Дед Костя

   Вторая половина августа. Летняя жара на Кубани уже так не давит. Мы сидели с Дедом Костей в тени виноградной беседки и Дед рассказывал мне о своей жизни. Зовут его Константин Григорьевич. Когда у него родилась первая внучка, коллеги по работе стали звать его «Дедушкой». Так зову его и я. По национальности дед Костя крымский грек, точнее - урум. В интернете есть различные толкования о происхождении урумов, Дед Костя объяснил просто: урум – по-турецки означает грек. Когда предки Константина Григорьевича приехали в Крым, точно неизвестно. Произошло это во второй половине 19-го века, когда греки-земледельцы из османских провинций Румелии и Анатолии, спасаясь от геноцида, переселялись в Крым, иногда целыми сёлами, и селились по большей части в Старом Крыму.
   Родился Дед Костя в 1927 году в крымской деревне Джантора (ныне село Львово Ленинского района Республики Крым). Деревня на то время входила в десятку крупнейших греческих поселений Крыма. В Джанторе жила и многочисленная родня Деда Кости – его дед, дядьки, тётки, братья, сёстры. Своего деда, Константина Ивановича, Дед Костя не помнит – его, как кулака-табаковода выселили в начале 30-х на Урал, где он вскорости и умер. У деда был большой дом, стоящий на краю деревни, даже несколько в стороне. После выселения хозяина новая власть обустроила в нём правление колхоза. После смерти деда отцу и его братьям разрешили вернуться в Джантору. Дом дедовский, конечно, не вернули и семья поселилась в другом доме. В новом доме были толстые стены из пиленного песчаника. Дом хорошо держал тепло. Топить зимой было особо нечем, поэтому печь растапливали один раз в неделю – пекли хлеб, готовили еду и мылись. Большим подспорьем для топки было перекати-поле, которое детвора собирала по балкам и расщелинам.
   Дед Костя вспоминает:
   - 12 декабря 1937 года были Всесоюзные выборы Верховного Совета. Это был всенародный праздник. По этому поводу состоялось собрание, и колхозников-стахановцев, в том числе и отца, премировали. Дали по поросёнку и конверт с деньгами. Я не помню, сколько там в конверте было – три или пять рублей, не помню. Но тогда три или пять рублей это были деньги. Это было 12 декабря, а 17 декабря забрали всех стахановцев. Всех, кого премировали, 22 человека, забрали в четыре утра и повезли. Их посчитали, как «враг народа». Их увезли, вся деревня встала – а что, на работу, а почти нет людей. И тогда же, в том месяце, может в конце декабря, а может в начале января 38-го, начали скот убивать. Хороший скот ликвидировать. Подводили прямо к яру и стреляли, они падали туда. Яр был над Сивашем. Сначала «Сольпром», соль там добывали. Потом Сиваш идёт – Сиваш он солёный. И там такой высокий-высокий яр, там когда-то или глину брали или ещё чего. В общем, там смотришь, высоко очень, а внизу грязь Сиваша – туда они и падали. В общем, всех убили хороших, остались одни плохие. Ну, надо было в бричку запрягать. Тогда же брички были такие: «шарабан» называли, «мажарой» называли – возили солому. А в деревне была всего одна машина – полуторка. А, «ЗИСок» ещё был – две машины. Было три трактора «ХТЗ», один «Универсал» был, был комбайн «Коммунар». «Сталинец» к нам пришёл уже под 40-й год.
   Дед положил ладошки на колени и замолчал. После войны он пытался узнать о судьбе отца. На запрос ему ответили, что «умер в 1942 году в лагере от воспаления лёгких». Знакомые, которые тоже узнавали о судьбе своих близких, по поводу такого ответа сказали ему, что «это расстреляли почти сразу». Чуть позже я узнал, что существовала и существует такая практика отвечать на запросы родственников о судьбе расстрелянных «умер в лагере»…
   В интернете удалось найти протокол от 14 февраля 1938 года. Слушали материалы, представленные НКВД, на лиц, обвиняемых в шпионской, диверсионной, повстанческой и националистической деятельности, Список из 23 человек. Там и отец Деда Кости, и родной брат отца, и муж сестры отца, и остальные колхозники-стахановцы. Дед знал почти всех из списка. Протокол подписан Верховной Двойкой - Народным Комиссаром Внутренних дел Союза ССР, Генеральным Комиссаром Государственной Безопасности Ежовым Н.И. и Прокурором Союза ССР Вышинским А.Я. Все, кто внесён в протокол, были приговорены к расстрелу. В 1956 году реабилитированы. Посмертно. Потом ещё приезжали, забирали, одного, двоих. Кто-то позже вернулся, кто-то – нет. Из первой партии всего один в 50-х годах вернулся. Его нет в списках расстрельного протокола. Он был хорошим печником. Как оказалось, профессия востребована в ГУЛАГе – это его и спасло, клал печи, в том числе и комсоставу.
   - Под Новый год заболела младшая сестричка Шурочка (в семье было четверо детей, но двое умерли раньше). У неё коклюш был, а его в то время лечить не могли. В колхозном клубе для детей поставили новогоднюю елку и приготовили подарки.  Я очень любил сестричку, и хотел быть рядом, не хотел идти на ёлку. Но она очень просила, чтобы я принес подарок. Очень ей хотелось конфет. Да и мать сказала: «Иди». В общем, я пошёл, а когда вернулся - сестричка уже умерла.
   Так Костя остался вдвоём с матерью.
   - Отцов брат, - продолжал Дед Костя, - родной брат, Антон Константинович, он жил у нас. Он холостяк был. И бабушка у нас жила. Когда уже дядька женился – дети пошли, семеро детей у него было. Они потом напротив, через дорогу жили и бабушка с ними, за детьми смотреть помогала. Это уже сороковые годы были. Как раз, война началась, к нам осенью пришли немцы. Тётка, жена Антона, как раз рожала. Тут бомбят, орудия стреляют, а она кричит. Я кричу матери: «Тётя Надя рожает!»  А она: «Да ты уйди подальше, не слушай.» А потом, уже в сентябре, я как раз был в седьмом классе, мы две недели проучились и пришли к нам немцы. Немцы зашли, правда, тихо, спокойно, ни стрельбы, ничего. Зашли в деревню, прошли по дворам, казённая мельница была – в мельницу зашли. Подошли к нам, а мы же, дети, собрались, мы же уже учились, и знали: «Anna und Marta baden”. Немцы так же тихо ушли дальше, как и пришли. Ничего не изменилось, никакого воровства не было – скот ходил, куры ходили, никто ничего не трогал. Потом 42-й год, наши зимой начали наступать. Немцы удрали. Потом пригнали румынов. Румыны зашли к нам, как увидели, скот целый, куры, всё на месте – и засели в нашей деревне. Выпить то у нас не было. Кушать есть, а выпить они где-то доставали. А через нашу деревню противотанковый ров был. От Азовского моря до Чёрного была траншея такая. Наши там, перед рвом притормозили, а ночью по рву подошли и как наскочили! Резня, на улице штыковой бой! Мы же в домах сидим, а там кричат: «Иван! Никола, Васька!...». Всю ночь такая вот… Смотрим, румын заходит в дом, порезанный штыком, тогда штыки в основном были. А утром, когда уже тихо, спокойно, наши отошли, и начали румыны собирать своих. Потом немцы пришли и наваляли румынам. Они же чего, им не воевать – им воровать: зашли в дома, портреты висят, ковры, ну, у кого чего хорошее, они снимают, заматывают и всё – в Румынию поехало.
   Дед опять положил руки на колени, немного задумался и продолжил.
   - Восемнадцать дней мы были на передовой: стрельба, шрапнель летает, бомбят, снаряды... Уже осталось домов мало. А мы по пять – шесть семей собирались, сидим, пить нет, еды нет. Там по соседству пшеница была у одних. Пацан, моложе меня на год, там жил, говорит: «Пойдёмте со мной, кто пойдёт?». А там Пулемёновы были, брат и сестра и этот парень, пошли к ним. Она зашла в дом и в окно открытое глянула во двор, а там наши солдаты лежат убитые, ещё не успели похоронить. И она с сожалением говорит: «А ведь у них родители есть, дети, жёны…» Она только проговорила, тут снаряд прилетел, взорвался – осколок влетел в окно и ей полголовы срезало. Тут стрельба, туда-сюда, ребята прибежали: «Шуру убило, Шуру убило…». А её мать не верит. Потом увидела, что на сыне кровь и мозги – я увидел, как она волосы у себя с горя вырывала… И Шуру не взять сюда. Ночь уже когда настала, мы пошли, в одеяло завернули, принесли. Мать обняла её плачет, брат плачет. А когда хоронить – стрельба вокруг. Потом через какое-то время тихо стало. Кладбище недалеко было – мы ночью пошли. Два румына с нами пошли. Но они не румыны были – молдаване, по-русски разговаривали. С полметра могилу выкопали и похоронили. И вот после этого всего осталось шесть-семь домов, на которых крыши остались – на остальных домах крыш не было. Румыны окна, двери, стропила – всё на дрова пустили. Вот, нашу корову зарезали и прямо в нашем же доме варили её там, жарили…
   Во время рассказа Дед Костя усиленно жестикулирует руками, как бы пытаясь рассказ сделать более полным и понятным. Иногда замолкает, кладёт руки ладонями на колени, что-то вспоминает и продолжает рассказ.
   - Это уже одиннадцатый или двенадцатый день был, собрали нас, детей, стариков, старух и ночью погнали в соседнюю деревню. Погнали, а грязь, обуви нет. У кого «касталы» были тогда, знаешь, что это такое? Из кожи сделанные, из толстой кожи кабана, плетёнки такие, вроде как лапти. А в той деревне наши двоюродные братья жили. Там стрельбы не было, только бомбили. Мы уже бомбёжки не боялись, вот так только лицо закроешь. А вот когда миномёты, мины падают и слева и справа – страшно. Потом наших отогнали на Кавказ, через Керчь. Стало спокойно, ни стрельбы, ничего нет - стали собираться, кто живой, в своих деревнях. Мы тоже вернулись – крыши на доме нет. Стали соображать там, сарай, в общем, чтоб как-то жить. Потом приехал какой-то немец, комендант или чёрт его знает, и старосте сказал, чтоб молодёжь собиралась и в район на комиссию – будут в Германию отправлять на работы. Ну вот, привезли нас в Ленинский район, со всех деревень молодёжь, комиссия там, подошёл наш староста. А младший брат старосты моего возраста, учились вместе в школе. И староста нам говорит: «Ребята, кто 27-го года, пишитесь как 28-го». Тогда же ни паспортов, ничего не было. Ну вот, мы и записали 28-й год рождения и нас не тронули. А тут, мы же все заболели малярией. Фронт проходил, много мёртвых было, комары… Малярией заболела вся семья. Хину тогда пили – жёлтая такая. И в одно и то же время каждый день тебя морозит, колотит, чем бы ты не укрывался. И сушит тебя, и есть ничего нет – еле ходили. Да ещё и холодно, топить нечем. У нас же лесов нет – степь кругом. Детвора ходила, перекати-поле по оврагам и балкам собирала. Крепость недалеко стояла татарская, там были винтовки деревянные, разукрашенные, как настоящие, красивые. Когда мобилизованных в 41-м привезли, оружия на всех не хватало, им эти винтовки и раздали. Вот, перекати-полем и этими винтовками и топили.
   В начале весны сорок четвёртого, видимо, по указанию коменданта, староста велел Косте запрячь лошадь в телегу и поехать на вокзал. Когда Костя приехал туда, он увидел там большое скопление людей, лошадей, повозок. И тут же повстречал знакомого румына, который когда-то помог похоронить Шуру.
   - Он мне говорит: «О, Костыка, привет, ты что здесь делаешь?» Ну, я ему сказал, что староста велел приехать. Он мне говорит: «Знаешь, что? Это составы на Германию уйдут, тебя туда тоже увезут. Ты вот что, телегу оставь, а сам потихоньку давай отсюда». В общем, я потихоньку выбрался и по балкам и оврагам – домой. Иду, смотрю – заяц сидит. Кто-то петлю поставил, он и попался. Я обрадовался, подошёл к нему, думаю, не только домой вернусь, а ещё и зайца принесу. Постоял, посмотрел на него и тут меня, как-то… Мне то вот повезло, в плен не попал, а он угодил. В общем, мне воля и ему тоже пускай воля – отпустил его. После этого. весной пришли наши. Перед этим румыны зашли, немцы тут – они отступают. Их офицер румын мне говорит: «Костыка (а я уже по-румынски разговаривал), бери маму, уходите отсюда, туда, подальше от деревни. Немцы будут идти по главной дороге, их бомбить будут. Мы то пойдём вдоль Сиваша, нас не бомбят». Я утром рано матери говорю: «Пошли». Пошли через деревню, зашли ещё к одним, ко вторым… Все пошли к Сивашу, подальше от деревни. А там вдоль Сиваша ямы были вырыты, такие квадратные – под танки, такие глубокие ямы и забиты они перекати-полем. И мы туда, бурьян убрали, сели. А тут слышим голос – румыны разговаривают, над Сивашём идут. Я высунулся. «О, партизан!» Я говорю: «Ной партизан, копи ен, еще комунна…» Комунна – деревня, касса – дом. «Штыв румынешты?» Ну, «говоришь по-румынски?». Я говорю: «Да, штыв румынешты». И, вот они идут, самолёты летают, а они беретки (они в беретках ходили, не в пилотках) вверх бросают и их никто не трогает. И там мы до вечера… А тут, в деревне, ну, километр-полтора мы отошли, там всё… Высунешься, смотришь – и кони в воздухе и люди, всё вот так кишит. Уже к вечеру почти всё прекратилось, я высунулся, смотрю на серой лошади немец по деревне едет, последний – проверяет, может кто остался. Потемнело, я тогда поднял всех, пошли в деревню. Разорванные немцы, машины с трофеями горят, и пистолеты, и пулемёты – чего только не было. Я подхожу к дому, смотрю, немец лежит – титьки целые, а рук и головы нет. Представляешь, как это всё стреляло… Смотрю – велосипед валяется, баян – притащил домой. Потом этот, круглый большой, морской, как часы, что погоду показывает – тоже домой притащил…
   Из дома вышла жена Деда Кости и окликнула его: «Ты же, вроде, спать собирался?». Дед отмахнулся и продолжил:
   - Наши утром зашли. Зашли, посмотрели: «Сынок, тебе баян не нужен, велосипед с барометром тоже не нужны…» Забрали. Вот это вот, они обозлились на татар, а у нас деревня – название татарское, они думали, что мы татары. Татры тут много навредили… Татарская освободительная армия. Потом, власовцы. В лагере, если дежурит татарин или власовец, ты не убежишь. Там же слякоть, как вот здесь осенью. Моросит - немец в будку пошёл, а там под проволоку пролез и убежал в лес, потом к себе домой. А если власовец или татарин, к проволоке не подходи - они сразу за автомат… В Старом Крыму 23 человека был карательный отряд. Пошли по главной улице, 584 человека зарезали. Детей кололи, женщин с грудными детьми. А из больницы там несколько человек убежали и к партизанам. Это партизаны спасли город. А эти все 23 человека, они не сдаются, они на кладбище несколько часов отстреливались. Один немец у них был, командовал ими, его живым взяли. Так жители города, когда в Старый Крым въезжаешь, арка там, его там, на этой арке и повесили…
   Дед Костя замолкает, упирается руками в край лавки и сжимает его, как будто намереваясь привстать. Но рассказ ещё не окончен:
   - В общем, наши прошли, начали мы порядок наводить, восстанавливать. Коров, лошадей собрали, что выжили, два трактора собрали. Уже время - сено косить надо начинать. Мы то ещё с осени озимых немного посеяли. Дядька и я – мы на одном тракторе. Он, как старший, нам молодым заводил, ремонтировал. Пашня от деревни и до Сиваша. Вот я поеду, а там колея глубокая, по колее трактор идёт. До берега доехал, развернулся, заглушил, там бочка с водой стояла. Пошёл, в Сиваше покупался, воды с бочки долил, завел и обратно поехал… Как то раз еду на тракторе, слышу какой то скрежет. Оглянулся, а там мина – трактор вывернул её из земли. Конечно прекратили все работы. Из района вызвали саперов и те повторно разминировали поле. Много мин еще нашли. Потом мы уже не боялись пахать. Как-то думаю, пойду я домой ночевать. А перед этим, когда наши прошли, всем сказали:«26-го, 27-го года рождения, берите винтовки – охраняйте свои деревни». Потому что немцы не все ушли: остались раненые в окопах, ночью выходят в поисках еды, людей убивают. И вот мы охраняли свои деревни. Они приехали, несколько дней раньше, забрали у нас всё оружие, сказали: «Хватит уже, всё спокойно, оно вам уже не нужно». И вот это, 26 июня я решил домой пойти ночевать. А 27-го утром рано просыпаюсь – вокруг «Студебекеры». Людей в деревне мало осталось, а они сказали: «Собирайтесь и на машины, вас будут в другое место переселять». Ну, люди то уже знали, когда увозят. А у кого отец или мать русские, те могли остаться. Там несколько семей остались. А мы сели на машины, нас увезли на станцию. Там в вагон и керченские попали и армяне и греки и болгары. Я с матерью попал в Кемерово. А мои и в Ленинск-Кузнецкий, и в Соликамск Свердловской области, и в Казахстан – раскидало всех.
   Позже я нашёл в сети документы по выселению. Всё обвинение строилось на докладной записке Л.П. Берии И.В. Сталину: «Греческое население проживает в большинстве районов Крыма. Значительная часть греков, особенно в приморских районах, с приходом оккупантов занялась торговлей и мелкой промышленностью. Немецкие власти оказывали содействие грекам в торговле, транспортировке товаров и т.д.». Сама же депортация проводилась в соответствие постановлению от 2 июня 1944 года №ГКО-5984сс «О выселении с территории крымской АССР болгар, греков и армян». Когда я читал это постановление Деду, он слушал молча. И только когда я дошёл до пятого пункта: «Обязать Наркомторг СССР (тов. Любимова) обеспечить питанием в пути эшелонов со спецпереселенцами из Крыма в количестве 37 000 человек, в соответствии с графиком движения эшелонов, установленным НКПС и НКВД СССР. Выделить Наркомторгу для этой цели продовольствие, согласно приложению № 11.», он встрепенулся и спросил: «Я не понял, нас что, в пути кормить должны были?». Мне понятен его вопрос, потому как слышал от него, как в пути на полустанках снимали с эшелона умерших от голода и болезней. Деда Костю с матерью, с его слов, спасла вяленая рыба, которую взяли в дорогу.
   - Жили же на берегу Азова. Был момент, когда мелкая рыба (хамса) подходила к берегу и выбрасывалась на берег. И мы, мальчишки набирали ее в ведра и тащили домой. Мать чуть присаливала ее, а я разбрасывал рыбу по крыше, чтоб сушилась. Потом, в поезде, эта рыба спасла нам жизнь.
   Где-то на полустанках удавалось часть её обменивать на хлеб и сало. Наверно с тех пор в рационе у Деда всегда присутствовали рыба и сало. А я подумал, что продовольствие всё же было «выделено» и вспомнил Володю Шарапова из фильма «Место встречи изменить нельзя», когда он на малине говорил бандитам: «Да у меня такой папашка был, что вам всем до него дорасти надо! Он, как потом выяснилось, вагонами воровал…»
   - В Сибири пришли машины забирать из вагонов. Был «Форд», парень такой шустрый выскочил из кабины: «Вот вам машина, садитесь». Сели, привезли нас в совхоз. А куда селить? В телятник! Выгнали телят, полы деревянные, корыта – занимайте. Я с матерью был, пошёл, нашёл соломы там постелить… Потом холода начались – люди снова стали болеть и умирать. А были и грамотные люди, инженеры, стали писать в область. Приехали с области, посмотрели и дали указание: «Заселить по квартирам».  В декабре приехали с города, теплушку пригнали на станцию, туда, на разъезд, машина-вездеход «ЗИС-5» с гусеничными колёсами: «Кто желает в город переехать работать?» Я же города боялся. Дядька один, он когда-то председателем колхоза у нас был, говорит: «Костя, давай поедем, ты работящий парень, что ты будешь тут делать?» А я уже в деревне трактористом работал. Сначала сторожем был, а потом на тракторе. В общем, поехали мы… Теплушка… Тепло… На следующий день приехали. Теплушка закрытая, но слышим девчата разговаривают снаружи. Подошли машины, стали пересаживаться, а стоят девчата и одна говорит: «Смотри, даже симпатичный!». Я спрашиваю: «Вы чего?». А они говорят: «Нам сказали, что нерусских каких-то привезут, с рогами, вот пришли посмотреть.». Быстро на машину, а недалеко два пустых барака стоит. К бараку подъехали, все комнаты свободны, я на второй этаж залез, маленькую комнатку нам с матерью выбрал. И тётка маленькую комнату рядом заняла. Нормально, тепло. Правда, вода в ведре в комнате замерзала зимой, мы же в декабре приехали. Ну, ничего, пока туда-сюда, потом я в кочегарке стал работать. Потом пошёл учиться… Я в армию хотел пойти, чтоб танкистом стать. Уже медкомиссию в военкомате прошёл. А тут особист к военкому пришёл и говорит: «Вы что делаете? Он же враг народа, на спецучёте!» Так я в армию и не попал…
   После войны Дед Костя «выучился на шофёра». Водил полуторку, ЗИС, «Студебекер». Женился, жена родила двух сыновей.
   В 1958 году ему дали справку, что он «был репрессирован по национальному признаку» и сняли надзор, т.е., разрешили уехать. Я не знаю, давал он подписку о том, что не вернётся в Крым или нет, но до Джанторы он всё же доехал. От некогда большой деревни почти ничего не осталось. На месте улицы, где стояли дома, в одном из которых он жил, было заросшее бурьяном поле. Тогда он поехал в Краснодар, куда его пригласили друзья по депортации и которые выехали несколько раньше. Собственно, в Краснодаре и прошла вся его оставшаяся жизнь. Построил дом, жена родила ему ещё дочку. Дед работал на МАЗе, потом на КамАЗе, возил плиты и блоки, из которых строили дома. Побывал на целине, за что был награждён медалью «За освоение целины». Награждён знаком «Ударник коммунистического труда». Когда достиг пенсионного возраста, пересел на вахтовый «ГАЗ-52», там же, на стройке. Потом работал сторожем на родном автопредприятии. В 80 лет семья уговорила Деда всё же уйти на пенсию, отдохнуть. Но он по-прежнему садился за руль своей машины: сначала «Волги», потом «Окушки», пока, почти в 90 лет на медкомиссии ему не продлили права в связи с ухудшением зрения.
   Дед Костя ушёл из жизни в последний день зимы, шесть лет назад. Но я до сих пор помню его взгляд голубых, потянутых старческой поволокой глаз, и вопрос в конце рассказа: «За что нам всё это?» Я не нашёлся, что ответить…