Дракон под шнурками

"Не каждый принц сияет в броне. Иногда он пахнет пылью дорог и ветром перемен."

Аннотация:

Детские мечты всегда пахнут сладостью — хлебом, медом, шоколадом. Эта история — о пути от сказки к настоящей любви: через разочарования, через принятие, через тихие открытия сердца. О том, как однажды мы перестаем искать сияющего принца —и находим того, кто пахнет дорогой, жизнью и теплом.


Часть первая. Когда она была ребенком

Летние вечера в деревне тянулись длинно и медленно, как сладкий, почти засахарившийся мед в старой стеклянной банке. Солнце не спешило уходить, зацепившись за верхушки деревьев, а воздух, пропитанный запахами трав, нагретых досок веранды и выцветших под солнцем подушек, дышал мягкой, ленивой тишиной.
Она устраивалась в своём любимом углу — на старом качающемся стуле с облупившейся краской. Поджимала босые ноги под себя и медленно разворачивала на коленях любимую книгу. Мама говорила, что в детстве тоже читала эту книгу. Страницы шуршали, как сухие лепестки, и всякий раз ей казалось, будто из них вылетает целый мир:

«Принц бежал по ступеням башни. Сердце колотилось, как крылья птицы в клетке. Он знал: возлюбленная — там, наверху. Каменные ступени были скользкими от инея — зима добралась сюда раньше него. Когда он распахнул тяжёлую дверь, в грудь ворвались холод и тревога. Башня была пуста. Лишь в небе, на фоне угасающего заката, мелькнул силуэт — чёрный, крылатый, уносящийся вдаль. Дракон успел. А принц — нет. Он закрыл глаза. И поклялся, что найдет её. Даже если для этого придётся пройти сквозь лёд и пламя.»

На маленьком круглом столике рядом стояла старая тарелка — потертая, с обитыми краями, на которой каждый вечер оказывались "угощения для чтения". Она любила этот ритуал — как будто вместе с героями книги отправлялась в путешествие, и еда становилась ее волшебным проводником в вымышленные страны.
Когда принц в книге скакал по раскаленным пустыням, она брала теплый, хрустящий кусочек хлеба, разламывала его пальцами и медленно подносила ко рту. Иногда она посыпала хлеб крупной солью — и тогда он хрустел, осыпаясь на губы и язык сухой, обжигающей терпкостью. В этот миг ей казалось, что она сама летит на коне вместе с принцем, чувствуя, как ветер обжигает лицо, как пыль ложится на губы, как каждое слово книги становится шагом по длинной дороге.
Когда принц отдыхал в апельсиновом саду, она тянулась к маленькому квадрату темного шоколада, который бабушка прятала в буфете "на особый случай". Шоколад был чуть подтаявшим от жары, и когда она клала его на язык, он медленно таял, оставляя во рту горечь и сладость.
Она закрывала глаза и представляла, как принц держит за руку свою принцессу, как их дыхание смешивается с запахом апельсиновых деревьев, а в груди разливается теплая тяжесть — та самая, от которой хочется тихо улыбаться.
Бывали дни, когда бабушка приносила мед в маленькой плошке. Тягучий, золотой, пахнущий цветами и травами. Она набирала его пальцем, тайком облизывая, и липкость оставалась на коже, как невидимый след. В такие моменты она думала о том, что когда-нибудь кто-то будет так же касаться ее руки — осторожно, медленно, как будто боится потерять сладость этого прикосновения.
А когда принц поднимал меч против врагов, она, замирая, тянулась к ломтику лайма, который бабушка нарезала совсем тонко, почти прозрачно. Она знала, что это будет слишком кисло, но все равно прижимала его к губам. И как только горечь и острота пронзали язык, она широко открывала глаза, чувствуя, как по телу пробегает легкий холодок страха и восторга. Это было похоже на то, как сердце замирает перед неизвестностью.
В те длинные вечера, пока солнце медленно исчезало за горизонтом, она сидела на веранде, слушала, как в траве шуршат насекомые, и мечтала о том, что однажды встретит того, кто будет для нее не выдуманной сказкой, а жизнью — настоящей, живой, теплой, со вкусом соли, меда, шоколада и легкой остроты на языке. Ветер перевернул страницу:

 «Вечер отступал перед надвигающейся ночью, но принц не терял надежды. Там, где витые решётки оплетены колючими лианами, а лунный свет скользил по битым стеклам, прятаться было попросту негде. Он обошёл оранжерею целиком, прислушиваясь к каждому шелесту, и всё сильнее чувствовал — её здесь нет.
Тогда он залез на самое высокое дерево, которое давно пробило своей кроной стеклянную крышу — и там на горизонте, где небо сливается с землёй, увидел тонкий фиолетовый столб. Свет исходил снизу, будто из земли, и уходил в небо — ровный, устойчивый, невозможный. Сигнал. Принц застыл. Его сердце отозвалось раньше рассудка: это она. Это наш сигнал — факел надежды в самой тьме.
Он не колебался. Вскочил в седло, и его конь, почувствовав решимость, сорвался в галоп. Ветер бил в лицо, пространство расступалась перед стремительным движением, и в каждом ударе копыт звучало одно-единственное слово: там. Она там.»

Иногда бабушка теряла очки. А когда теряла — начинала слегка беспокоиться, но старалась этого не показывать. В тот день она уже заглянула в буфет, в карман фартука, под подушки на веранде и даже зачем-то в чайник. Но всё было безрезультатно.
— Наверное, на самой верхней полке, — пробормотала она, глядя на кухонный шкаф и уже тянулась за старым табуретом.
Девочка нахмурилась — одна ножка у табуретки покачивалась, и трещина в ней не внушала доверия.
— Давай я, — сказала она и, не дожидаясь ответа, вскарабкалась сама.
Табуретка жалобно скрипнула и резко качнулась. В следующее мгновение девочка уже лежала на полу — совсем не удивившись этому.
— Всё хорошо! — поспешила она успокоить бабушку, подняв руку. — Смотри, я их нашла!
Очки лежали под диваном, прямо у ножки, будто нарочно спрятались туда от всех.
Бабушка рассмеялась сквозь тревогу, прижала внучку к себе и прошептала:
— Вот бы мне твои глаза.
Это был опасный момент. Потому что автор на секунду задумался: а что, если это будет история ужасов, где бабушка гонится за внучкой, чтобы забрать её глаза?
И всё же — нет. Это история совсем о другом.

Позже, когда бабушка ушла в огород, девочка отправилась в сарай. Внутри пахло железом и деревом. Через щели в досках падал теплый вечерний свет. Она заглянула в ящик с инструментами — там были ножовка, отвёртка, немного ржавые плоскогубцы.
Она принесла табуретку, перевернула и аккуратно отпилила треснувшую ножку, затем прикрутила новую. Новая оказалась короткой. Что ж, придётся подравнять другие.
Отпилила вторую. Потом третью. Потом четвёртую.
Проверила. Теперь качалась другая сторона.
Так продолжалось ещё несколько раз, пока табуретка не стала вдвое ниже. Она выглядела как карликовый пень — устойчивая, но абсолютно не пригодная ни для верхних полок, ни для чего, кроме, пожалуй, сидения рядом с кошкой.
Девочка посмотрела на своё творение и вздохнула. Придётся идти к соседу…
Он жил по ту сторону сада — мастер на все руки с руками в мозолях. Его дом пах варёным клеем, маслом и деревом, а сам он всегда казался немного не от мира сего — мог три дня крутить пружинку, чтобы заставить тикать найденный в траве будильник, или разбирать старую детскую машинку «просто так, для интереса».
Девочка подошла к забору и позвала:
— Дядя Юра!
Он появился из-за груши с опилками в волосах.
— Чего тебе, солнышко?
— А вы можете… ну… сделать табуретку снова нормальной?
— А что с ней?
Она немного смутилась и показала жестами: вот была такая, а стала… такая. Он посмотрел, ничего не понял и сказал:
— Неси.
Она принесла. Он осмотрел, постучал по ножкам, покачал головой:
— Ну, скажу тебе честно: руки у тебя умелые. Но с глазомером надо будет подружиться. Ладно. Сейчас всё будет.
Он ушёл в мастерскую, и оттуда послышались звуки — строгание, шорох бумаги, два коротких ругательства и один довольный смешок. Спустя время табуретка снова стояла ровно — и девочка, не откладывая, раскрыла свою любимую книгу:

«Очнувшись после падения, принц только теперь понял, куда его отбросила схватка. Вокруг него стояли руины — камни, когда-то державшие башни, теперь лежали вросшими в землю, покрытые мхом и трещинами. Сквозь проломы в стенах гулял ветер, свистящий, как эхо утраченных голосов. Это был замок — когда-то величественный, блистающий на склоне гор, а теперь забытый, съеденный временем и пламенем. Обломки арок торчали из земли, как сломанные рёбра павшего гиганта. Воздух был горяч, пахнул гарью и древней пылью, словно сама история здесь догорала в каменных трещинах.
Меч предательски застрял в хвосте дракона, а щит утонул в болоте ещё вчера. И сейчас — за спиной послышалось низкое, раскатистое дыхание. Близко. Совсем близко. Ещё секунда — и вихрь огня накроет его целиком…»

Она всегда закрывала книгу на самом интересном месте — там, где принц, обессиленный, стоял рядом с драконом. Она не знала, чем все закончится. Не хотела знать. Потому что в глубине души верила: ее собственная история еще впереди.


Часть вторая. Дождь

Дождь лил с самого утра. Стёкла запотели, и капли медленно скатывались вниз, словно соревновались, кто доберётся до подоконника первым. Она сидела в классе на первой парте, не слушая объяснений учителя. Взгляд её был устремлён в окно.
Там, за мутной завесой дождя, по школьному двору носились мальчишки — в футболках, насквозь промокших, с волосами, прилипшими ко лбу. Кто-то прыгал с крыльца в воду, разбрасывая брызги ногами, кто-то спешно сбрасывал рюкзак, чтобы он не мешал бегать. Они смеялись, толкались, плескались в лужах — как будто дождь был не преградой, а свободой.
Один из них бежал чуть быстрее остальных. Черноволосый, с острыми плечами и яркой внешностью. Майка облепила спину, а шнурки на кедах болтались и били по лодыжкам. Он резко свернул, прыгнул в лужу, взмахнув руками, будто расправил крылья, — и в этот момент перед её внутренним взором вспыхнула сцена из книги:

«Башня поднималась ввысь, теряясь в облаках. Её стены были гладкими, как отполированный камень — ни дверей, ни окон. Только тонкие вертикальные трещины, словно следы когтей на коже великана. Принц провёл рукой по холодной поверхности. Сердце сжалось: она — там, наверху. Но как добраться? Ни лестниц, ни выступов. Башня казалась живой — дышащей, каменной, враждебной. И всё же он не мог уйти.»

А учитель, между тем, не спеша, выводил на доске оси координат. Белым мелом. Аккуратно, почти торжественно. Пространственные линии. Стрелочки. Подписи: X, Y, Z.
— Трёхмерное пространство, — сказал он, не оборачиваясь, — имеет три оси: высоту, ширину и глубину. Всё, что вы знаете, всё, что можно потрогать, существует в этих координатах.
Но представьте себе мир, где есть только две координаты: длина и ширина. Никакой высоты. Всё — плоскость. И вы в нём — кружочек или треугольник. Без объема. Без взгляда вверх.
Класс притих. Даже самые беспокойные смотрели на доску.
— А теперь представьте, — продолжал он, — что в этот плоский мир попадает существо из трёхмерного мира. И идёт по нему, как по карте. Видит сразу все стороны. Проходит сквозь стены. Для него нет ни преград, ни замков. Но для тех, кто живёт там — он нечто пугающее. Или чудо.

«Опустившись на камень у подножия, принц вспомнил: когда-то, ещё до начала своих странствий, он читал в библиотеке древнего монастыря о способах перемещения, не по тропам и лестницам, а — сквозь ткань мира.
Кажется, это были Хроники Ветранума. О неком колдуне, что в юности обрел власть перемещаться сквозь пространство, подчиняя себе двери, стены и расстояния. Каждый такой переход требовал плату. Какую – никто не знал. Но плата была высока.
С этими мыслями он встал. Ветер шевелил его плащ, а дождь медленно стекал по волосам. Он знал — придётся вернуться в библиотеку. В те страницы, откуда всё началось. А потом — вновь поднял глаза к вершине башни.»

Дождь усилился. Капли барабанили по стеклу. Мальчишка под деревом поднял голову. Всё слилось. Башня. Дождь. Мальчишка. Принц. Что-то внутри неё дрогнуло.
В классе прозвенел звонок. Но она ещё несколько секунд сидела, глядя в окно. Как будто знала — если отведёт взгляд, волшебство рассыплется.


Часть третья. Знакомые кеды

Библиотека была тёплой и сухой. Воздух наполнен бумагой, клеем и временем. Она медленно проходила между стеллажами, проводя пальцами по корешкам книг, будто искала не название — ощущение. Но заголовки расплывались перед глазами, мысли блуждали, сердце всё ещё билось в ритме дождя за окнами. Свет стекал по стеллажам, тени казались движущимися, и всё вокруг будто замерло в ожидании. И тогда, словно кто-то пролистнул страницу внутри неё, всплыло воспоминание:

«Когда-то, до похода, он уже бывал в этом зале. Под самым куполом, среди пыли, паутины и скрипучих деревянных лестниц, где даже свет падал тускло и косо, он искал хоть какую-то зацепку — способ добраться до той, кто была так высоко.
Он перебирал свитки — один за другим. Внезапно чихнул и оступился. Лестница под ним качнулась, и принц рухнул вниз. Книги, словно ошеломлённые птицы, посыпались сверху — страницами, шелестом, веками забытых голосов. Он задыхался от пыли, но вдруг на полу, рядом с собой, заметил то, что уже почти отчаялся найти. Грубую, потемневшую от времени бумагу, исписанную неуверенной рукой. Внутри — легенда. Принц стал внимательно изучать написанное:
Когда-то в городе, давно стёртом с карт, жил мальчик, которого не интересовали ни игры, ни сладости, ни даже рассказы о принцах и драконах. Он любил другое — геометрию. С раннего детства он рисовал линии. Везде. На стенах, на песке, на замёрзших окнах. Но больше всего он любил рисовать на мостовой — когда серый камень ещё хранил в себе утреннюю прохладу, а город ещё не проснулся.
Уголь, оставшийся от печей, был его пером, а серый камень — бумагой. Он выходил с кусочком угля и, склонившись, выводил фигуры. Не просто круги и квадраты — сложные узоры, в которых линии пересекались, разворачивались, создавая тоннели, лестницы, треугольные врата и спирали, уводящие взгляд внутрь себя. Он мог рисовать целый день, пока не стемнеет. А потом… он гулял среди них.
Сначала говорили — просто ребёнок играет, воображает. Но когда особенно впечатлительные прохожие начали оступаться, завидев на мостовой нарисованные ямы, а кое-кто и вовсе врезался в стены, засмотревшись на иллюзорные проходы, — мальчика стали прогонять с главных улиц. И тогда он исчез. Надолго.
Ходили слухи, что он стал учеником алхимика. Однажды ночью жители Ветранума заметили в поле знакомые очертания — линии, светящиеся слабым синим светом. К утру фигуры исчезли, но осталась странная тишина — как будто сам город сделал шаг навстречу чему-то… непостижимому. Каждой ночью появлялись новые узоры. Скоро жители начали замечать светящиеся линии на рёбрах стен своих домов, у подножия заборов, вдоль краёв мостов. Днём они были едва заметны — а ночью изумляли, будто город начинал дышать какой-то иной геометрией.
Постепенно люди начали замечать странности. Шёл человек по мостовой — по знакомой, выверенной дороге — свернул за угол… и не вернулся. Его нашли лишь под утро — мокрого, дрожащего, сбившегося с ног, под старым каменным мостом. Он не мог объяснить, как туда попал. Только повторял, что шагал вперёд, а потом мир внезапно перекосился и он упал в воду.
Люди терялись в дворах, как будто стены менялись местами, а знакомые переулки вели в тупики. Те, кто помнил город наизусть, внезапно начинали сомневаться, что дом, в котором они родились, вообще когда-либо стоял на этом месте.
А однажды нашли… кое-что. Прямо в кирпичной стене старого винного погреба — будто кто-то пытался пройти сквозь неё всем телом. Лицо, застывшее в попытке вырваться. Ни один житель не признал в нём никого из своих. Но этого хватило.
С тех пор горожане перестали выходить днём. Ведь линии, по которым, как говорили, происходили перемещения — были видны только ночью. И лишь в темноте ещё можно было различить, где тропа, а где капкан. Страх проник в город. Люди начали уезжать — сначала семьи, потом целые улицы. И в какой-то момент Ветранум опустел. Остались только стены. И даже про стены нельзя было сказать настоящие они или нет.
Говорят, колдун натворил еще много дел. Его боялись. Но когда сила стала уходить — когда даже магия перестала слушаться — он пропал. Говорят Север принял его — ледяной, глухой, далёкий. Среди вьюг и вечных снегов он укрылся, чтобы никто не мешал ему охранять остатки знаний и защищать тайну переходов.»

Она остановилась у одного из стеллажей, наугад выбрала тонкий том в красной обложке и села на корточки. Сквозь щель между полками напротив был виден проход между рядами. Там, с другой стороны, кто-то стоял — видно было только ноги. Кеды. Пыльные, чуть сбитые на носке. И шнурки. Болтающиеся, как будто живые. Похоже кто-то только что бегал по лужам и не успел их завязать. Она замерла.
Мир вокруг сжался до этих кед. Что-то манило ее.
Она медленно поднялась, вышла в проход… Но там никого не было. Услышав звук шагов, она обернулась — кеды мелькнули за другим стеллажом. Она поспешила туда, заглянула за угол — пусто.
Похоже, он уже ушёл.


Часть четвертая. Когда она стала старше

В университете коридоры пахли не только летом. Солнечные лучи падали на серые плитки пола, размывая границы между аудиториями, между людьми. В этих коридорах она чувствовала себя маленькой — хотя уже давно перестала быть ребенком.
Однажды, спеша на лекцию, она всё же на секунду остановилась у раздевалки — поправить рюкзак и перевести дыхание, когда мимо нее, почти задевая, пробежали мальчишки. От них резко пахло: смесью пота, пыли и разгоряченной кожи. Запах был внезапным, тяжелым, обжигающим. И она, сама не зная почему, отшатнулась, будто кто-то толкнул ее в грудь.
Это не был запах принца. Это был запах дракона — тяжелого, дикого, пугающего. Битва, о которой она мечтала в детстве, в реальности обрушилась на нее не подвигом и сиянием мечей, а этой тяжестью и сбивчивыми шагами в коридоре.

И в памяти сразу всплыл отрывок из книги:

«В затерянной среди туманных болот хижине, принц сидел у огня. Он был измучен. Его дорога привела к ведьме — старой, костлявой, с глазами как выцветшие пуговицы и запахом трав, плесени и чего-то гниющего. Весь воздух в хижине был густ, словно подогретый отваром: тут варилось всё — коренья, когти ворон, лягушачьи глаза. С потолка свисали пучки сушёных трав и змеиные шкуры, а на полках стояли банки, в которых плавали вещи, о которых он не хотел думать.
Принц терпеливо ждал, пока ведьма готовила настой — для силы, как она сказала. Или для памяти. Или для чего-то ещё, что уже давно перестало иметь имя. Принц сидел, сжав пальцы на коленях, морщась от запаха серы и ржавчины, и вглядывался в стеклянные сосуды, выстроившиеся вдоль стены.
И тогда его внимание привлекла колба, вся покрытая инеем, как будто в ней всё ещё жил северный ветер. Она была небольшая, с трещиной у основания, и в ней не было ничего, кроме голубоватого света, словно в ней кто-то хранил дыхание зимы. Она не испускала ни запаха, ни пара, но привлекала к себе взгляд так, как притягивает последняя звезда одинокого путника.
Он потянулся, будто случайно, будто просто опёрся рукой о край полки, и — не давая себе времени передумать — сунул колбу в сумку. Она была холодной даже сквозь ткань, как лёд, зажатый в кулаке.
Когда ведьма обернулась, он уже снова сидел, тихо, будто не двигался вовсе. Она протянула ему чашу, шепча что-то бессвязное о памяти, которую можно выпить, и о боли, которую можно развести в кипятке. Принц кивнул, выпил, и вышел, не оборачиваясь. Только в сердце его теперь дрожал холодок, не от настойки — а от той колбы, что лежала в сумке.
Он ещё не знал, зачем она ему. Но знал — это важно»

Один мальчишка пробежал особенно близко. Он был в спортивной майке, взъерошенный, с мокрыми черными волосами. на его запястье был кожаный шнурок: потертый, коричневый, перехваченный узлом, с коротким, рваным краем, будто обрывок старого браслета или талисмана. Она тогда даже не обратила на это внимания: просто случайная, ни к чему не обязывающая деталь.
Она стояла, глядя ему вслед, и чувствовала, как на языке тает какая-то детская сладость — как если бы кусочек шоколада растаял в горьком дыму.


Часть пятая. Встреча

Солнце било в мокрую после купания спину, песок под полотенцем был тёплым и рассыпчатым. Она лежала на животе, рисуя ногами в воздухе замысловатые фигуры, и читала книгу — какую-то про замки и облака или про замки в облаках:

«Принц шёл в одиночестве, и снег хрустел под ногами, как тонкое стекло. Пальцы обморожены, плащ тяжёлый от снега. Он давно не ел. Он не может победить колдуна — но, может быть, сумеет растопить заклятие…»

Страницы пахли как библиотека в дождливый день, воздух — жаром, разогретым кремом и влажной тканью. Мир казался ровным, ленивым, размеренным.
И вдруг — бух!
Мягкий удар выбил ее из мира приключений. Мяч — бело-зеленый, пахнущий пластиком — угодил прямо в макушку, соскользнул на книгу и скатился в приближающуюся тень.
— Ой, прости! — раздалось сверху.
Она подняла голову. Перед ней стоял мальчик - загорелый, высокий, в спортивных шортах и мокрой майке. Волосы — густые, чёрные, сбившиеся в пряди от пота. Он нагнулся, чтобы поднять мяч. На секунду их взгляды встретились — в его глазах было солнце.
И вдруг она подумала:
А может… это и есть то дыхание, что растопит заклятие?..
И тут… капля пота скатилась с его лба и упала прямо на край страницы её книги.
Он неловко улыбнулся уголком рта и тут же - будто ему нельзя было задержаться ни на секунду — убежал обратно к игре.
Слова больше не имели смысла — всё, что могло быть интересным, только что пробежало мимо, оставив свой след на странице. Её пальцы продолжали держать книгу, но взгляд уже был там, на песке. Она не могла вернуться к буквам. Всё внимание теперь было приковано к нему.
Когда он прыгал за мячом, тёмные нити волос отскакивали назад, словно запаздывая за движением. Он был как само лето — в движении, в игре, в этом солнце, в песке.
Игра продолжалась. Он всё чаще ловил на себе её взгляд — лёгкий, пристальный, как прикосновение. В какой-то момент обернулся. Увидел её. Их глаза встретились. И тогда…

— Ай! — вскрикнул он.
Мяч, пущенный кем-то со стороны, угодил прямо в висок. Его качнуло, он не удержался, упал на колени, выставив руки вперёд. Ладони обожгло, а колено резко ударилось о что-то острое.
Галька. Откуда она здесь, на ровном песке — теперь не имело значения, удар был весьма болезненным. Он зажмурился, выругался сквозь зубы — и вдруг услышал рядом голос:
— Ты в порядке?..
Он открыл глаза. Она стояла рядом. Всё та же девушка с книгой. Только теперь в руках у неё было полотенце.
— Ты… за мной следила? — хрипло улыбнулся он, выпрямляясь.
— Может быть. А ты за мной? — ответила она, присев рядом.
Он замолчал, позволяя ей прижать полотенце к колену. Её пальцы были осторожными.
— Больно?
— Нет. Все будет ровно.
Она хмыкнула, но не отстранилась.
— И часто ты спотыкаешься на ровном месте? – решила она добавить колкость в его самоуверенность.
— Ну уж прости, я старался упасть красиво.
— Ты упал прямо в мою книжку.
— Надеюсь, не испортил сюжет.
— Наоборот. — Она улыбнулась, не отрывая взгляда. — Ты в него попал.
Над ними лениво плескалось небо, и солнце, устав за день, медленно скатывалось к закату. Ветер приносил запах морской соли, разогретого песка и далёкого прибоя. Он чуть подался вперёд, удивлённо, почти застенчиво.
— А кем? Принцем? Или… драконом?
— А ты кем хочешь быть?
— Тем, к кому ты подойдёшь, даже если он испачкан в песке и выглядит глупо.
— Значит… ты уже им стал.

Мальчик сидел, немного склонившись вперёд, и придерживал полотенце к коленке. Его ладонь лежала поверх ткани.
Он поглядывал украдкой — будто боялся спугнуть этот момент. Девочка стояла рядом, чуть отвернувшись. Ветер трепал её волосы, а она, кажется, делала вид, что не замечает его взгляда. Но уголки губ предательски подрагивали — от чего-то, что ещё не стало улыбкой.
— Спасибо, похоже, кровь остановилась, — сказал он и протянул спутнице полотенце.
Она машинально взяла его и, приоткрыв сумку, потянулась внутрь — чтобы убрать.
И замерла.
Внутри, аккуратно сложенное, лежало ее полотенце. Белое, с синей полоской — такое же, как это… но не это. Девочка моргнула, потом посмотрела на полотенце в руке. Узор чуть отличался.
— Подожди… — пробормотала она. — Это… не моё?
— Так ты… украла полотенце?
— Тихо ты! – сказала она шепотом, - Я перепутала! Оно просто лежало рядом! Я была в панике!, - но сама уже едва сдерживала улыбку.
— Как тебя зовут? – перевел тему мальчишка, понимая, что украденное полотенце не лучшая тема для беседы.
— Меня…

«Ночь была холодной, но ветер не проникал в подвалы замка, где колдун хранил свои последние сокровища. Принц пробирался по скрипучим деревянным доскам, стараясь не дышать громко. Среди запылённых сундуков, банок с костями и медных штативов, за тяжёлой, бархатной шторой, покрытой странными символами как на его браслете, он нашёл зеркало.
Старое, чуть потемневшее от времени. Его рама была вырезана из дерева, которое будто жило: тонкие переплетения корней, словно замершие в движении. Но стоило принцу приблизиться, как поверхность зеркала дрогнула — не от отражения, а от узнавания.
Внутри не было его лица. Только она.
Её глаза. Её волосы, сдвинутые за ухо. Она стояла где-то — может, в той самой башне, может, в другой жизни — и смотрела прямо на него, не зная, что её видят. Принц протянул руку затаив дыхание. Его пальцы почти коснулись стекла — и в этот миг она подняла взгляд. Не в сторону. Прямо в него. В самого него. Как будто почувствовала. В груди у него вспыхнуло знание: она жива. Она рядом.»

— А тебя? – спросила она в ответ.
— Лёва.
— Лев, значит… Рррр.

Он рассмеялся — сначала тихо, потом всё громче. Смех накатывал, как волна пока у него не заурчало в животе.
— Я с самого утра ничего не ел. Съел бы свои кеды… но соуса нет, — Лёва взглянул на лежащие рядом с ним кеды с трагическим выражением.
— У меня есть майонез, — невозмутимо сказала она. — И даже бутерброды с колбасой. Но если ты предпочитаешь кеды — могу приготовить шнурки.
Он медленно повернулся к ней, притворно серьёзный:
— Ты уверена, что бутерброды свежие?
— Абсолютно.
— Тогда ладно, — он сделал вид, что убирает кеды за спину. — Оставим их на десерт. Вдруг после колбасы захочется чего-нибудь… резиново-хрустящего. Я знаю место где мы можем перекусить не опасаясь нападения мячей.

Они встали и пошли вдоль воды. Она шла босиком, а он нёс в руке свои мокрые кеды, легко покачивая их на шнурках. Иногда их плечи касались — то ли случайно, то ли нет. Он бросал на неё короткие взгляды — будто проверяя, не исчезла ли она.
Их следы оставались на песке рядом. Почти параллельно. И каждый шаг казался началом чего-то важного.
Солнце уже касалось горизонта, окрашивая всё вокруг в медные и розовые тона. В воздухе витал аромат водорослей, нагретого дерева и чего-то чуть-чуть ржавого — как запах времени. Впереди вырастали силуэты — тёмные, перекошенные. Старые развалины, будто выброшенные штормом: обломки деревянных свай, вросшие в песок, куски камня и металлические скобы, изогнутые, как высохшие морские звери. Когда-то здесь был док и пирс по которому ходили рыбаки и грузчики. Теперь осталась только память — кривые балки, торчащие из воды, и развалины каменного фундамента, на котором ветер всё ещё играл в прятки.
Девочка первой ступила на тёмную, гладкую плиту, обросшую мхом и морскими наростами.
— Здесь красиво…, — прошептала она.
Этот уголок пляжа казался оторванным от остального мира — тихим, особенным. Местом, где можно было быть кем угодно. Или просто собой.
Они уселись на деревянный пирс, свесив ноги над водой. Ветер гонял лёгкие волны, а под досками плескалась прозрачная зелень морской глади. Девочка раскрыла сумку, достала контейнер и щёлкнула крышкой. Тут же вырвался аромат — простой, но такой родной: свежий чёрный хлеб, запах колбасы, лёгкий след майонеза и огурца.
Лёва втянул носом воздух.
— Это... это не бутерброды. Это приглашение к новой жизни, — заявил он торжественно.
Взял один, не дожидаясь, пока она предложит. Закинул его в рот целиком, быстро и с полной решимостью.
— Подожди, ты хоть жуй… — засмеялась она.
Но Лёва уже запивал всё из бутылки — вода шипела в горле, колбаса пахла праздником, а губы блестели от майонеза. Он глотал, как после марафона, как будто каждая крошка — это победа.
— Ты что, проголодался на три жизни вперёд? — спросила она.
— Нет, — выдохнул он, довольный. — Просто чужая еда, — всегда вкуснее.
Они снова рассмеялись и казалось будто знали это место всю жизнь. Волны лениво накатывались и отступали, как дыхание спящего великана.


Часть шестая. Жизнь на вкус.

Хлебная корочка и прохладные леденцы из цитрусов.
Она не слышала ни часов на стене, ни шороха за окном — только его дыхание, глубокое и ровное, как теплый ветер в конце долгого лета.
Его кожа пахла карамельным теплом — как хлебная корочка, только что вынутая из печи. Пахла терпкой корицей — свежей, живой, будящей воспоминания о сладких пирогах на рассвете. Она прижималась к нему все ближе, словно инстинктивно стремясь раствориться в этом теплом облаке.
Под ее ладонями его тело отзывалось, как раскаленный мед — густой, упругий, медленно поддающийся на давление. Ключицы напоминали гладкие, прохладные леденцы из цитрусов — чистые и острые, с легкой горчинкой, обжигающей ее внутренности приятным трепетом.
Запахи путались, как мысли: ваниль от его волос, солоноватость кожи за ухом — как дуновение морского прибоя — и что-то дикое, первобытное, как запах зеленой травы после дождя.
Когда ее губы коснулись его плеча, она ощутила вкус — будто растопленный горький шоколад смешался с сахарной пудрой: вначале терпкий, почти обжигающий, но затем стремительно растворяющийся в нежности, в каком-то странном, волнующем принятии.
Его дыхание было так близко, что весь мир сжался до одной точки — до их тел, их запахов, их едва слышных вздохов. Она закрыла глаза и позволила себе утонуть в этой бесконечной сладости: во вкусе его кожи, в тепле ладоней, в пряном шепоте дыхания на своем затылке.
С каждым новым прикосновением он менялся: становился то густым, как мед, то терпким, как черная смородина, то горячим, как пряная гвоздика в глинтвейне. Она чувствовала, как собственное тело откликается на эти оттенки, растворяясь в нем без остатка. И все это было — только их двоих. Мир за стенами комнаты исчез, рассыпался в пыль, оставив их в этом замкнутом, сладком пространстве — где запахи, вкусы и тепло создавали что-то большее, чем просто близость. Что-то… манящее и вечное.

Морская соль и молочный шоколад.
Она чувствовала, как ее пальцы скользят ниже вдоль его тела — каждый сантиметр открывался перед ней новым вкусом, новой вспышкой в сознании.
Его грудь была словно карамель, на которую насыпали морскую соль — сладость с тонким резким уколом, от которого хотелось задержать дыхание и вновь вдохнуть глубже. Там билось сердце — горячее, сильное, настойчивое, будто волна, разбивающаяся о скалы.
Чуть ниже — живот, гладкий, упругий — пахнул молочным шоколадом, растаявшим под солнечным светом. Запах был тягучим, сладким, но с легкой нотой пряности, которая цеплялась за память, оставляя ощущение ненасытной жажды.
Когда ее ладонь скользнула вдоль его бедра, она ощутила терпкую свежесть — как кожуру лайма, чуть влажную после дождя. Мурашки прошли по ее коже, в груди все сжалось от внезапного прилива желания.
Ниже — острее. Его запах менялся: в изгибах, в тепле — он становился гуще, тяжелее, насыщенней. Там было все: пыль дорог, раскаленный металл, всплеск озона перед грозой. Его тело пахло жизнью — густой, безудержной, всепоглощающей.
Она медленно дышала этим ароматом, почти пьянела от него. Вкус его кожи на ее губах теперь казался обжигающим, как корица, растертая в теплом вине. Каждый новый вдох, каждое прикосновение отзывалось глубоко внутри нее — пронзительным желанием, от которого дрожали колени и ломалась воля.
И чем ниже опускались ее губы и мысли, тем сильнее распахивались ее чувства. Острота ощущений была почти нестерпимой: словно одновременно пить ледяную воду и горячий кофе, словно ощутить на коже ласковое солнце и колючий ветер. В этом сплетении запахов, вкусов, тепла и биения крови она теряла себя — и находила заново, как будто все ее тело было создано лишь для того, чтобы запомнить его: его вкус, его запах, его силу. Вся Вселенная сжалась до этого мгновения — сладкого, резкого, обжигающего. И в этом было странное, тихое счастье.

Инжир на солнце и густой сироп из вишни и табака.
Ее ладони скользили вниз, и с каждым новым прикосновением границы между ней и им таяли, исчезали. Его тело под ее пальцами было не просто теплым — оно дышало вместе с ней, подстраивалось под ее ритм, звенело натянутой, живой струной.
Ниже живота — его запах становился тяжелее, насыщенней, обволакивая ее, как густой дым костра в прохладную ночь. Там был терпкий, сильный аромат кожи, с примесью мускуса и соли — запах, от которого сводило скулы, будто от крепкого, терпкого ликера, выпитого залпом.
Ее пальцы дрожали, губы пересохли, но она продолжала опускаться ниже, ведомая этой тягой, этой магнитной силой. В его запахе чувствовалась примесь чего-то запретного, раскаленного добела, что-то дикое, древнее, такое, что будило в ней желания, которых она сама боялась, но которым не могла сопротивляться.
Тепло между его бедрами било, словно жар от огня — плотное, осязаемое. Она чувствовала, как этот жар притягивает ее, как волны пульсирующего света притягивают мотылька. Этот запах — смесь пота, кожи, живой силы — был невыносимо сладким, тяжелым, как перезрелый инжир на солнце, лопнувший от собственной спелости.
И она, без остатка растворяясь в этом ощущении, чувствовала, как ее собственное тело откликается — грудь тяжелеет, дыхание сбивается в горячие, неровные вдохи. Колени ее подгибались от накатившей волны жара, а в висках пульсировала одна-единственная мысль: "Ближе... еще ближе..." Вкус его кожи здесь был другим — насыщенным, будто густой сироп из вишни и табака. Он был настолько плотным, что, казалось, его можно было пить, впитывать кожей, вдыхать каждой клеточкой.
И тогда она поняла — не существует больше ни времени, ни пространства. Существует только он. Его вкус. Его запах. Его жар, его жизнь, его волны удовольствия, накрывающие ее с головой. Мир теперь начинался и заканчивался здесь, на его теле, в этом бесконечном, растворяющем, манящем ощущении.

Молотая гвоздика и распаренная древесина.
Ее дыхание сбивалось, сердце будто рассыпалось на медленные, тяжелые удары. Она больше не понимала, где заканчивается его кожа и начинается ее собственная — все было сплошной теплой дрожью, единой пульсацией.
Под ее губами его кожа была раскаленной — не просто горячей, а будто источающей свет изнутри, как янтарь, в котором застыла капля вечного лета. Она ловила этот свет губами, пальцами, кожей, погружаясь в него так глубоко, что даже мысли начинали плыть.
Запах его тела теперь был вокруг нее, внутри нее, словно густой нектар. Там были медовые тягучие ноты, словно настоянные на солнце лепестки жасмина. Был тяжелый пряный шепот — как молотая гвоздика и распаренная древесина. И сладкая, тяжелая тень — как темный шоколад с каплей гранатового сока. Все вместе создавалось в ослепительную волну, которая накрывала ее целиком, не оставляя ни капли воздуха.
Ее пальцы вели ее сами — скользили вдоль напряженных мышц, чувствуя, как каждая из них отзывается еле заметной дрожью, как колышется невидимый огонь под кожей. Прикосновения стали едва-едва заметными, настолько осторожными, что они сами казались сном: легчайшими проблесками тепла на раскаленной поверхности.
Когда она приникла губами к его бедру, то ощутила не только вкус, — но и будто услышала, как под ее губами поет его кровь: глубоким, тягучим звуком, который она чувствовала каждой жилкой внутри себя.
И чем дальше она опускалась, тем сильнее волны желания затягивали ее в глубину — туда, где чувства уже не различались: где вкус был запахом, где запах был теплом, а тепло было взрывом, медленно разгорающимся в животе.
Она плыла сквозь этот сон, теряя лицо, имя, время. Была только живая, теплая сила под ее ладонями, под ее губами, и ее собственное тело, которое тонуло в этом океане сладкой муки.
Все стало медленным, обволакивающим: дыхание, удары сердца, движения губ. Она больше не прикасалась к нему — она была им. И в этом было такое беззащитное, трепетное счастье — полное растворение в другом человеке, в его вкусах, запахах, в его жизни, в его тепле.
Так сладко, так невыносимо хорошо, что казалось — мир никогда больше не будет прежним.

Пульсирующая кровь и прилив восторженного подчинения.
Она опустилась ниже, туда, где его тепло было самым сильным, самым живым. Ее дыхание сбилось, губы дрожали от трепета — не от страха, нет, — от сладкого, глубокого осознания силы, которую он доверил ей.
Его плоть — напряженная, тяжелая, горящая изнутри — была как сердце, вынесенное на поверхность: живое, настоящее, беззащитное и одновременно полное неукротимой мощи. Она почувствовала, как пульсирующая кровь бьется под ее губами — не просто стучит, а поет, зовет, создает ритм, которому она инстинктивно подчинилась.
Тепло было обжигающим, будто она касалась раскаленного металла, и все же не отстранялась — напротив, жадно, нежно прижималась, чувствуя каждое биение, каждую пульсацию жизни в нем. Языком она осторожно скользнула вдоль его тела, как будто перечитывая на ощупь строку за строкой его самую сокровенную историю, данную только ей.
С каждым движением она растворялась глубже в этом ощущении: в его вкусе — густом, солоноватом, теплом, в его запахе — тяжелом, переполненном мужеством и доверием. Его плоть отзывалась на каждое ее прикосновение, напрягалась и дрожала в ее руках, как струна, настроенная до предела. И в этот миг она почувствовала, как сама становится частью его силы. Как ее нежность и его мужество переплетаются, создавая что-то большее, чем просто близость — древний язык доверия, в котором не нужны были слова.
Она целовала его, вбирая в себя его жар, его жизнь, чувствуя, как его сердце будто бьется в ее собственных венах. И каждое новое биение отдавалось в ней горячей волной трепета, приливом восторженного подчинения — тому, что он дал ей возможность быть так близко, так глубоко рядом с его самой сутью. Это было не покорение. Это было принятие. Медленное, нежное, бесконечно трепетное.
И в этой отдаче, в этом растворении в его жизни она впервые ощутила, что любовь — это не просто ласка и страсть. Это — священный акт доверия.

Вода заполняет высохшее русло реки.
Она ощущала, как кровь внутри него бьется сильнее — каждый удар, каждая пульсация словно разрывали воздух вокруг, наполняя ее собой.
Его жар разрастался, стремился вперед, и в какой-то момент она поняла — он не просто отдает ей свою силу, он вливается в нее, заполняет ее изнутри, как вода заполняет высохшее русло реки.
Ее губы были прижаты к нему так плотно, так жадно, что когда он налился в ее ладонях, когда его плоть напряглась еще сильнее, она почувствовала сладкую, тонкую боль в уголках рта — едва ощутимую, но такую настоящую, такую острую, что от нее сердце ухнуло вниз, а по спине прошла дрожь. Это была не просто боль. Это был момент соединения.
Момент, когда он, весь — живой, сильный, доверивший себя ей до последнего — словно влился в нее своей плотью, своим жаром, своей неукротимой жизнью.
Ее тело отзывалось на это на самом глубоком уровне — тяжелым, горячим трепетом в животе, волной наслаждения, от которой перехватывало дыхание.
Она чувствовала, как его сила растет внутри нее, как заполняет каждую пустоту, как смешивается с ее теплом, с ее трепетным желанием.
Они больше не были двумя — они были одним целым: жарким, живым, трепещущим от переполнения жизни существом.
И в этой сладкой боли, в этой острой полноте она обрела что-то большее, чем наслаждение. Она обрела его самого — без остатка. И себя — в нем.

Тепло, жизнь, доверие.
Она затаила дыхание, чувствуя, как его жар вливается в нее, как заполняет ее до краев, будто редкое, драгоценное вино, налитое в дрожащую чашу. Это ощущение было таким явственным, что казалось — ее тело само стало сосудом для его силы, для его живой, горячей сути. И с каждой пульсацией, с каждым новым всплеском она чувствовала, как что-то невидимое, но бесконечно ценное наполняет ее изнутри — тепло, жизнь, доверие.
Ее губы дрожали от напряжения и восторга. Она ощущала тяжесть и полноту, как если бы в ее руках оказалось что-то невообразимо хрупкое и вместе с тем вечное — нечто, что нельзя потерять, что нужно принять, вобрать в себя до последней капли.
И она принимала.
Она тянулась к нему всей собой — губами, языком, дыханием — жадно, нежно, с благоговением, не желая упустить ни крошечной частицы этой силы, этого дара, этой чистой, первобытной жизни, которая отдавалась ей без остатка.
Ее собственное сердце билось в унисон с его ритмом, сливающимся в ней в одно огромное, густое ощущение полноты. И каждая капля этого ощущения была как обещание: ты не одна, ты принята, ты держишь в себе жизнь. Она чувствовала, как все ее естество трепещет от этой полноты, от этой тайной, молчаливой клятвы, которую он вложил в нее, не словами — телом, доверием, жизнью.
И в этот момент она знала это чувство до самого дна. До последней сладкой, обжигающей капли. И сохранит в себе навсегда.

Как дым после огня.
Когда последние дрожащие волны его силы утихли, она еще долго не открывала глаз. Она просто лежала рядом, прижимаясь всем телом к его теплу, к его дыханию, которое еще было прерывистым, тяжелым, но родным. И тогда, в этой почти прозрачной тишине, она почувствовала, как в ней начинает подниматься что-то новое. Что-то огромное, тихое и безмерно нежное. Как будто в самом центре ее существа зажглось теплое золотистое солнце — сначала маленькое, хрупкое, дрожащей искрой, а потом все сильнее распускающееся в лучах.
Это счастье не было бурным или резким. Оно было другим. Теплым, глубоким, как шелест тихого прибоя в ранние утренние часы. Оно росло в ней, волна за волной, заполняя каждую клеточку — там, где еще мгновение назад пульсировали жажда и трепет, теперь цвела тихая, ясная полнота. Как будто весь внутренний мир стал просторным и светлым. Как будто сама она стала частью чего-то большого, доброго, правильного. И в этом внутреннем расцвете она вдруг поняла: она не просто приняла его силу, не просто вобрала ее в себя — она приняла его самого.
Его доверие. Его желание быть рядом. Его тепло. И теперь все это жило внутри нее — в ее крови, в ее дыхании, в ее самой сути. Она открыла глаза, увидела его рядом — теплого, настоящего — и улыбнулась. Тихо, едва заметно, но с такой полнотой, что казалось, улыбнулась сама ее душа.
Он мягко выскользнул из постели, оставив на ее коже теплую, трепещущую пустоту. Его шаги были тихими, и через мгновение за дверью ванной послышался мягкий звук воды. Она осталась одна.
Она лежала, затаив дыхание, будто любое движение могло разрушить хрупкую магию момента. Послевкусие его прикосновений, его силы еще жило в ней — теплое, густое, обволакивающее. Оно было в ее губах — сладкое, терпкое, чуть солоноватое. Было в ее груди — тяжелым, теплым узлом, от которого сердце стучало глубже и ровнее. Было в животе — тонкой, горячей пульсацией, будто эхо тех мгновений, когда они были единым целым. Она чувствовала, как это послевкусие медленно начинает таять — как последний солнечный свет на ресницах перед закатом, как теплый пар над чашкой чая в холодное утро. И с каждой ускользающей крупицей этого ощущения внутри нее росла сладкая тревога — тревога потерять, отпустить то, что только что принадлежало ей целиком. Жадно, всем своим существом, она старалась удержать это. Вбирала в себя остатки его вкуса на губах. Запоминала дрожь своего тела, где еще отдавались волны его силы. Словно запечатывала в себе это мгновение, как драгоценный секрет, который никто и никогда не должен забрать. Она ловила запах его кожи, теплый, чуть влажный, смешанный с ее собственным дыханием, с их общей, новой жизнью. Сжимала руками край простыни, впечатывая в себя прикосновения их тел. И в этой жадности, в этом стремлении удержать последнее тепло, она чувствовала что-то большее: глубокую благодарность за то, что он дал ей. Не просто страсть. А частичку себя.
Не задумываясь, почти бессознательно, она скользнула ладонью по простыне там, где еще только что лежал он. Ткань была теплой, пахла им — солью кожи, легким мускусом, капелькой ветра. Она прижала простыню к щеке, к губам, впитывая остатки его запаха, словно жадно ловя ускользающий дым. Этого было мало.
Голая, растрепанная, с горящими глазами, она скользнула ногами вниз с кровати, ступая по полу, будто ведомая инстинктом. И увидела: на спинке стула, в небрежной складке — его футболку. Ту самую, которую он носил весь вечер, ту, что хранила в себе его живую, дневную силу.
Она взяла ее в руки. Поднесла к лицу. И вдохнула. Запах был таким родным, таким густым, что у нее невольно дрогнули пальцы. Ткань хранила его тепло — чуть прохладное от воздуха, но все равно — его. И в этом запахе было все: его дыхание, его улыбка, его сила, его суть.
Она одела футболку через голову, позволив ткани опуститься на разгоряченное тело. И на мгновение ей показалось, что он снова обнял ее — невидимо, изнутри.
Но жажда была сильнее. Все ее тело, словно на ощупь, искало его след — там, где еще оставалась хотя бы искра. Она медленно огляделась — взгляд скользнул по полу, зацепился за край кровати… и остановился. Там, в полутени, словно забытая часть чего-то важного, стояли они.


Часть седьмая. Дракон

Она опустилась на пол, на холодные доски, и ее взгляд нашел то, что искала душа: его кеды. Старые, немного потрепанные, небрежно оставленные у кровати, такие живые, как сам он.

«В зазеркалье время шло иначе. Она не помнила, как очутилась в оранжерее, где всё цвело не по сезонам: сирень соседствовала с магнолией, а апельсиновые деревья — с вишней в цвету. Воздух был густой, тёплый, и пах нектаром, влажными листьями и сном. Она бродила среди этих ароматов, ощущая себя бесплотной, прозрачной. День сменялся на день, и каждый был похож на предыдущий — как сладкая пелена. Но однажды всё изменилось. Сквозь привычные ароматы вдруг пробился иной запах: сырости, пыли, времени. Он был почти неуловим, но цеплял, тревожил. Она замерла. Прислушалась. И пошла. С каждым шагом запах становился плотнее, тяжелее, будто звал. Он вёл её сквозь своды листвы, мимо застывших цветов, туда, где за тонкой завесой из плюща скрывалось старое зеркало — потемневшее, покрытое пылью. Она протянула руку, отодвинула зелень. И увидела его. Не своё отражение — его. Он стоял где-то в темноте, с факелом в руке. Шёл к ней. Она не знала, может ли он видеть её. Но в тот миг, когда их взгляды встретились сквозь стекло, мир вокруг замер. И в её груди вспыхнула надежда»

Тонкими пальцами она осторожно взяла один из них в руки, будто боялась нарушить что-то важное.  Плотная ткань сбилась у пятки, бок был чуть поцарапан — след, возможно, от камня. Она провела подушечкой пальца по этому шраму, как по старому воспоминанию, и вдруг ощутила лёгкую дрожь — не в теле, а где-то глубже, в самом дыхании. Шнурки были растрёпаны, распущены, как длинные мысли, которые он не успел закончить.
 Поднесла к лицу.  И вдохнула. Запах был острым, чуждым первому мгновению ее ожиданий. Он ударил в восприятие сразу всем: сыростью ткани, пылью дорог, запахом резины и резким, стойким дезодорантом обуви. И на миг она замерла. Это не был запах, который ласкает. Не был запах, который зовет ласково, приглушенно. Это был запах правды. Грубый. Настоящий. Запах, в котором не было фальши. Запах силы, преодоления, усталости, движения.
Он стоял на тонкой грани между отталкивающим и бесконечно манящим. Как горечь крепкого напитка, который сначала обжигает, а потом становится необходимым. Как привкус крови на губах после поцелуя, который оставляет след в сердце. И она не отстранилась. Наоборот — пальцы крепче сжали мягкую сбившуюся ткань, и она вдохнула глубже, принимая эту правду. Принимая его.
С этим терпким, сыроватым, резким запахом он становился еще ближе, еще реальнее. Не идеальным. Настоящим. Его след, его шаги, его жизнь.
И в этой странной остроте, на самой грани принятия и отторжения, она вдруг почувствовала еще более отчетливо: любить — это не только гладить теплые ладони, любить — значит принимать все. Даже эту грубую, пронзительную правду. Она прижала кед к груди, словно защищая в себе это острое ощущение, и закрыла глаза, растворяясь в этом несовершенном, живом счастье.
Он вернулся почти неслышно. Дверь ванной тихо щелкнула, воздух слабо дрогнул от перемены температуры, и он замер в проеме, едва ступив на пол. Перед ним — она. Сидящая на полу, босая, растрепанная, в его растянутой футболке, погруженная в себя, в их общее тепло.
В руках — его кед. Ее тонкие пальцы осторожно обнимали его, как самое драгоценное сокровище, а глаза были закрыты, лицо тихо озарено внутренним светом. Словно она впитывала каждый остаток его, боясь упустить хоть крупицу. Он замер на пороге, пораженный до глубины души.
Никто и никогда прежде не держал его так — не тело, не след, а саму суть. Так бережно. Так трепетно. Так... без остатка. С каждым вдохом он чувствовал: она приняла все — и силу, и слабости, и запах, и жизнь. Как жадно и нежно вобрала в себя даже ту правду, которую прячут от мира. И как теперь она носит эту правду в своем сердце, словно священный огонь. Он сделал один шаг вперед. Потом еще один. Медленно, без резких движений — чтобы не спугнуть это чудо.
Она услышала его шаги и подняла глаза. В ее взгляде было все: тепло, стыдливость, сила, покорность и дерзкое право принадлежать ему. Они встретились глазами — и между ними вспыхнуло нечто большее, чем страсть. Нечто древнее, несущее в себе обещание:
Он опустился перед ней на колени. Провел пальцами по ее щеке, смахивая одинокую, ослепительно тихую слезинку, и, не сдерживаясь, прижал ее к себе, вбирая ее хрупкость, ее нежность, ее горячее сердце. Словно тоже хотел впитать в себя ее — до последней капли. И в этом безмолвном, сжатом между двумя телами объятии было все: любовь, страсть, благодарность.
Если ты, читатель, заметил и запомнил ту самую ни к чему не обязывающую деталь — кожаный шнурок на запястье мальчишки в раздевалке — тебе откроется Концовка 2. Если нет — следуй к Концовке 1.


Концовка 1. Навсегда

В комнате было тихо. Лишь легкое дыхание засыпающего ребенка прерывало вечерний полумрак. Она сидела у кровати своей маленькой дочери, держа на коленях старую, потрепанную книгу. Ту самую, из ее детства. Ту самую, которую она тогда не дочитала. И сейчас, скользя пальцем по желтым страницам, мягко, почти шепотом, читала вслух:
"Принц, покрытый пылью дорог, в одежде, обожженной солнцем и ветрами, одолел дракона. Не сверкающим мечом и не сияющими доспехами, а упорством, ранами и верностью. И спас принцессу, потому что любил ее не за корону, а за то, что ее сердце билось в унисон с его."
Дочка уже спала, уткнувшись носом в одеяло. Но она все равно дочитала до конца, ласково гладя ее по волосам.
И в ее сердце в этот момент расцветало теплое, полное чувство: она знала, что все это правда. Что сказки бывают реальностью — только пахнут они не золотыми лугами, а потом дорог, пылью, кожей и жизнью. И становятся прекрасными не потому, что идеальны, а потому что — настоящие.
Она закрыла книгу, поцеловала дочь в лоб и, погасив свет, вышла в коридор. Там, в темноте, ее ждал он. Тот, кто когда-то пах пылью и потом, кто был ее драконьим боем, ее принцем, ее жизнью. Он улыбнулся, протянул руку — и она вложила свою ладонь в его, так, как делают это только те, кто по-настоящему нашли друг друга. Навсегда.


Концовка 2. Ни к чему не обязывающая деталь

В комнате было тихо. Лишь размеренное дыхание ребенка, утонувшего в подушках, наполняло полумрак.
Она сидела у кровати, держа в руках старую, потрепанную книгу — ту самую, которую когда-то не дочитала в детстве. Страница дрожала между ее пальцами, как лист на легком ветру. И, почти шепотом, она дочитывала:
"…жаркое дыхание — близко, совсем близко. Ещё секунда — и вихрь огня накроет его целиком. Был лишь один шанс сделать это, теперь, когда дракон достаточно близко и уже открыл свою пасть! Принц одним движением достал из сумки ледяную колбу и метко бросил в пасть дракона. …колба, ударившись о клык, треснула — и в следующую долю секунды раскололась со звуком, будто сам воздух затаил дыхание зимы, чистое и резкое, как первый мороз на рассвете.
Гигантское существо вздрогнуло, его крылья на миг вытянулись, будто ища опору в небе. Лёд начал расходиться по чешуе, образуя узоры, как паутина на стекле. Ещё мгновение — и глаза дракона помутнели, вспыхнули серебром, а тело застыло, будто выточенное из инея и камня.
Принц стоял, не дыша, с рукой, всё ещё вытянутой вперёд. Ему казалось, что если он пошевелится, то расколется и сам — вместе с этой невозможной, хрупкой тишиной, наступившей после долгого боя. А затем — повеяло. Лёгкий ветерок, как в открытое окно зимним утром.
Пасть осталась открытой. Принц зажёг факел и смело вошёл — глубже и глубже, в темноту, пахнущую пеплом и древним страхом. Он шёл, пока не увидел то, что осталось от колдуна, с которым ему так и не довелось сразиться. Факел едва тлел, когда он наклонился, снял с запястья колдуна ржавый браслет и надел себе на руку. Металл был холодным, будто хранил в себе остатки проклятия. А потом он развернулся. Шёл обратно, по следу своего огня — мерцающего, упрямого. И, наконец, вышел. Из пасти. Под небо. Он больше не дрожал, но запах и тень дракона остались с ним навсегда. Он уже знал, куда идти..…»

Девочка рядом уже спала, свернувшись клубочком. Улыбаясь уголками губ, она осторожно закрыла книгу. И тогда, между страниц, выпал на ее колени тонкий кожаный шнурок — потертый, с рваным узлом на конце. Тот самый.
Она взяла его в пальцы, провела по гладкой, теплой поверхности. На миг ее сердце дрогнуло — вспышкой запахов, вкусов, прикосновений, шороха дорог и далеких шагов. Но она ничего не сказала. Не улыбнулась и не заплакала.
Просто аккуратно вложила шнурок обратно между страниц, как если бы закладывала туда часть самой себя. Тьма за окном становилась глубже. И вместе с ней растворялась история — в памяти, в коже, в тишине.
Остался только легкий, почти неуловимый вопрос, дрожащий между строками: Кто был тем принцем? И был ли он спасен вместе с ней?.. Но ответа не было. И, может быть, он был не нужен.


История колдуна

Однажды глубокой ночью колдун заметил нечто странное. Сквозь густую пелену тумана, что вечно окутывала его замок, прорезался тонкий, уверенный луч света. Он был фиолетовым — цветом предостережения, цветом тех, кто умеет заглядывать за ткань мира. Свет поднимался вертикально, точно острие, врезающееся в небо, и исходил, как оказалось, из одной из дальних башен — той, что давно стояла запертой и считалась неприступной. Не тратя времени на лестницы и переходы, колдун ступил на нарисованный мелом треугольник у себя в кабинете, провёл ладонью вдоль линии и шагнул вперёд. Мир слегка содрогнулся — и он оказался в башне.
Там, на открытом балконе, в окружении тлеющих остатков его старой мебели, сидела девушка. Её волосы были растрёпаны, на коленях лежал том, взятый из его библиотеки. Перед ней, в каменном углублении, горел костёр. Пламя было высоким и странным: фиолетовым — с примесью чего-то сладкого, обманчиво чарующего. Он заметил у её ноги раскрытый мешочек — остатки порошка, который нельзя было добыть иначе как через алхимическое зеркало. Гильдия. Он остановился у входа, тень его была длинной и дрожала, будто от напряжения самого камня.
— Как ты предпочитаешь умереть? — спросил он, не повышая голоса. — Быстро или… весело?
Она вздрогнула. Но не закричала.
— Я не шпион. Я… — она запнулась, пытаясь вспомнить то, что секунду назад казалось простым. — Мы с Лёв… с принцем… мы гуляли в заброшенном саду. Там был старый фонтан и… кролик. Белый. Я побежала за ним, и… и вдруг оказалась здесь. Я не знаю, как. Всё было… скользким. Как сон. Или зеркало.
Колдун молчал. Фиолетовое пламя играло на его лице, в зрачках отражались отблески огня — будто внутри него тоже что-то полыхало, едва сдерживаемое. Он видел: она не врёт. Ни одной заученной фразы, ни следа заклятий запутывания, ни того застывшего взгляда, по которому узнаются зомбированные. Но именно в этом и заключалась угроза. Такие, как она, иногда и не знали, что стали орудием. Гильдия Зеркальщиков умела использовать людей втемную — вытягивать из них правду, чтобы сплести из неё ложь. А эта девочка… она вызывала доверие слишком легко. Опасно легко.
Он шагнул ближе. Пламя не испугало его — оно было его.
— Ты не должна была попасть сюда, — произнёс он, тихо, почти устало. Фраза — словно приговор, но без печати.
— Кто сюда попал — тот пропал.
Девушка не шевелилась. Смотрела на него, не в силах понять, в какую сторону склоняется весы. Она не слышала, о чём он думал. Она чувствовала только опасность — молчаливую, обволакивающую.
А он, тем временем, всё ещё колебался. У него был выбор. И оба пути были плохи.
— Ты ведь не любишь гостей, так? — нарушила молчание девушка. Голос её был тихим, но твёрдым.
Внимание колдуна вернулось в реальность.
— Это очевидно, — усмехнулся он, не уточняя, что именно из происходящего выдало его антипатию к визитам.
— Я расскажу тебе, откуда сюда попала, — продолжила она, осторожно, будто нащупывая логическую лестницу, по которой колдун мог бы согласиться. — И ты… сможешь закрыть этот проход. Запечатать, или как у вас там это называется. Чтобы никто больше не мешал тебе.
Пауза.
— Но только после того, как отправишь меня обратно.
Она смотрела прямо в его глаза — не вызывающе, но с какой-то наивной верой в торг, в возможность сделки.
— А вот эту книгу, — колдун кивнул на обугленные страницы и обложку в её руках, — ты, случайно, не с самой нижней полки взяла?
— Да… — тихо ответила она, не понимая, почему разговор вдруг ушёл в сторону.
Колдун вздохнул и покачал головой.
— У меня больше тысячи книг. И как ты думаешь, какую одну-единственную я ещё не успел прочитать?
До неё дошло. Она виновато опустила взгляд и протянула ему то, что осталось — несколько обугленных листов и обложку с выдранным корешком. В её движениях было столько смущения и искреннего раскаяния, что это не остаться незаметным даже для такого математического склада ума как у колдуна.
Он взял книгу, разглядел обрывки.
— Ладно, — продолжал он. — Хоть узнаю, чем там всё закончилось.
Он аккуратно положил остатки книги на стол, потом взглянул на неё снова.
— Я точно не оставлю тебя здесь. А то к утру не будет ни мебели, ни библиотеки.

Вопросы сыпались один за другим:
— Из какого ты сада? С юга? У вас там гравий или мозаика?
— Где в твоём маршруте был первый поворот? Через какие арки ты проходила?
— Какие фигуры ты пересекала? Были ли там правильные восьмиугольники? Или только икосаэдры?
Она моргала. Отвечала сбивчиво:
— Там были флоксы… И белые лаванды. А ещё деревянная скамейка. Я побежала за кроликом. Он был очень быстрый. Потом стала сиреневая дымка, и…
— Сиреневая, — повторил он сухо. — Цвет — это не координата.
Он шагал по кругу, начерченному на полу, иногда прикасаясь к линиям пальцами, словно в надежде, что пространство подскажет ему решение. В её ответах не было ничего геометрически точного. Никаких векторов, никаких масштабов, даже элементарного упоминания направления тени.
Она — говорила запахами. Цветами. Он — мерил углы.
— Сколько времени ты шла от центра сада до границы света? — спросил он в последний раз.
— Я… не знаю, — пробормотала она. — Кажется, один глубокий вдох.
Он больше не слушал. Прекратил шаги, выпрямился.
Он больше не слушал. Прекратил шаги, выпрямился.
— Я составлю список для перемещений. Нам придётся посетить несколько мест, — произнёс он, скорее себе, чем ей. Голос его стал сухим, собранным, как будто он уже мысленно чертил маршруты в воздухе.
Девушка робко сделала шаг вперёд.
— Ты собираешься отправить меня домой?
Колдун не ответил сразу. Он всё ещё стоял к ней спиной. Потом, медленно, повернулся.
— Скажем так, я хочу убедиться, что этот… сбой не повторится. — Он посмотрел ей в глаза. — И если повторится...
Он нахмурился.
Подошёл к одному из шкафов, открыл узкий ящик. Там, аккуратно разложенные, лежали свитки.
— Может… тебе просто стоит поискать новые книги? — тихо сказала девушка, оглядываясь на груду обугленных страниц. — Я уверена, у нас в замке есть библиотека.
Колдун поднял взгляд. Долго смотрел на неё. Словно удивлялся самой мысли, что кто-то предлагает ему… помочь.
— Люди… — сказал он наконец. — Люди не очень рады встречам со мной. Да и ты, похоже, плохо знаешь, куда попала. Разве ты не слышала о северном сиянии, которое однажды засияло над пустынными снегами? Или о городе Ветрануме, что исчез, будто его смели со скатерти времени?
Она покачала головой. Колдун прищурился. Что-то в её наивности тронуло давно забытую, хрупкую струну внутри.
— Странно. Но, может, это к лучшему, — прошептал он и вдруг устало присел на край старого стола. — Если уж ты всё равно попала сюда… может, стоит кое-что рассказать.
Он потер виски и начал, негромко, почти с равнодушием, словно это не его жизнь, а чужой забытый сюжет:
— Я был мальчишкой, не особо интересовавшимся играми или рассказами. Я рисовал. Линии. Формы. Миры. На мостовой, в пыли. Люди сначала не возражали. Но потом начали жаловаться. Мешаю, отвлекаю, пугаю. Я стал рисовать ночью. Но уголь не работает в темноте. Мне нужен был свет
Колдун поднял взгляд. Фиолетовое пламя мягко играло в его зрачках.
— Так я оказался среди Зеркальщиков. Я хотел только одного — чтобы мои мелки светились в темноте. Чтобы мои линии жили. И они… дали мне это. Или, скорее, открыли доступ к чему-то. Не знаниям, нет. Они не учёные. Они слуги. Они используют силу, которую не понимают. Внешнюю силу. Странную. Живую. И чужую.
Он встал, прошёлся. Теперь его голос был тверже.
— Я преуспел. Я научился перемещаться по координатам. По самим осям пространства. Грани между мирами стали гибкими. И вскоре понял: больше мне там нечему учиться.
Он посмотрел на девушку. В его лице было что-то почти горькое.
— Я вернулся в Ветранум. Хотел… оставить след. Красивый. Но Зеркальщики увидели во мне угрозу. Или силу. Захотели, чтобы я служил им. И тогда они решили подставить меня чтобы мне не было радости в родном городе и я вернулся к ним.
Он подошёл ближе.
— Они послали шпиона. Он украл один из моих мелков. И начал искажать мои пути. Люди… сбивались. Терялись. Стены вели в никуда. Я догадался. И… нарисовал ловушку. Линию, которую нельзя пройти дважды.
Он сделал жест рукой — будто снова чертил в воздухе.
— Он оказался в стене. В ней. Навсегда. Но хуже всего было то, что люди увидели это. Испугались и ушли. Целый город — исчез. А Гильдия… Гильдия поняла: я больше не с ними. Они не хотели бы открывать другим, что они… не так уж и сильны. Что сила требует разума, а не только зеркал.
Колдун замолчал. В тишине пламя трепетало, как дыхание.
— Поэтому они отправили его, — сказал он наконец. — Дракона. Чтобы сжёг всё. Знания. Память.
Он долго смотрел на девушку — взгляд не суровый, но тяжёлый. Будто решал, стоит ли взять её с собой в следующую главу своей истории.
— Нам пора, — сказал он тихо.

Продолжение следует…