – только ему: она засмеялась – и звонко, совсем не натянуто.
- Грешок, похоже, обоюдный! Нет, она сказала: крупный такой, в очках, увидишь и сразу поймешь…
- Исчерпывающе… однако ж и я, как ни странно, узнал. Вернее, тоже сразу понял, что ты – это ты.
- И тоже по описанию?
- Нет-нет, данных я не запрашивал. Но как-то…
- Понятно! - она засмеялась опять. – На самом деле это было про меня… как ты там сказал? Типичная… ну в данном случае, видимо, журналистская… такой, стало быть, у меня
вид?
- Нет-нет! – смутился он столь неожиданно женской логике. – Я вовсе не это… Ну то есть… возможно и имеется, да, что-то такое вот профессиональное, но только, конечно, без
слова «рожа»…
- Но вид все-таки журналистский, да? Понятно, вот, значит, как выглядит исполнение желаний…
- Желаний?
- Ну да. Хотела же быть… Получается – удалось.
- Нет-нет! – зачем-то повторил он, все еще пытаясь объясниться. – Ну есть ведь и еще масса… э-э-э… масса признаков. Возраст, извините… хоть он и не тот пока, чтобы извиняться. Потом, когда вошла, было видно: ищешь кого-то глазами. Ищешь, но взгляд немножко такой потерянный: как будто не вполне понятно, кого нужно искать. Потом соответствие внешности голосу, а голос твой я уже имел удовольствие…
- Да ты прямо Шерлок Холмс!
От этой чуть-чуть насмешливой, но вроде бы и достаточно безобидной фразы он смутился еще сильнее; смутился так, что в ответ пробормотал что-то совершенно невнятное и, потерявшись совсем уже от этого, замолчал. Начало разговора получилось в итоге неловким; по крайней мере, так ему показалось. И по тому, как она, схватив меню, принялась изучать его едва ли не внимательнее обещающего сенсацию документа, он заключил: неловкость вышла обоюдной. Это, впрочем, указывало: и намерения создать ее тоже ни у кого не было…
Паузу первой прервала она (у него не хватило духу); спросила, не поднимая глаз:
- Что-то заказал уже?
- Нет, что ты, как можно? – он снова попытался взбодриться натужной шуткой.
- Но меню-то посмотрел уже? А то даже не открываешь…
- Да мне его, честно говоря, и смотреть не нужно – знаю практически наизусть…
- Наизусть? Часто бываешь здесь? Водишь сюда девушек?
Последнее прозвучало почти вызывающе, и теперь, хоть она и прятала по-прежнему взгляд, глядя в меню, как попытка скрыть смущение это уже не выглядело. Скорее наоборот… неужели играет строгую и требовательную? Или так сокращает дистанцию? Или пробует произвести впечатление?
Ответить себе однозначно, ответить и устало, про себя, «пожать плечами», согласившись на одну из привычных ролей в одном из привычных спектаклей – нет, поступить так почему-то сейчас у него не получалось. Не только не получалось – и желания, чтобы получилось, не было…
Ответил – как было:
- Скорее, журналисток тогда… да собственно, и журналистов тоже. В сугубо деловых, так сказать, целях. Раньше трудился недалеко тут, вот и повелось. Нормальное вроде бы место. Или тебе здесь не нравится? Если что – можем и переместиться…
Она энергично тряхнула головой и, оторвав наконец взгляд от меню, посмотрела прямо ему в глаза. Показалось: посмотрела почти благодарно. Он понял: его не слишком уверенный ответ, его даже, наверное, сумбурно-растерянный лепет – все пришлось к месту. Увидеть в нем прожженного циника (то самое типическое профессиональное явление) она, вероятно, вовсе не хотела.
Не увидела – он явственно ощутил: возникшее в первый момент напряжение сразу ушло, растворилось в воздухе.
- Нет-нет, вовсе не нужно; на сегодня мне точно хватит перемещений! – поспешно ответила она. - Интервью, прессуха, редакция – и всё на разных концах города. А тут как раз очень даже! Вот эти роллы – выглядят, мне кажется, неплохо…
- И на самом деле – вполне. На мой вкус, конечно. Разновидность шаурмы – но поизысканнее, понятно, чем в киоске…
- Отлично, вот и не будем ничего изобретать…
Фаршированные куриным или свиным мясом роллы были самым простым и дешевым блюдом из представленных в меню, и он, конечно, подумал о том, что это необычно; ведь обычным было как раз обратное: представители второй древнейшей, причем обоего пола, гастрономической халявой, как правило, пользовались весьма охотно и себя ни в чем не стесняли.
Отложив в сторону меню, она улыбнулась – немного усталой, немного протокольной улыбкой; а он, пытаясь не смутиться снова, поймал себя в тот же момент на совсем не служебном желании: чтобы и скромность в выборе блюд, и ее улыбка, в которой скользнуло что-то совершенно не профессиональное, что-то испуганно-неуверенное, что-то, одним словом, вполне человеческое, все же не оказались привычно-притворной игрой – теперь уже игрой в покладистую и примерную.
*****
- Что за прессуха, что за интервью? – спросил он. – Если это, конечно, не страшный секрет.
Также устало – махнула рукой:
- Да ничего особенного, ровным счетом ничего. Не прессуха даже – брифинг, и ни о чем совершенно. Депутаты – как обычно, нагоняют на себя важность…
- По налогам что-то? Видел на лентах…
- Да-да, именно. Опять какие-то инициативы, очень и очень, ясное дело, прогрессивные. От вас бы, кстати, коммент…
- Да-да, уже просил сегодня кто-то…
- Дал?
- Пока нет. Не разобрался еще, честно говоря, что там к чему. И как мы к этому, соответственно… Но для тебя сделаю, конечно. Завтра все выясню, нет проблем.
- Спасибо, но в номер там не о чем. Может, обзорный какой-нибудь потом… Спрошу, когда буду писать. Если буду.
- Хорошо.
- А интервью – ну там по газу… По экспортным всяким делам. И вот тут с вами много как раз пересечений…
- Дай угадаю: кто-нибудь из Газовой компании опять и, конечно, по доступу к трубе?
- Тебя ничем, похоже, не удивишь.
- Сказала же, что много пересечений – что еще может быть?(2)
- Логично. Но здесь комментов от вас мне, пожалуй, и не нужно. Официальных, в смысле. Хотела вот только спросить…
- На источник?(3)
- Нет, честно: именно хотела спросить.
- Нет проблем, но давай, может, сначала закажем?
- Давай.
Он поднял руку, но привлечь внимание персонала подобным скромным образом ему не удалось: все официанты и официантки, будто сговорившись, именно в этот момент дружно отвернулись. Приготовившись провести некоторое время, как жаждущий оценки ученик, с вытянутой вверх рукой, он хотел было покамест продолжить разговор; ей, однако, такая идея явно не понравилась.
- Примите у нас заказ! Пожалуйста! Мы ждем! – выразительно оценив взглядом его примерный вид, вежливо, но громко и требовательно сообщила она в зал, а после, понизив голос и словно оправдываясь, добавила в его сторону: - Нет, ну неудобно же так сидеть…
Испытывая странное, давно забытое, постыдно детское чувство защищенности, он опустил руку. Произнести «спасибо» от смущения не повернулся язык, и он попытался хотя бы благодарно улыбнуться. От неловкости в этот раз его спасла нарисовавшаяся почти сразу после столь убедительного требования официантка: маленькая девушка, с огромным, размера А4, блокнотом, который, свернув в трубочку, она засунула в карман фартука; здесь однако его настигли эмоции иного по природе, но все равно по форме схожего толка: карман фартука официантки был оттопырен вперед так сильно, что напоминал живот беременной женщины – из-за этого снова накрыло чувством вины…
- Добрый вечер, меня зовут Ксения, сегодня я… - заученно затараторила официантка, попутно пытаясь элегантным движением вытащить из кармана огромный блокнот и ручку.
Элегантно не получилось: ручка оказалась в руке быстро, а блокнот застрял в кармане фартука и не поддавался.
- Мне, пожалуйста, ролл с курицей, - сказала она, не дожидаясь режима полной готовности. – И чай, зеленый, жасминовый.
- Чай на двоих, в чайнике. – дополнил он. - Можно сразу. Мне тоже ролл, только со свининой. Еще что-то?
Она помотала головой.
- Тогда все, - завершил он, но, не удержавшись, еще и посочувствовал – то ли официантке, то ли себе: - С блокнотами кто-то явно промахнулся…
Сумев наконец «опростаться», Ксения роботизировано выполнила все положенные действия: заказанное зафиксировала, после зачитала вслух, безо всякого выражения поблагодарила и удалилась.
Возвращаясь к разговору, они встретились взглядами снова, случайно, мимолетно; но даже так не получилось у него не заметить – теперь еще и на контрасте с явленной на практике бойкостью – сразу несколько желанных деталей: и нервно-неуверенный блеск ее глаз, и быстро сгустившийся румянец, и нерешительность – после небольшой паузы, которую он выдержал не столько из вежливости, сколько из робости, сама она так и не заговорила о том, на чем прервалась.
Ему самому – тоже об этом совсем не хотелось; однако же иного способа легко и безопасно прервать молчание он просто не нашел.
- Так что там с трубой?
- Ах да… Собственно, тоже, что и всегда: они, понятное дело, обоснованно против.
- И чем обосновывают?
- Ну тем, что невыгодно, конечно.
- Им невыгодно, тут не поспоришь(4).
- Вот я и хотела понять: а что предлагается в качестве альтернативы? Точнее, спросить – они ведь сказали что…
- Они сказали то, что предлагается согласно их версии.
- Естественно, я как раз об этом. Вот я и хочу узнать: какова ваша?
- Это вопрос журналиста?
- Или?
- Или просто вопрос.
- А в чем разница?
На наивность – тоже не походило. Выглядело, скорее, как «своя в доску». «Рубаха-деваха» - так бы и определил ее, если б хоть что-то намекало на фальшь. Не намекало – сам себе он казался в этот момент куда фальшивее: не все ли равно, в конце концов, «чей» это вопрос – ведь к нему это не имеет ровным счетом никакого отношения…
- Да не люблю я просто вот это: ваша версия, их версия, - стараясь быть честным , причем именно быть, а не казаться, ответил ей он. – Получается тогда: что там на самом деле – как бы и не важно. Могу сказать, что думаю. Но это не «наша версия».
Она согласно кивнула.
- Все просто. Есть несколько производителей, и есть среди них крупнейший; и этот крупнейший монопольно владеет транспортом, что нонсенс, конечно. Поскольку избытка объемов в трубе нет, возникает зависимость от прямого конкурента, который волен предоставлять или не предоставлять доступ в транспортной системе по своему усмотрению. ТО есть налицо отсутствие равных, справедливых условий конкуренции. Если хотим эффективного использования добываемых объемов – доступ нужно сделать равным. Ну или не равным, нет; но пропорциональным, справедливым.
- Хочешь сказать: должно быть как с нефтью?
- Да, наверное, так примерно.
- Ну а вот они говорят: это только выглядит логично, а на деле ситуация совершенно иная. По нефти инфраструктуру выделили изначально, в процессе приватизации, когда делили всю отраслевую базу; тогда как газовую отрасль не делили и, соответственно, инфраструктура принадлежит…
- …основой добывающей компании – об этом и речь. Основной, но ведь не единственной. Потом: отрасль как бы не делили, да, но иные-то производители газа тем не менее появились. Стало быть, элементарный антимонопольный принцип требует… Азбука вообще-то.
- Допустим, но они говорят: как же так, доступ будет равный, а расходы на поддержание инфраструктуры?
- Не равный, а пропорциональный, уже уточнили. И расходы пропорционально поделить, конечно; с этим все согласны.
- Ну ты же понимаешь: на это они не пойдут. И все это понимают. Потому что половина их капитализации – это монополия на трубу. Кроме того, если ее выделить, не станет и единой компании…
- Это опять же их версия. Монополию, понятно, по доброй воле никто не уступит, потому все их аргументы всегда будут за то, чтобы ею не делиться. Но никто и не говорит, что данную проблему можно быстро решить. Пошагово: на первом этапе – хотя бы пропорциональный доступ, без возможности отказа. Плюс единые тарифы.
- Единые? И как ты это себе представляешь? Монополист сам себе назначит те же тарифы, что и остальным?
- Конечно, не назначит. Хотя бы для сторонних или, как они это называют, «независимых» производителей. Пока ведь и этого нет. Полностью с потолка ценообразование: кому льготный, кому запретительный…
- Хорошо, ну а если речь, к примеру, о родственной структуре? Ей – по каким тарифам?
- Тонкости есть, да, но вполне преодолимые. Было бы желание…
- То есть вы, как я понимаю, хотите на законодательном уровне их обязать…
- Мы? Вот я, если честно, ничего от них не хочу…
*****
Они сидели друг напротив друга, и этот разговор шел как бы сам, отдельно от них; вероятно поэтому, чувствуя себя не только участником, но и наблюдателем, он, быть может, того и не желая, рядом с видимым отчетливо улавливал невидимое; искал и одно за другим находил подтверждения: в полном соответствии с его ожиданиями, эта встреча уже сейчас, с самого начала, слишком многим (да почти всем!) отличается от обычного и привычного. Отличается хотя бы уже и тем, что никогда еще не было никаких ожиданий и никогда он не искал им никаких подтверждений; тогда как сейчас все выглядело для него именно так, будто и он, и она, негласно условившись, пытаются делать вид, что здесь они только по делу. Пытаются, но ни тому, ни другому эта роль уже не нужна; не нужна – и не дается.
Но что же тогда происходит? Что происходит – с ним? Осмыслить, охарактеризовать, сформулировать – его способ, но… Россыпь неясных, не оформившихся ни во что образов – так это поселилось в нем. Он чувствовал страх перед неизбежным, неконтролируемым – именно так, наверное, пугает надвигающаяся стихия, когда от нее нет возможности спрятаться.
По той же самой причине происходящее одновременно представлялось ему словно бы уже случившимся или, как минимум, фатальным; только и оставалось теперь: просто говорить, просто ни о чем себя не спрашивать; просто стараться не думать о том, какие же конкретно действия, какие движения, какие жесты, какие интонации – что именно выдает и его, и ее; выдает, что для них обоих происходит здесь и сейчас что-то не совсем обычное, что-то, быть может, непривычное; не спрашивать, а просто плыть по течению, по-прежнему вполне допуская: желаемое так часто выдает себя за действительное…
Течение несло их – плавно и без рывков – еще некоторое время. Он первым – в нем не удержался. Спросил, когда «трубная» тема совсем исчерпалась:
- Слушай, а можно теперь мне – вопрос? Не очень, наверное, деликатный…
- Думаю, можно, - разрешила она. - Надеюсь, он не очень неделикатный? А то я могу покраснеть.
Сказала – и уже покраснела.
- Мне кажется, не настолько, нет. Не настолько личный.
- Тогда давай.
- Скажи, а тебе вот это все… Имею в виду: эти доступы, трубы, налоги… Тебе все это действительно интересно? То есть, да, я понимаю, что это работа, и хочешь не хочешь нужно из чего-то кроить материал, но кажется ли это тебе действительно важным? Или даже: кажется ли твоим: большие деньги, серьезные вопросы – как с этим, а?
Официантка принесла чайник и две чашки. Он сразу разлил чай. Жидкость была светло-желтого цвета.
- Не заварился еще, - пояснила она. – Нужно пару минут подождать.
Смутился.
- Да-да, забыл… Заговорился. Сейчас вылью обратно.
Из чашек в чайник оказалось сложнее: пролил на стол – смутился еще сильнее.
Она проворно выдернула из держателя салфетку, промокнула образовавшуюся лужу. По ходе успокоила:
- Ничего-ничего… В смысле: и это ничего, и ничего неделикатного, честно говоря.
Он тоже взял салфетку, вытер стол насухо. Чуть помолчали, пережидая очередную неловкость. Она продолжила:
- Только вот что ответить, я не знаю. Вообще-то мне, как мне, наверное, не очень интересно. Но тогда правильнее сказать: было неинтересно. Потому что теперь это действительно моя работа. Чтобы желание иметь: материал собирать, рыть, накапывать, для этого, мне кажется, просто необходимо заинтересоваться. Ну а со временем… со временем, да, стало до того интересно! Попробуй теперь остановись! Так и со всеми, думаю. Журналисты же – они все поголовно сумасшедшие, ты, думаю, сам знаешь. Точнее, поголовно становятся сумасшедшими, как раз вот – со временем…
- Прям все?
- Ну… почти.
- Думаю, вопрос в степени все же. Есть ты, например, а есть известная нам обоим особа…
- И в чем разница? В возрасте только.
- Не только.
- А в чем?
- Да вот в этом: ей, кажется мне, действительно дико интересно. До полного неприличия. Для нее вот это: рыть, копать, акции, облигации, доли, пакеты, кто сколько занял (и не отдал), кто сколько украл (и у кого)… в общем, это и есть ее жизнь. Не удивлюсь нисколько, если узнаю, что и дома с мужем она обсуждает именно это.
- Так я и говорю: разница в возрасте. Я просто пока не такая, возможно. Ну, с мужем точно не обсуждаю. Но всему свое время…
- На первый взгляд – так не кажется. Это все-таки, знаешь, некая неотъемлемая личностная характеристика: потребность все время сплетничать, кому-нибудь кости мыть… В данном случае человек удачно и, можно даже сказать, умело превратил свое, с позволения сказать, ключевое качество в профессию. Тебе вот – нравится сплетничать?
- Может быть… я не знаю.
- Ну есть у тебя, допустим, желание обсудить сейчас со мной чью-нибудь личную жизнь? Хотя, по чести, мы ведь почти уже обсуждаем…
- Вообще-то о ней – это ты заговорил. К счастью, до личной жизни мы вроде еще не дошли. И – нет, не хочется.
- О ней, признаю;, я; так вот как раз – раз не хочется тебе, значит, у тебя – больше по необходимости, чем по зову сердца. В этом и разница.
- В журналистику-то занесло. Каким-то ветром.
- Занесло много кого, что вовсе не удивительно, поскольку в информационный век, думается, все гуманитарные профессии так или иначе превращаются в журналистику. Как минимум, в части способов достижения какого-либо результата. Впрочем – каким же ветром именно тебя?
Она вроде бы усмехнулась – но глаза погрустнели.
- Да самым обычным: попутным! А как еще пробиться в люди девушке из славного города Саратова? Такой, понятно, которая хочет головой, а не телом… Журналисты же стали героями эпохи – куда еще? Наивные мечты о борьбе с общественными пороками, все такое… Кто же выведет всех негодяев на чистую воду?
- Если не ты?
- Смешно? И глупо, правда? Да-да, мечты провинциалки, такая вот банальность.
- Нет-нет, я не про это! – поспешно заверил он. – Тем более что и сам-то в некотором роде…
- В некотором роде из провинции? Это как?
- Ну так примерно, что вроде бы из Москвы, но с довольно тухлой ее окраины…
- Ну знаешь! – криво усмехнулась она. – Откуда тогда я? Тоже ведь не на проспекте Кирова(5) выросла. В любом случае получается, короче, так, что сюда я приехала именно что Москву покорять…
- И даже покорила вроде как.
- Смеешься?
- Да нет же, почему? Совсем не смеюсь, нет. Я ведь не знал, что ты из Саратова, и об этом вовсе не думал. Мне, честно говоря, такие тонкости вообще тяжеловато даются.
- Вот-вот, и это как раз то, что выдает в тебе москвича…
- Возможно и так, но точно знаю: москвич я не какой-нибудь там коренной, в тридцать четвертом поколении… Но помнится, слово такое было: «лимитчик» – так я и впрямь долго не знал, что оно значит. Чай наш заварился, как думаешь?
- Думаю, да.
Он снова разлил по чашкам, сначала ей, потом себе; получилось аккуратнее: без последствий.
- Поступать приехала? Или уже после учебы?
- Поступать. Но на дневное не вышло, только на вечернее. Обычное дело.
- И куда, если не секрет?
- Как куда? На журфак(6), ясное дело.
- На журфак? – удивился он. – Странно! Должны были, как я понимаю, примерно в одно время там… э-э-э… присутствовать. Но твое лицо совсем не помню – а память на лица у
меня хорошая.
- Ну так я же на вечернем. Ты-то, наверное, на дневном? Вот и не пересекались.
- Возможно. И как тебе там… жилось?
- Да как всем, думаю. Сначала глаза горели, конечно, потом уже не очень. Да ведь и работа наша, а работать, считай, сразу, как приехала, так и начала, пришлось, сохранению романтического настроя не очень-то способствует. Все эти редакторские вопли: просос там(7) и тому подобное… Тяжело было вообще-то. Думала в какой-то момент: доучиться и обратно уехать. Даже опозориться не боялась…
- Что же остановило?
- Да тоже все прозаично. Хотелось бы сказать: целеустремленность, внутренний стержень, «не сдаваться» или еще что-нибудь в таком роде. Но если честно: замужество.
Глотнув именно в этот момент довольно горячий еще чай, он чуть не поперхнулся от все же случившейся неделикатности.
- Прости, не туда попал что-то… Думал про профессиональное.
- Да брось… - она махнула рукой, посмотрела на него; и взгляд ее ему показался неожиданно напряженным, если не испуганным. – Короче, осталась, ну и вросла потихоньку. Вот
и на нынешнем месте уже пять лет почти, с небольшим перерывом на ребенка. Но с ним не сидела почти, сбежала сразу: плохая мамаша…
- Дочь?
- Нет, сын. Три скоро.
- А муж? – вдруг вырвалось у него – прежде чем успел снова подумать о деликатности. Осекшись, уточнил: - Я про профессию…
Она снова быстро посмотрела на него, теперь скорее с легким смущением – так, словно бы подумала, что наличие мужа чем-то ее компрометирует.
- Муж – программист, и с ним поэтому пакеты акций обсудить точно не получится – настолько все это от него далеко.
- Что-что? – не сумев сдержать усмешки, переспросил он, не сразу, а через пару-тройку секунд, когда сумел ухватить смысл услышанного. - Ты хочешь сказать, что у упомянутой ранее особы…
- А ты не знал? – удивилась она.
- Нет, откуда? Не интересовался… А когда сказал – я это как пример, даже и ну думал, что… Соответственно, про твоего мужа – совсем не к тому был вопрос, честное слово…
- У упомянутой особы муж – выпускающий редактор, они работают вместе.
- Тогда им, получается, сам Бог велел: и дома, так сказать, не прерывать рабочего процесса…
Смущение в ее взгляде снова сменилось едва различимым напряжением – теперь, правда, это выглядело так, будто она заподозрила что-то, компрометирующее его.
- Пусть это будет мой неделикатный вопрос, но… - нерешительно начала она, но тут же, слегка нахмурившись, напала в лобовую: - Мне кажется или к журналистам ты действительно настроен скептически? И если так, тебя самого-то – каким ветром?
- И тоже ничего неделикатного, - вернул он ей. – По сути, так же в точности, как и тебя. Тот же, смешно сказать, романтический запал: гласность, свобода слова, программа «Взгляд»… Правда, в моем случае это, наверное, было вторично.
- А первично?
- Первично, стесняюсь сказать, нравилось мне писать. Но не в виде публицистики, нет…
- О, дай теперь я угадаю! Стихи?
- В том числе. Тоже, конечно, совершеннейшая банальность, да… Сочинения, рассказы всякие. Баловался, короче.
- Почему же тогда не в литературный?
- Потому что как раз в этом месте и возобладало вторичное. Литературный – из старших товарищей никто, скажем так, не одобрял, вообще всерьез не рассматривал. Вот я и… Кто-то говорил: на филологический, кто-то – на исторический, ну а кто-то… В общем, случился своего рода выбор профессии, а не призвания. Впрочем, это громко слишком… Примерно так, короче: писатель – ну что это за профессия такая? Опять же историк, филолог – куда с этим? Преподавать? Тогда совсем не хотелось, да и перспективы… Ну а журналистом – и перспективы посолиднее, казалось, и вроде как тоже писать. Сомнения, скажу прямо, одолевали, еще на том этапе даже, когда я в многотиражке подвизался, чтобы публикаций к поступлению набрать. Помню: придешь с работягой каким-нибудь разговаривать – а он на тебя волком, типа: от дела отвлекаешь… Неудобно мне всегда это было – к людям в душу лезть; позвонить кому-нибудь лишний раз – целое себя преодоление. Но в итоге, как видишь…
- В итоге работаешь ты, заметим, не журналистом. Как говорят, не по профилю.
- Вот именно: не пошло совершенно. Ни перспектив, ни морального удовлетворения. Ни уму, ни сердцу, короче.
- А здесь?
- С заработком – ощутимо лучше, оттого, вероятно, и морального удовлетворения побольше.
- А работа сама?
- Тут – как посмотреть. С текстом, например, работать даже больше приходится. Конечно, релизы и буклеты, а также докладные и прочие служебные никак не тянут на свободное творчество; с другой стороны, иллюзии, что свободным творчеством хотя бы отчасти является репортерство – они тоже… Скажем так: если и не растаяли совсем, то давно превратились во что-то бесформенное, примерно как ледяные фигуры во время оттепели…
- О, это было поэтично, даже очень! – почти восхищенно воскликнула вдруг она. - Похоже, творчество для тебя и впрямь не пустой звук…
- Преувеличивать, допустим, не сто;ит, - рефлекторно (или профессионально?) заскромничал он. - Звук, может, и не пустой, но... Толку-то что? Все это хорошо только тогда, когда действительно принадлежишь только себе.
- Понятно: семья, дети…
- И не только. Человеком-то – тоже хочется себя почувствовать.
- Зарабатывать, в смысле, ты про это?
- Про это.
- Зарабатывать, конечно, нужно, мужчине особенно, - вроде бы согласилась она. – Только вот не знаю, насколько это дает возможность почувствовать себя человеком. То есть нет, неверно… Хочу сказать: не почувствовать, нет, а остаться…
- Почему нет?
- Не знаю почему, просто анализ профессионального опыта… Общаться со многими приходится: надежные источники, солидные люди, высокопоставленные, всякое такое… И все они, конечно, очень даже чувствуют себя людьми. Не просто людьми даже, а людьми весомыми – и эту свою весомость они очень и очень высоко ценят.
- И всячески пытаются продемонстрировать ее наличие…
- Да уж!
- И что же из этого следует?
- Да вот то, видимо, что с моими понятиями о том, что значит оставаться человеком, все это не очень сочетается.
- Правда?
- Истинная правда, клянусь! Говоря попросту: ну такие гнусные всё больше рожи, что даже на провинциальную дурочку солидность их производит, признаюсь, довольно гнетущее впечатление…
Вдруг осекшись и болезненно, словно бы вспомнив о чем-то крайне неприятном, поморщившись, она вслед за тем быстро натянула на лицо не кажущуюся естественной улыбку и поспешно добавила:
- Только не надо на свой счет, прошу…
*****
Приготовление роллов оказалось непростой задачей: на это ушло более получаса; и к тому времени, как их принесли, чайник был уже пуст. Прервав разговор на теме «гнусных рож» и отлучившись по очереди, чтобы «помыть руки», а потом заказав еще чаю, они принялись наконец за еду. От голода желудок у него давно постанывал, и на роллы хотелось буквально наброситься; в иной ситуации, на другой встрече, он, вполне полагаясь на то, что статусу все простительно, так бы скорее всего и сделал; но сейчас все было совсем иначе, и ему очень хотелось являть себя другой стороной: изысканной и рафинированной; не просто хотелось – у него как будто и не было права этим пренебречь, так, словно бы перед ним находился самый строгий и самый придирчивый судья его поступков.
В отличие от него, она, наоборот, вела себя с нарочитой, пожалуй, непринужденностью: приборы не использовала, ролл брала пальцами и, откусывая от него по куску, оставшееся клала обратно на тарелку. Рот и руку она вытирала салфеткой, мясной и овощной сок задерживался в уголках ее губ, и каждый раз ему казалось, что накопившаяся капля того и гляди убежит на подбородок; но снова и снова она успевала, промокнув, подхватить ее в самый последний момент; осторожно, стараясь не делать этого слишком явно, он ловил взглядом ее движения и пытался понять, что именно находит его глаз в этом грациозного. Понять не получалось, получалось только убедиться: точно что-то находит – что-то странно притягательное, что-то очевидно волнующее, настолько волнующее, что хотелось смотреть на эти уголки губ завороженно, не отрываясь и совсем не осторожно; но так делать было, конечно, и неловко, и вовсе не изысканно, и он в итоге всеми силами изображал, что занят исключительно едой: «культурно» резал ролл на кусочки, нанизывал их на вилку, засовывал в рот и тщательно прожевывал… Выдержать такое издевательство над собой давалось ему непросто.
- Тема, конечно, больная, - вернулся он к разговору, чтобы прервать затянувшуюся паузу и получить легальное право смотреть прямо на нее. – Себя я со стороны не вижу, но самым непосредственным образом сталкиваться с описанным… э-э-э… контингентом – мне, как ты понимаешь, приходится. Более того, продираться через их чванство, через самодовольство и, главное, через полное презрение к чему-либо, кроме собственных интересов – это, скажу без преувеличения, каждый мой день.
- Вот-вот! – торопливо дожевав очередной кусок и снова изящно промокнув салфеткой уголки губ, подхватила она. – Поэтому и сказала: не принимай на свой счет. Про тебя говорили, что вроде не такой...
- Про меня говорили? Опять она?
- И она – но не только. Звучит это у всех по-разному вообще-то: одним вроде как импонирует, других, наоборот, раздражает. Неважно, сама теперь вижу. И думаю вот: как же ты с ними? Как же ты там… Как бы это сказать? Наверное: как уживаешься?
- Спасибо на добром слове, но и тут, полагаю, некоторое преувеличение… - снова скромно и изысканно потупился он. – Уживаться приходится, никуда не денешься. Тяжело ли? Бывает, не стану врать… Бесит многое, конечно, и в депрессняк вгоняет одновременно. Никому ничего не нужно, никто ничего не хочет, никого ничего не интересует. Единственное, что интересует, так это то, что свое, так сказать, непосредственное: бюджеты, контракты, потоки… Без бумажки, без указания никто не шелохнется, указание не получишь без какой-нибудь визы, ну и все в таком духе… И так по любой мелочи. Замкнутый круг. Засада еще и в том, что моя задача – коммуницировать с теми, кто снаружи, то есть этого всего: того, что внутри, не видит и не может увидеть…
- Например?
- Ну например, вот ты.
- Я?
- Да, вот ты. Звонишь ты мне, допустим, и просишь что-нибудь выяснить. Ближайшие планы по какому-нибудь проекту. И тебе кажется: плевое дело. Да и мне вообще-то так кажется. Но тот, кто конкретным вопросом владеет – он, как правило, мне скажет: нет проблем, всю информацию мы предоставим, но только после соответствующего указания начальства, а то мало ли что… Я к начальству – а оно: да-да, конечно, предоставим в обязательном порядке, вот только сначала надо все обдумать, обсудить с тем-то, согласовать с тем-то, а то мало что… И как думаешь, с кем требуется обсудить, согласовать? Ну конечно же, с тем, кто и требует указания… Идиотизм? Форменный – но не могу же я рассказать тебе обо всем этом, правильно? То есть объяснить тебе, почему плевое дело нельзя взять и быстро сделать, я, получается, не могу. Да и интересно ли это тебе? А дальше обычно происходит так. Шибко настаивать начнешь – будет только хуже. Будет так: хорошо, раз вопрос такой важный, давайте по этому поводу проведем совещание. А на совещании – давайте создадим рабочую группу, включим в нее пятьдесят семь человек… Сто тридцать девять записок, двести шестьдесят восемь виз и т.п. Представьте проект комментария, пусть все внесут свои предложения, вы эти предложения проанализируете и учтёте, а потом представите окончательный проект – уже для высочайших правок; а потом учтите и их… А ты мне звонишь опять, через полчаса, у тебя дедлайн, тебе всего-то нужно: бэкграунд подвесить, тебе и коммент-то, допустим, не нужен, а только не налажать; и вот звонишь ты и возмущаешься: да что сложного-то? Тебе искренне непонятно, какие тут могут быть проблемы; а в реальности удивляться нужно тому, что выяснить в итоге мне хоть что-то все-таки удается. А удается мне только тогда, когда на согласования эти я забиваю болт и рассказываю под свою ответственность (так обычно и делаю); но все это до тех пор возможно, пока я не брякну лишнего, или, точнее, пока в том, что это было лишнее, кто-нибудь не убедит моего начальника. Такое, поверь, случалось неоднократно и оборачивалось, конечно, грозными наказами держать и не пущать до особого на то распоряжения… К счастью, строгость законов, а равно и распоряжений начальства в нашей традиции, как известно, компенсируется необязательностью их исполнения. Ненадолго прижухнуть, конечно, придется, но вскоре уже все и всё забудут – до следующего аналогичного случая. Спасение в том еще, что в следующий раз о предыдущем никто уже не помнит. Ой, что-то я увлекся, пожалуй… Жалобы эти – они ни к чему: у вас свои задачи, у нас свои.
Внимая его монологу, она жадно доедала ролл; окончание же монолога в результате пришлось на тот момент, когда она, оказавшись с набитым ртом, ничего не могла произнести в ответ. Из-за этого – лишь мыча замахала руками; но и в этом случае такая житейская непосредственность неожиданно пришлась кстати.
Ругать себя за отсутствие должной корпоративной лояльности, за то, что наговорил лишнего, - такое в последнее время с ним случалось нередко. Злость и раздражение в адрес безысходной служебной рутины все чаще не удерживались внутри и выплескивались наружу – и после он ругал себя, но все равно все повторялось. И сейчас: значительная часть только что раскрытого отдалась неловкостью, показалась особенно не уместной именно здесь, показалась – за миг уничтожающей все предшествующие усилия по демонстрации себя изысканным и рафинированным; но это ее мычание с набитым ртом – оно вдруг повернуло для него произнесенные слова совершенно другой стороной: так, что о них же он подумал как о честности, а не как о предательстве. Повернуло еще и так: если все, что он может сделать для корпорации, он для нее делает – так почему же, если корпорация его усилий не понимает и не принимает, никому нельзя в этом признаться? Повернуло – и собственная слабость вдруг перестала казаться ему постыдной.
- Чего это ты стал такой официальный? – дожевав и обретя способность издавать членораздельные звуки, с шутливой обидой спросила она. – Мне показалось, мы тут не как представители разных корпораций. Или у нас… как это там? Рабочая встреча?
- М-м-м… - замычал теперь уже он, теряясь, как толковать услышанное: как намек или как случайность. – Не знаю… Разве я официально? Просто неудобно, что гружу, вот и все.
- Но ты совершенно не грузишь, поверь. Мне правда интересно тебя слушать. Вот хотя бы как раз потому, что, наблюдая снаружи, действительно сложно представить себе подобное.
Это было сказано с явным, нескрываемым желанием его убедить; а через мгновение он растерялся еще больше – потому что сразу после она несильно, но все же довольно заметно придвинулась к столу и подалась над ним вперед; ощутив вторжение в интимную зону, он (еще до того, как это ощущение было настигнуто оформившимся в мысль вопросом: есть ли и в этом какой-нибудь намек?) инстинктивно отклонился назад, откинулся на спинку стула; сделал и, конечно, тут же об этом пожалел – как о проявленном в важный момент глупом, бездарном малодушии.
Вернуться в исходное положение – все равно сразу не решился; вместо этого, пытаясь замять неловкость, поспешно сменил тему.
- Как тебе, кстати, роллы?
- Я бы сейчас, наверное, съела что угодно, поэтому трудно судить. Но вроде неплохо.
- Так проголодалась?
- Ага. Это уже мой каждый день. Пока все дедлайны, пока домой доедешь…
- Во сколько обычно получается?
- Часов в одиннадцать, а то и позже. Как, спрашивается, в таких условиях блюсти фигуру?
Она выразительно повела плечами: настолько выразительно, что не обратить внимания на то, что фигура ее, несмотря на все сложности, оставалась вполне себе соблюденной, а также, в силу развитости форм, весьма волнующей, было весьма затруднительно. Позорно потупившись, замешкавшись еще и вербально на несколько секунд, чтобы проглотить очередной комок смущения, в конце концов он сумел выдавить из себя лишь некое подобие реакции:
- Тебе, кажется, это вполне удается…
Накатившее сразу вслед неприятное подозрение: что происходящее на самом деле не имеет к нему никакого отношения, что он все-таки присутствует при исполнении, с некоторыми индивидуальными особенности, заезженной роли: соблазнительной и на многое готовой, это подозрение, стремительно возникнув, столь же стремительно лишилось всякой опоры.
Подняв глаза, смущенной он обнаружил уже ее: залитое густой краской напряженно-испуганное лицо, суетливо мнущие салфетку руки. Встретившись с ним глазами, она судорожно схватила столовый прибор и, забыв, видимо, что ранее к нему не прибегала, принялась доковыривать вилкой и ножом остатки ролла…
- Прости, как-то получилось не… - начал было он.
- Нет-нет, это скорее я, - вскинув взгляд, торопливо перебила она. - Дурацкая женская присказка. Вовсе не хотела нарываться.
- Нарываться? Я, может, и хотел бы, так сказать, комплимент… но не очень, наверное, получилось…
- Да вот как раз получилось, оттого и смутительно…
- Смутительно?
- Ну да, что-то в этом роде. Слово, знаю, неправильное, но лучше всего подходит…
- Тогда и мне – вот этот вот слово, и ничуть не менее…
Смутились оба, смутились сильно; уткнувшись в тарелки, молча принялись за остатки еды.
*****
И с чего это вдруг взял, на каком основании решил, что может быть с ней столь откровенен?
И почему так решила она? Почему ей вдруг стало «смутительно»? Почему ему - «ничуть не менее»?
Почему его беспокоит (или даже волнует?) ее смущение?
Почему про все то, что здесь и сейчас происходит: с ним, с ней, между ними, кажется ему, что это «не как обычно»?
Что смущает его? Чего он боится?
Уж точно не того, что завтра, послезавтра или через неделю она что-то напутает, и исказит его слова, и напишет в итоге что-нибудь не то про Топливную компанию…
Помнит ли еще он, помнит ли она, что это деловая встреча?
И нужно ли помнить об этом, нужно ли помнить о чем-либо вообще, если здесь и сейчас возникло между ними вот это смущение?
*****
Эмоциональный маятник качнулся обратно, прошел середину – он вдруг почувствовал необъяснимый прилив сил.
- Слушай, ладно фигура… - заговорил он. – Меня вот что вообще-то всегда интересовало: как все это с семьей-то совмещается? Даже не о ребенке здесь: понятно, что видишь мало, понятно, что совесть гложет, это и по себе знаю – и все же это можно как-то там устроить… Но про ваших мужей я, извини, все думаю. К себе такое примеряю, и думаю: а смог бы? Сейчас, к примеру: это же я вот знаю, что встреча деловая, ты знаешь…
Ей его вдохновение с ходу не передалось – отреагировала сдержанно, с видимым напряжением:
- Извини, но тебе не кажется, что как раз этот вопрос…
- Я подумал: где о фигуре, там, наверное, и о семье можно, нашелся он сходу и продолжил, не раздумывая: - Кроме того, мой вопрос не носил сугубо персонального характера. Речь скорее о явлении – давно уже хотел у кого-нибудь об этом спросить; вот мне и показалось, что…
- Что у меня можно?
- Да, показалось, что ты поймешь правильно, и не расценишь так, будто я пытаюсь вторгнуться…
- А ты пытаешься?
- Мне кажется, что нет, но если что, готов принять «без комментариев» и принести свои самые глубокие и искренние…
Она посмотрела на него странно, будто сквозь.
- Да знаешь, я, наверное, и сама бы предпочла, чтобы ты именно пытался вторгнуться. Потому что за других не готова расписываться; стало быть, твое «неперсонально» сделаю вид, что не заметила…
Такой поворот все же загнал его в тупик, и выкрутиться элегантно с ходу он не сумел.
- Слушай, я что-т запутался. Это же ты спросила: а тебе не кажется, что этот вопрос…
- Спросила. Но фразу я вообще-то не закончила. Поэтому как бы ты ее ни понял – это только твоя трактовка.
- Что? Какая еще трактовка? Что ты в принципе могла иметь в виду, кроме… Ты, скажем так, помрачнела – и спросила потом: а ты не думаешь, что этот вопрос… Это не выглядело так, будто ты собираешься сказать, что вопрос тебе очень приятен.
- А может быть, ты просто не знаешь, как выглядит, когда такое говорят?
- Может быть…
Маятник снова качнулся – и он снова «завис», не понимая, как продолжать разговор дальше. Некоторое время оба они сидели молча, не глядя друг на друга. И за накатившее глупое вдохновение, и за сменивший его ступор он ругал себя последними словами; теперь, очевидно, нужно было сменить тему, но чем больше он об этом думал, тем сильнее нарастал его ступор, тем дальше он оказывался от любого подобия идеи о том, как элегантно обставить переход.
Положение опять спасла она – не выдержав серьезности, в конце концов прыснула:
- Мы, что, поссорились?
- Да вроде нет… – принуждая себя к улыбке, поспешно отозвался он. – Просто я… Просто я думал… вернее, не думал…
Как перенаправить разговор – все равно ничего путного не приходило ему в голову.
- Слушай, ну не парься! – она махнула рукой. – Ты ни при чем, это – моё… Короче, раз вопрос все же был неперсонального характера…
- Вообще-то я сказал: не носил сугубо персонального…
- Неважно – все равно такой вопрос нельзя цинично проигнорировать. К тому же за время вынужденной паузы, я, кажется, придумала на него весьма оригинальный ответ…
Она выразительно посмотрела на него, и под этим взглядом он окончательно стушевался: не нашелся ничем, кроме как молча ожидать продолжения. Чтобы занять себе хотя бы руки, схватил чайник и начал неторопливо доливать в чашки остывший чай.
- И ты не спросишь какой?
Тут сообразил, спохватился:
- Ах да! Спрошу, конечно!
- А вот такой: я не знаю.
- Действительно оригинально…
- Зато честно. Не знаю, как-то живут, в общем, все; иные, правда, как раз без мужей.
- Из-за дедлайнов?
- Не только, но отчасти уж точно. Хотя возможно и иное допущение: дедлайны вместо мужей. Ну то есть… Такая работа, короче, потому ,что нет мужа. Но это, повторюсь, допущение: за других, повторюсь, не готова расписываться. Ну а если все же обо мне… Как уже говорила, кажется, муж мой и по профессии, и по призванию программист. А это, если ты не в курсе, народ специфический…
- Да, сталкиваться доводилось, конечно. Программеры – они да… и ядерный взрыв не заметят.
- Заметят – если Интернет вырубится. Он даже звонит мне обычно, когда… На работе ли он, дома ли, звонок – верный признак: имеются проблемы с Интернетом.
- То есть ничего не замечает просто?
- Да нет, это преувеличение, конечно, шутка. Если серьезно – ну верит, наверное.
- Верит – это, наверное, нужно ценить. Себя вот, если честно, слабо представляю в подобной ситуации…
- Хочешь покаяться в том, что ты – семейный деспот?
- Да какой там деспот, смеешься? Я ведь не в уничижительном ключе. Вполне вероятно – ничего, и я сжился бы. Но конкретно сейчас – представить мне это трудно.
- Думаю, куда проще тебе будет представить себя на моем как раз месте. Собственно, ничего представлять, наверное, не нужно…
- Вот-вот.
- И как жена?
- Жена? Да ничего вроде… Но у меня все же иначе все несколько. То есть такого вот запланированного: каждый день чтоб заполночь – такого нет. В шесть я с работы, понятно, не ухожу, но, как правило, и не в одиннадцать. Зато есть другое: фактор непредсказуемости. Взбредет что-нибудь и кому-нибудь в голову… Могут, в общем, выдернуть в любое время суток, и в выходные, и в праздники. Когда угодно и куда угодно. Причем реального смысла в этом – обычно никакого. И впоследствии почти всегда выясняется: никакой нужды устраивать бешеную свистопляску не было. Вот это угнетает, конечно. И очень сильно. Хотя, наверное, больше меня угнатает, не жену.
- А дети у вас есть?
- Да, есть. Дочь. Ей – пять.
О семье говорить ему не хотелось.
*****
Вынужденный теперь еще и, как ему показалось, огораживать личное пространство, он совсем не понимал, куда двигаться дальше. И она снова спасла его: едва уловив уже эту неловкость, сразу вернула разговор в профессиональную колею.
- Слушай, хотела еще порасспрашивать. Совсем неперсонально – чисто по работе. Можно?
- Естественно, для того ведь вроде и встретились…
Зачем ответил так – сам не понял: просто вырвалось, слетело с языка; и вдруг она даже не покраснела – вспыхнула; и тоже неловко запнулась, и, всеми силами стремясь скрыть смущение, быстро потупилась, и схватила полупустую чашку, и загородилась ею, делая вид, что опрокидывает в себя остатки чая.
- Давай долью, еще есть немного, - попытался разрядить он. – Еще, может, хочешь десерт?
Чашку она подставила, но от десерта отказалась. И на язык, конечно, запросилось банально-плоское: что-то про фигуру; и не без труда он заставил себя промолчать.
Из наполненной чашки она отпила лишь глоток; только тогда, подняв на него взгляд, спросила ожидаемое (но показалось: без особого интереса):
- Да про «эспэшки»(8) ваши многочисленные…
- Про совместные, в смысле? Про те, что на принципах справедливого, так сказать, раздела понятно чего?(9)
- Вот-вот… Опять не слишком оригинально, да?
- Ну это и не тот случай, наверное, где можно соригинальничать. В общем, я, как говорится, чем могу…
- Хочу понять кое-что.
- И наверное, догадываюсь что.
- Значит, совсем неоригинально… И что же?
Тема и впрямь была избитая: все вопросы он знал наперед, все ответы – наизусть.
- Думаю, ты хочешь спросить о нашем отношении к призывам признать всю эту историю пережитком.
- Не просто Шерлок Холмс, почти что Вольф Мессинг(10).
- Ну уж…
- В общем, так и есть, об этом. Ну ты все знаешь, да: на дворе не девяностые, экономика на подъеме, инвестиционная привлекательность выросла, и пора уже потому клянчить у иностранцев деньги на более выгодных условиях. К примеру, утверждают…
- Погоди-погоди! - перебил он. – Раз уж на то пошло, попробую почитать твои мысли и дальше. Утверждают: раздел продукции – это слишком выгодно инвестору и слишком невыгодно государству, так ведь?
- В яблочко…
- Исходя из этого, утверждают также: через эту лазейку иностранцы на чрезвычайно выгодных условиях получают контроль над нашими сырьевыми активами. Так?
- Снова туда же.
- Но отечественные активы должны, конечно же, контролировать отечественные же компании; иностранцев же сюда можно допускать только через покупку долей в их акционерном капитале. Так?
- В точку.
- И ты, соответственно, хочешь выяснить, есть ли нам что возразить на эти совершенно, на твой взгляд, убийственные аргументы?
- Как по нотам. Хотя, даже на мой взгляд, не такие уж они и убийственные. Способности налицо, но, похоже, некоторый скептицизм они уловить не позволили …
- Позволили-позволили… но суть вопроса от этого не меняется, верно?
- Не меняется. Честно говоря, в первую очередь я бы хотела просто услышать разъяснения в более доступной форме, чем это обычно происходит. Ну и в объективно, по возможности.
- Поскольку выступать со стопроцентно верноподданнической позиции я в любом случае не настроен, могу попробовать. Если, конечно, это все не в завтрашний номер…
- Нет-нет! И не в послезавтрашний, и вообще не в номер. Просто понять хочу – хоть и понимаю, что после моих прегрешений доверие непоправимо подорвано… С другой стороны, если бы не та маленькая оплошность, разве сидели бы мы сейчас здесь?
- И то правда… Попробуем, стало быть, ростки доверия пересадить на новую почву. Если же по затронутой теме… Ну смотри: корпоративная позиция – она и так понятна.
Иностранные инвестиции – это воздух для экономики, которой нужны вложения в реальное производство… в общем, всякое такое… Ну а то, что это на самом деле разновидность колониального надувательства, своего рода бусы за золото, - это все мы, конечно, с негодованием отвергаем, признавая лишь отдельные недоработки.
- Как можно понять из преамбулы, у тебя имеется особое мнение…
- Особое – это громко; но попробую объяснить, что думаю. Для начала признаюсь: с некоторыми доводами против я вообще-то согласен. По крайней мере, в наших конкретных условиях разговоры о том, что недоработки нужно дорабатывать… это, конечно, чистая такая казуистика. Хотя бы потому, что именно в наших условиях оно и получается именно так, как получается. Проблема же скорее в том, что есть годные вроде бы претензии к существующему положению дел, но из них делаются негодные выводы.
- Например?
- Например, когда говорят: в регулировании конкретных соглашений слишком многое зависит от чиновников. Что подписывать, что – нет, в каком виде одобрять всякие там планы работ, затраты, бюджеты и прочее. Говорят: зависит – и это, стало быть, такой вот потенциальный коррупционный фактор. Значительная доля истины – но вывод? Все соглашения пересмотреть. Либо вовсе от них отказаться. Странная логика, да? Все равно как головную боль лечить гильотиной. То есть вместо того чтобы порядок в государстве наводить… Может, вообще от добычи ископаемых отказаться? Одним коррупционным фактором меньше – и каким! И потом – вот что еще важно: а кто говорит про этот коррупционный фактор?
- И кто же?
- Да говорят вообще-то те же самые люди, которые без данного фактора к нанешнему своему положению и близко не подступились бы. Заметим еще: к положению, позволяющему еще и активно вещать с публичной трибуны…
- Известный аргумент, но, по-моему, последний. То есть тот, который используют, когда других нет.
- Почему же? По-моему это, что называется, исчерпывающая характеристика. Впрочем, важнее действительно другое, согласен.
- ?
- Важнее: зачем они это говорят, с какой целью. Тут ведь почти классическое: по форме оно, может, и правильно, а по сути – издевательство; не помню, кто это сказал…(11) В общем, мне кажется, рассуждать здесь следует последовательно. То есть, во-первых, все-таки: кто говорит? Говорят люди, получившие свои активы в собственность во время приватизации, мошеннический характер которой даже ее организаторы не особо отрицают. Олигархия, извините за банальность. Раз, записали. Во-вторых: что они говорят? Говорят: потенциальным инвесторам (речь-то – о любых инвесторах; чужеземное их происхождение подчеркивается только тогда, когда это выгодно) нужно оставить лишь одну возможность для доступа к крупным сырьевым активам: покупку долей в акционерном капитале. Или, иначе говоря, посредством уплаты энной суммы денег – и кому? Тем самым владельцам активов, которые получили их в собственность мошенническим путем. И это записали. А теперь, внимание, третий и главный вопрос: зачем они это говорят?
- Ну и зачем, зачем?
- Да очевидно ведь: они хотят продаться. И создают себе для этого все условия. Эти их благородные их переживания за интересы Отечества… Да просто циничная демагогия, чтобы прикрыть самые что ни на есть прозаические намерения! Впарить (желательно, иностранцам, желательно, подороже) частичное или полное право собственности на доставшиеся на халяву и предельно отжатые за истекшие после этого годы промыслы. В условиях наличия альтернативы – разводить лохов сложнее, вот и нужно не оставить иных вариантов. Заметим, кстати, что это все тот же привычный им способ решения проблем: через манипуляцию государством.
- Это как?
- Ну а чего они добиваются сейчас? Таких изменений в законодательстве, которые помогут им впарить иностранцам активы, полученные за бесценок. Это не только полностью в духе залоговых аукционов, но и фактически является логическим завершением начатой именно тогда аферы.
- Хорошо, допустим, но ведь это не отменяет самой проблемы…
- Какой именно?
- Той, с которой начали: в нормальных странах раздел продукции давно не применяется…
- В нормальных? А нормальные – это, прости, какие? Промышленно развитые? Так они вообще не строят экономику на добыче сырья. Ну а там, где строят, очень даже применяется.
Тут, по-моему, опять же о другом надо…
- О чем?
- В наших реальных условиях, думаю, вопрос больше в том, превращаются деньги в капитальные затраты или нет.
- То есть?
- То есть тратятся ли они на то, чтобы обустроить, добыть, транспортировать и т.д. Занять людей, платить им зарплаты. В проектах, например, участники формируют смету расходов с конкретными целями операционного характера, а дальше участники эти расходы оплачивают, согласно своим долям участия. А при покупке пакета акций что реально происходит? Как правило, происходит перевод средств из одного заграничного оффшора в другой. К капитальным затратам это не имеет никакого отношения, никаких обязательств не создает; называть подобное инвестициями – ну это, мягко говоря, лукавство.
- Да, но все же сам механизм… Ты же сам сказал, что со многим согласен; с тем, например, как я понимаю, что в наших условиях государство при разделе продукции много недополучает…
- Это так, но и из того, что государство недополучает, много выводов можно сделать. Особенно если вернуться к тому аргументу, который ты назвала последним.
- В смысле?
- В смысле, тогда уж, как говорится, долой избирательность. Ежели радеть за государство, давайте тогда вспомним и о том, сколько оно недополучило при приватизации. Давайте, стало быть, все вернем в исходное положение и заново начнем продавать доли и пакеты, причем по реальной стоимости, а не за полкопейки. А то получается: здесь помню, здесь не помню…
- Слушай, ну это известная песня. Ясно же, что в исходном, как ты говоришь, положении и стоимость активов была совершенно иной.
- Ясно? Кому это ясно? И почему же тогда стоимость спустя всего несколько лет стала кратно выше? Ах да, простите, забыл: конечно же, именно благодаря переходу в частные руки. Повысили эффективность, внедрили новейшие управленческие технологии… И все, понятное дело, исключительно личными талантами известных лиц…
- Ты будешь это отрицать?
- Честно говоря, не вижу ни малейшего смысла даже сотрясать по этому поводу воздух. Это такая низкопробная демагогия… удивительно просто, что есть еще благодарная аудитория. Достаточно, мне кажется, заметить, что колебания стоимости активов удивительным образом совпадают с колебанием цен на сырье, чтобы в принципе не воспринимать всерьез подобные аргументы. Или изменение уровня мировых цен – это тоже заслуга владельцев Углеводородной компании?
- Короче, понимать тебя, значит, нужно так: у всех все отобрать и вернуть все государству в вашем лице?
- Такого я не говорил. Я вообще, хочу заметить, просто довел до логического завершения твою идею о борьбе с недополучением. Вернее, ту, которой ты так сочувствуешь…
- Сочувствую? Да не особо вообще-то. Разве что в выводах не столь радикальна, как ты…
- О, в выводах – я тоже сама взвешенность. Но не сочувствую – это правда. В политическом, так сказать, плане вообще никому не сочувствую. Уже никому.
- А раньше?
- Раньше случалось.
- И кому же?
- Ну, знаешь, мои взгляды… они, скажем так, претерпевали некоторые изменения. Когда-то было вполне в духе: демократические реформы, рыночная экономика, частная собственность. Потом, через какое-то время, скорее наоборот. Но умеренно, без левачества. Типа – мелкий и средний бизнес в частные руки, сырье и крупные активы, конечно, нет… главное, короче, чтоб на благо общества. К тому же и по долгу службы получалось уже так, что подобные убеждения – они как-то удобнее…
- А сейчас не получается?
- Получается, го совесть, знаешь ли… Сейчас скорее так: по мне, все одно.
- Одно?
- Одно, да. Одно вранье кругом, куда ни глянь… На словах благородно и правильно, а на деле…
- А на деле?
- На деле – понятно как: повсюду и сплошь частный интерес.
- Это да, правда… И вот, кстати, к вопросу о нормальных странах… Думаешь, только у нас так? Или везде одинаково?
- Думаю, везде люди. Думаю, принципиальной разницы нет, вопрос только в степени.
- Принципиальной нет, но какая-то все же есть? А почему так? В нормальных странах больше думают об общем благе?
- Слушай, я, если честно, не знаю. Не так уж я много и видел этих «нормальных стран»… До них ли, когда все силы отдаешь службе родному Отечеству? В лице, так сказать, дорогой корпорации… Да и вообще – как политические вопросы начинаются, сразу хочется кусаться. Но тебя кусать – никакого желания, поверь. Тем более что изначально речь шла только об «эспэшках»…
- Ах да, точно! Уже и забыла. Куда-то нас, правда, не туда… Изначально – только и хотела спросить: не угрожает ли им все это? В смысле, все эти нападки. Все-таки тут освоение шельфа, большие перспективы, всякое такое. Опять же для иностранцев, если это все накроется, ну так себе будет сигнал…
- Думаю, нет, ничего и никому не угрожает. Нападки эти все – тоже болтовня одна…
- Ладно, поняла. Оставим тогда это.
Последнее прозвучало, пожалуй, более настойчиво, чем собственно заданный вопрос; прозвучало так – и оттого пролилось на него словно бы холодным душем. Стало не по себе, стало так, будто все, что он наговорил, было не нужно, неуместно, неуклюже, было ничтожно и глупо. Напыщенное, самодовольное занудство – откуда-то оно возникло, а он этого не заметил. Стало стыдно, но не захотелось вернуться назад и сделать еще попытку. Стало досадно: и откуда только это берется, как вдруг просачивается – через массу фильтров? Человек-функция, унылый и серый номенклатурный червяк, со знанием дела рассуждающий о высоких материях… не та ли самая это «гнусная рожа», которая, раздувшись от собственной значимости, изо всех сил стремится продемонстрировать (всем вокруг, но в особенности симпатичной девушке) свою весомость? Что, в самом деле, он хотел ей сказать, что показать, что? Что умен, что интересен, что…
И почему никогда не удается вовремя это почувствовать: что увлекся, что стал скучным? Ладно еще по телефону, ладно официально – но сейчас? Кому вообще интересно его мнение? Кому интересен он?
Слишком тяжеловесно, слишком серьезно. Слишком тоскливо.
Смешавшись снова, замолчал, уткнулся в чашку.
*****
Из подобного ступора она выводила его еще несколько раз. Обсудив почти все, крайне перспективные, но, несмотря на это, отчаянно буксующие инвестиционные проекты Топливной компании, поговорили также про Газовую и Углеводородную. За каждое ответвление он хватался как за спасительную соломинку, но всякий раз, уже через несколько минут, заполненных в основном его же пространными рассуждениями, натыкался на ускользающий куда-то в сторону взгляд ее изумрудных глаз; впрочем, лишь только заметив признаки его замешательства, она возвращалась и подкидывала что-то еще; и к тому времени, когда разговор совсем исчерпался, он уже не казался себе таким уж неуклюжим и скучным.
Уговорив все же ее на десерт, он не отказал в нем и себе; а когда чизкейки были съедены (и выпиты еще несколько чашек чая), они, не сговариваясь, посмотрели на часы и, поняв, что продолжительность «деловой встречи» давно уже вышла за рамки приличия, кивнули друг другу: пора.
- Тебе куда? В какую, в смысле, сторону? – спросил он уже на улице.
- На «Чертановскую».
Подумать, удобно ли это будет: предложить подвезти, он не успел – слова прозвучали сами:
- Да? Мне почти в ту же. Подбросить? А то поздно…
При свете отражающихся от снега фонарей он не увидел, покраснела она или нет.
- Спасибо…
Открыл дверь машины, тронул за локоть: поддержать, помочь; сначала робко, нерешительно, но, чувствуя, что руку она не отдергивает, осмелел резко, за короткий миг: приблизился вплотную, с заметным усилием подсадил, почти подкинул ее, стройную, легкую как пушинка, на высокую подножку джипа; и снова испугался, снова бросило в жар; отпрянул назад.
Ехать за рулем по уже освободившемуся от потоков машин ночному городу – это ему всегда нравилось, и особенно по заметенным снегом улицам: что-то бодрящее, что-то даже возбуждающее присутствовало в отсутствии вязкого сцепления резины с асфальтом. Элемент непредсказуемости – и сразу вместе с ним толкающая откуда-то изнутри гордость за себя: за свое умение этой непредсказуемости не бояться, за свою силу с ней совладать…
На Садовом после Курского вокзала он разогнался до сотни, перед Люсиновской, уходя правее, притормозил. Успел на зеленый – и тогда, повернув налево, довел стрелку до ста двадцати. Следующий светофор почти сразу замигал, он придавил газ еще, но быстро понял: далеко, не успеть и на желтый. Спохватившись, резко перебросил ногу на тормоз; неприятным режущим звуком зазвенел АБС, и автомобиль резко тряхнуло – почти как попавший в турбулентность самолет. Ни впереди, ни сзади, ни по сторонам, по счастью, никого не оказалось; но все равно потеря контроля на миг испугала его; и уже в следующую секунду собою он совсем не гордился, а думал о своем страхе, о том, что страх был заметен, о том, что пошло, глупо рисуется и потому выглядит дешево, мерзко; а еще о том, что сидящей рядом с ним и странно, болезненно, нравящейся ему девушке ото всего этого, должно быть, не только страшно, но и противно…
- Не спеши так, - донеслось до него откуда-то издалека. – Меня, как мы выяснили, не побьют. Да и тебя, как я поняла, тоже…
Еще до того, как она коснулась его лежащей на рычаге коробки передач руки своей нежно-прохладной ладонью, он успел подумать о том, как ему хочется этого – хочется прежде всего потому, что это стало бы для него зна;ком: не так уж и страшно, что он рисуется, не так уж и пошло, потому что все делают так. А еще – ему просто этого хотелось, вообще безо всяких причин. Он думал, что хочет и этого, и всего того, что возможно, но вовсе не обязательно последует дальше…
*****
Около девятиэтажки в Сумском проезде они попрощались быстро, почти сухо. Он не решился даже на дружеский поцелуй, она, застыв на миг в нерешительности, быстро сказала «пока» и вышла из машины; резкость последних движений выдала, как ему показалось, легкое раздражение и разочарование. Стало досадно, но и это не заставило его сдвинуться с места: тело словно налилось свинцом, руки приросли к рулю. К счастью, набрав код и взявшись за ручку двери, она обернулась и помахала ему; тогда – стало чуть легче; но легче не так, будто все правильно, легче – словно бы его простили.
На полпути к себе, повернув с Балаклавского на Севастопольский, набрал домой. Жена долго не подходила; подумал: уже легла; но все же дождался – ответила.
- Алло.
- Привет, ты как там?
- Да вроде ничего…
- Чувствуешь себя…
- Мутновато, как обычно… Освободился?
- Вот только… Затянулось сегодня что-то, не отвязаться. Спала?
- Ну почти…
- Тогда ложись, не жди. Пока доеду, полчаса еще. Задвижку только открой.
- Уже.
- Ладно, до скорого.
До дома недалеко – только обогнуть Битцу, но ехал совсем не спеша: полчаса взял успокоиться; а лишний час сна – так ли уж это важно?
Добрался, машину загнал на стоянку; сторожу, бывшему человеку умственного труда, заплатил положенную таксу, и выкурил с ним по паре сигарет, и послушал пару десятков минут пространные рассуждения об отсутствии в этом мире справедливости…
Придя домой, разделся, чтобы не шуметь, на кухне, оставил там одежду, портфель. Залез в душ и долго стоял под струей воды, сначала прохладной, отрезвляющей, потом теплой, тягучей, возвращающей обратно в ватное опьянение; но ни так, ни эдак не получалось у него успокоиться, не получалось унять бешено-неуместное сердцебиение, не получалось выгнать из головы ту, другую женщину, ту, чье короткое прикосновение к своей ладони он продолжал ощущать до сих пор так же явственно, как скользящие по коже струи воды.
Это было и невыносимо, и желанно одновременно; еще желаннее и еще невыносимее от того, что он не получалось заставить себя не думать: не его, а другого, вероятно, касается она в этот момент не только ладонью, но и всеми манящими прелестями своего обнаженного тела…
Жена давно спала – и не проснулась, когда он лег рядом. Или сделала вид, что не проснулась. Сейчас этому он был скорее рад: ни прикасаться к ней, ни разговаривать не просто ему не хотелось – он даже боялся этого, как будто одного неверного движения, одного нечаянного звука хватило бы для того, чтобы она все поняла; а еще к этому страху примешивалось – и он почти не боялся себе в этом признаться – грязновато-гаденькое злорадство: вот тебе и красавица, вот и чудовище, пусть даже так, все равно! Не всё только ей от него отворачиваться, не всё и ему – и ее звать, и так перед ней унижаться…
Руку – под подушку, подушку – под голову, закрыл глаза. Этажом выше (а может, ниже) –занудный телевизионный гул. Там так всегда: говорящий без перерыва, без конца голос, сплошные новости. Накрылся с головой – слышно все равно; слегка раздражает, но терпимо. Спать все равно не хочется – будто и не было за спиной ни того длинного, пустого рабочего дня, ни этого короткого, пьянящего вечера.
Под одеялом быстро стало жарко; откинув его, перевернулся на спину. Глядел в потолок, но не видел его: жена любила плотно занавешенные окна, и в комнате было совсем темно.
*****
На фоне невидимого потолка, прямо перед глазами – лицо той, другой, настойчиво, навязчиво – и вдруг… вдруг его затрясло, затошнило!
Да как же это так, как?! Как – сразу он не заметил?
Почему? Почему опять это? Почему это преследует его?
Как – такое возможно?!
Ни разу не видел, а только слышал; откуда же – еще до встречи – он мог это знать?
Что-то происходит – откуда вот это? Происходит – что-то отличное от серой обыденности; происходит – и вот, оказывается, что…
Один раз – случайность, два – совпадение, три – закономерность; и просто подавив приступ тошноты, от этого не отмахнешься…
Тут что-то серьезное, тут словно бы или-или. Черное и белое, светлое и темное – и никак не разъять, не расплести.
*****
Отношения с матерью давно были у него так себе, но об этом никогда не хотелось ему всерьез задумываться. Было ли так всегда или «с маленьким было иначе» (слова матери, конечно) – этого он не знал; не от чего, стало быть, отталкиваться… Что было иначе – в то верилось не слишком; но детские годы, вместе с тем, вспоминались ему с теплотой и упорно пробуждали едкую, щемящую ностальгию – по всем всплывающим в памяти картинкам, по всем моментам, моментикам и эпизодикам; и в этих воспоминаниях мать (нет, «мама»!), конечно, всегда была в центре картины.
И сейчас – все вроде бы было ясно, очевидно: ну что ж, ну вот так – просто не повезло. Тяжелый, утомительный, эгоистичный, эгоцентрично зацикленный на себе человек – это и есть его мать; да, вот такая – но все равно мать, куда же деваться; и с этим нужно как-то жить, по возможности лавируя между ее настойчивым стремлением монопольно распоряжаться всем тем, что вроде бы давно уже имеет полное право принадлежать только ему – как самостоятельному человеку, а не как мебели, и собственным желанием поставить этим никогда не прекращающимся поползновениям настолько жесткий заслон, чтобы раз и навсегда отбить к ним охоту. Случалось, он был почти готов: раз и навсегда, рубануть, отрезать, забрать и не возвращать пропуск в свою жизнь; но всегда вокруг случалось достаточно попутных обстоятельств, чтобы так оно не вышло; и этими обстоятельствами становились, как правило, иные близкие и не очень люди: отец, жена, теперь и дочь; а когда-то были еще бабушки и дедушки, были другие родственники, были всякие давние знакомые; в общем, так или иначе присутствовало значительное количество тех людей, чье сопротивление (больше не выстраданное – традиционалистское) тому, чтобы случился серьезный разрыв, просто так сбросить со счетов он не мог.
*****
Мать подавляла отца и при этом изменяла ему – так было и так оставалось. Конечно, где-то глубоко внутри он всегда это понимал, тем более что никто особенно и не таился; и все же лишь сильно после двадцати он смог окончательно признаться себе: все те немалочисленные мужчины, что крутились на его глазах вокруг матери, не были в большинстве своем просто добрыми ее знакомыми, не были тем более друзьями семьи. Лезть в это совсем ему не хотелось, но за отца всегда было обидно; почему – он и сам не знал, ведь отец никогда не взывал к какому-либо сочувствию с его стороны. Ни тепла, ни даже особого к себе интереса со стороны отца он не ощущал, а его собственные попытки нащупать хоть какую-то основу для взаимного доверия (происходило это в основном в моменты возрастных переломов и сопутствующих тому попыток превратиться из объекта в субъект) натыкались на непреодолимую стену безразличия. Отец всегда отстранялся, никогда и ни в чем его не поддерживал, нигде не занимал его стороны, охотно указывая ему при этом на наличие в своей жизни иных, более достойных его внимания, персон; и даже элементарное уважение – просто как к человеку, отдельному, имеющему право хотя бы на кубометр воздуха, кажется, появилось только теперь, с обретением сыном качественно нового социального статуса…
Тяжело с матерью, тяжело с отцом – и никогда не радовало его то, что он видел между ними. Подобного для себя – совсем, совсем ему не хотелось. Быть как отец, жить как он – что может быть унизительнее? Когда-то давным-давно определил для себя: его женщиной, его женой обязательно должна стать полная противоположность матери.
Так и вышло: абсолютная, на сто восемьдесят, противоположность. Не брюнетка, а блондинка, не низкая, а высокая; не самоуверенная и властная, а тихая и скромная, не эгоистичная, а жертвенная – но тоже все будто безо всякой меры…
*****
Сильнее голова, чуть тише сердце – настаивали на том, что в жизни повезло ему безмерно, и что такую жену послал сам Господь, и что в семейном своем гнезде навсегда обезопасил он себя от того, чем не только грели, но и давили, пугали детские воспоминания. Те самые, с матерью в центре картины: в доме ни мира, ни войны, и вечерами пугающе пусто; где «мама»? она на работе… У нее много дел, но она обязательно придет – вернется домой, к нему, к любимому сыну…
Вот десять – пора спать, а ее по-прежнему нет; и в маленькой комнате, тесной и узкой, стоят две кровати: его и матери; и он ложится на свою , на ту, что ближе к окну, и весь обращается в слух. Через окно – ловит звуки шагов на улице: угадать, узнать, какие из них – ее; вот, цокот каблучков: может быть, это? нет, мимо, скрип двери внизу, через подъезд или два, вот снова, и снова, и вот… дверь хлопает к нам, и лифт – идет вниз, и остановка, и вверх, и нервный отсчет: второй, третий, четвертый… и точно: лифт замер на шестом, и открылся… и каблучки по лестничной клетке, пять раз – и звонок в дверь, и глупое ворчание отца про то, что есть ключ… Какая разница, есть ключ? Пусть звонит, ведь он все равно не спит…
А еще вечно занятый телефон, когда мать все же дома; и это так здо;рово, так понятно: оставив свои дела, она здесь, она с ним, но дела-то не ждут! А еще запах гари: это за важными делами забыто что-нибудь на плите; а еще странно-бурная, маняще интересная жизнь в те дни, недели и месяцы, когда отец отсутствует дома (а он отсутствует подолгу: сначала это были командировки, потом колхозы, потом «шабашки»)… О да! Когда нет отца, живется намного, намного веселей: к ним ходят в гости знакомые и незнакомые люди, мужчины и женщины, они курят прямо в квартире, и пьют вино, и громко, совсем не шепотом, говорят с ним – говорят как со взрослым, говорят ему то, что «в школе не повторять», говорят о том, о чем «никому» (но он понимает – отцу) нельзя рассказывать…
*****
И как он вообще выжил – в таком вот «родительском доме»? Какой-то дурдом, балаган – пусть тогда оно так и не казалось… Ничуть не удивительно, что со временем жизнь эта стала для него просто невыносимой, и такой она стала тогда, когда все возможные долженствования постепенно переместились с отца на него самого, долженствования и раздраженно-истеричное разочарование – тем, по-видимому, что в столь творческой и свободной атмосфере и в следующем поколении не вылепилось этим долженствованиям полное и безоговорочное соответствие…
И вот этом-то фоне не жизнь у него сейчас, а просто идиллия: жена – и любит, и ждет; и дружно между ними вроде; и дочка; и скоро, даст Бог, второй; и есть теперь, на что развернуться… И чтобы все оставалось так (даже если не прибудет ничего иного – а ведь прибудет, обязательно прибудет), сто;ит, никаких сомнений, сто;ит – терпеливо сносить ему многое: и в особенности, конечно, то, что не здесь, а там, в другой его жизни, отдельной, текущей параллельным течением; да, ради того, что здесь, сто;ит терпеть то, из-за чего в этой жизни каждый Божий день, и утром, по дороге туда, и вечером, по дороге обратно, хочется ему как волку завыть – и неважно на что: на Луну или на какое-нибудь еще свети;ло…
*****
Да уж, слава Богу, что есть хотя бы все это; потому что надежды на чудо: на то, что его мать, вся жизнь которой, как виделось ему теперь, всегда состояла и по-прежнему состоит в основном из интриг и каких-то сомнительных махинаций, затеваемых с единственной целью: постоянно и безостановочно подтверждать собственную значимость, вдруг возьмет и смирится с тем, что он хочет для себя иного и не хочет того, что хочет для него она (или же того, что она от него хочет, разве есть принципиальная разница?), - такой надежды у него к истечению третьего десятка лет своей единственной и неповторимой жизни почти не осталось. Никаких, ни малейших сомнений: те каблучки – они больше никогда не вернутся; вместо этого и дальше будет она, пока остаются на это силы, вязаться и лезть, давить и подличать, будет изводить дешевыми концертами и комедиантством, этими бесконечными инсценировками последствий тяжкого горя, будет интриговать, будет плести свои коалиции, будет наушничать жене против него, ему против жены, всем против всех и всем за всех; и никогда, никто и ничто ее не остановит. Ее не получится заставить, от нее не получится откупиться – просто потому, что его жизни, его территории для нее не существует в принципе; и это едва ли не единственное, что неподвластно никакому статусу…
И даже если когда-нибудь вдруг оно возьмет и закончится, даже если удастся ему от нее спрятаться в кокон своей маленькой жизни, удастся отгородиться: не виделись три месяца – и ладно, неинтересно, что с внучкой, – и пожалуйста, и по телефону – чем реже, тем лучше, и живите как знаете, в своем балагане; даже если справишься с тем, что каждое слово и каждый обидно-надменный взгляд, сколько не пытайся их забыть, саднят и саднят тягучей досадой; даже если отвяжешься наконец от того, что неотвязно…
Все без толку, потому что именно тогда обязательно появится в его жизни другая брюнетка…
*****
По большому счету (говорил он это себе честно или так успокаивал?), вряд ли виною всему был именно цвет волос. Брюнетки – они ведь бывают и крашеными, поди их там разбери… И не факт вовсе, совсем не факт, что настойчиво завладевающие его вниманием темноволосые девушки (это при живой-то, здоровой, красивой, вот разве что сейчас заметно беременной жене) действительно все поголовно так уж сильно похожи на его мать. Быть может, сходства-то вовсе и нет; быть может, есть лишь желание такое сходство увидеть?
Только вот чем же такое лучше? Видеть в женщинах сходство с матерью и…
Глубокий вдох, долгий выдох.
*****
Сколько было ему тогда: четырнадцать? пятнадцать? И как раз ведь это она, его мать, просвещения, конечно, ради, два месяца исправно таскала его через весь город в «Звездный»: Пьер Паоло Пазолини, ретроспектива, ужасный синхрон и до ночи сеансы…
А после – уже в универе: зачет по античке, и снова из всех билетов – ему именно этот «царь»…(12)
*****
Свое – тянет, не отпускает. Ни разум не защитит, ни сердце.
Всегда он пугался. Всегда прятался.
Спрятался бы и сегодня.
Она не дала ему этого сделать.
И что же теперь: нырнуть?
1.«Серое размещение»: когда публикации в СМИ оплачиваются заказчиком, их содержание им контролируется, однако они появляются не на «на правах рекламы», а в виде обычных редакционных статей.
2.Имеется в виду доступ независимых производителей газа (ими в той или иной степени являются все компании, основным профилем деятельности которых является добыча нефти) к контролируемым газовым монополистом экспортным трубопроводам.
3.Имеется в виду последующая легализация ответа со ссылкой на неназванный источник.
4.Имеется в виду монопольное право распоряжаться поставляемым на экспорт газом.
5.Проспект Кирова (бывш. Немецкая улица, бывш. улица Республики) – центральная улица Саратова.
6.Факультет журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова.
7.«Просос» (сленг.) – упущенное важное информационное событие; событие, о котором первым сообщили конкурирующие медиа.
8.СП – совместное предприятие, здесь: форма международного экономического взаимодействия.
9.Имеются в виду совместные предприятия в рамах соглашений о разделе продукции (от англ. production sharing) – особой формы совместной разработки месторождений полезных ископаемых, подразумевающей возврат инвестиций в виде произведенной продукции, которая делится между инвесторами соответственно долям участия в проекте. СРП применяются чаще всего для вовлечения в разработку крупных иностранных инвесторов.
10.В.Г.Мессинг – советский эстрадный артист, якобы обладавший экстрасенсорными способностями и выступавший с «телепатическими» сеансами. Утверждается также, что к его помощи в качестве предсказателя прибегало советское руководство, а в качестве экстрасенса – следственные органы. Подтверждений его особой одаренности, равно как и реальной причастности к принятию государственных решений и раскрытию преступлений нет.
11.В.И.Ленин, «Заключительное слово по докладу о продовольственном налоге», 27.05.1921. Дословно и в контексте звучало так: «Где у нас приговоры народных судов за то, что рабочий или крестьянин, вынужденный четыре или пять раз прийти в учреждение, наконец получает нечто формально правильное, а по сути издевательство?»
12.Речь о трагедии Софокла «Царь Эдип» и одноименном фильме итальянского режиссера Пьера Паоло Пазолини (1967 г.).
Шаги. Сюжет третий
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225051300699
Свидетельство о публикации №225051300699
Рецензии