Рассказ отца

Эту речку мы переходили уже в пятый раз. Или в шестой, я уже сбился со счета. В горах это обычное дело. Мелкие реки петляют как... И еще ледяная вода заливает сапоги.
 Идущий впереди сержант обернулся и проговорил бодрым голосом: - Не грусти боец! К вечеру будем в Урус-Мартане, есть мамалыгу. А там глядишь и нарко;мовские сто грамм нальют! Ах да, я забыл. Ты же не пьешь. Кстати солдат, давно хочу у тебя спросить, почему ты не пьешь?
 Я был единственным в батальоне, кто отказывался от законных сто грамм. Вместо них мне давали пол-стакана сметаны. Если она была. То что я не пью водку в батальоне знали все. Имя могли не вспомнить, но это... Это казалось настолько диким, что просто никак не укладывалось в простой солдатской голове.
Ответить я не успел. Где-то в горах застрекотал пулемет. - Никак не уймутся гады, - пробормотал сержант, снял с плеча автомат и передернул затвор.
Река бурлила, будто кипела от злости. Ледяная вода, прозрачная до камней на дне, резала ноги как стекло, но мы шли, согнувшись под тяжестью шинелей и винтовок. Сержант, широкоплечий и коренастый, словно вырубленный топором из дуба, шагал впереди, не глядя под ноги. Он знал эти горы как свои пять пальцев — от Урус-Мартана до Грозного. Знать бы, дойдем ли…
Пулемет захлебнулся очередью. Пули запели над головами, срывая ветки с можжевельника. Сержант рухнул за валун, махнув нам рукой: «Ложись!». Я прижался к земле, чувствуя, как камень впивается в грудь. Где-то справа закричал Сашка-москвич: «Ой, мама-а-а!» — и смолк.
— Гады проклятые! — сержант сплюнул на снег . — Опять засели на том утесе. Ванька, дай ракетницу!
Но Ваньки уже не было. Помнится, утром он делился махоркой, говорил, что в Урус-Мартане у него татя живет, пироги печет…
Ракетница упала в мои руки, будто сама судьба толкала. Сержант глянул на меня, глаза узкие, как щели:
— Ты ж не пьешь… А стрелять-то можешь?
Я кивнул. Не пил я с того дня, как в Сталинграде землянку нашу разбомбило. Там и водка, и сметана, и брат мой старший — всё в один миг пеплом стало. Но об этом молчал.
Я выстрелил. Осветительная ракета взмыла в небо, и на миг горы стали белыми, как саван. На утесе чернели силуэты — трое, не больше.
— Огонь! — рявкнул сержант.
Засвистели пули, застучали по камням. Один гад свалился вниз, как мешок, остальные побежали. Сержант вскочил, поднял автомат:
— Вперед, за Сашкой!
Но мы не побежали. Стояли над телом Сашки-москвича, который лежал лицом вниз, а в руке его замерла открытка — девушка в платочке, улыбающаяся.
— Заберем, — сержант наклонился, вынул из-за пазухи Сашки кисет. — Его татке отвезем. Она ждет…
До Урус-Мартана оставалось семь верст. Сержант шал впереди, напевая что-то глухим голосом. Я смотрел на его спину, пропитанную потом и порохом, и думал: почему он не спросил снова про водку? Может, понял. А может, в этой проклятой войне у каждого своя тайна, своя боль, которую не выскажешь, даже если захлебнешься.
К вечеру, когда мы вошли в село, старшина выдал мне двойную порцию сметаны. Густой, желтоватой, как степное солнце. Сержант, глядя на стакан с «наркомовскими», вдруг вылил его на землю:
— За Сашку…
И мы молча сели у костра, где дымилась мамалыга. А вдали, за горами, снова завывала река — будто звала обратно.

Той ночью, когда другие бойцы спали, сержант подошел ко мне:
— Слушай, солдат… А сметана — она вкусная?
— Горькая, — ответил я.
Он кивнул, достал из кармана кусок сахара:
— На, подсласти…
И ушёл, не обернувшись. А я так и не спросил, почему он вылил те сто грамм. Может, тоже что-то потерял. Или понял, что не в водке дело…