Деградация синусоиды или Записки возвращенца

1. Таблетки интеграцилина и комплексы Иоганна Вольфганга Гёте

Странностей в бывшей советской Росии было много. Пять-шесть лет изучая иностранный язык в школе, детишки с трудом произносили две-три фразы на английскои или немецком языке. Но это имя: Гёте – слышал, пожалуй, каждый ученик, а кое-кто, из числа наиболее любопытных, мог даже назвать его основное произведение. Разумеется мы, пререселенцы, перебрались в Германию не для того, чтобы, наконец, глубоко погрузиться в классическую немецкую литературу, запоздало наслаждаясь чтением бессмертных произведений.
Таких высоких целей почти никто из нас не ставил. У нас тут, на исторической родине, заботы совсем другие. Даже редкие филологи и ещё более редкие искусствоведы, попавшие в рабоче-крестьянские колонны переселенцев, чтобы не выделяться из общей массы, старательно осваивают простейшие приёмы физической работы, незаметно смахивая со своих одухотворённых лиц то ли пот, то ли слёзы тихой радости. Это называется интеграцией бывшей интеллигенции с бывшей и настоящей рабоче-крестьянской средой.
Если, прибывающие с востока, рабочие и крестьяне были бы вынуждены в срочном порядке войти в ряды немецкой интеллигенции, как вынуждены в срочном порядке входить в ряды немецкого рабочего класса, прибывающие с востока российские интеллигенты, то можно было бы уверенно прогнозировать массовые погромы многоэтажных бирж труда по всей территории Германии. Но бывшая восточная интеллигенция очень гибкая: гнётся туда, куда ветер дует, да ещё скрытый комплекс вины присутствует, всё-таки при социализме свои, хоть и незначительные, карьеры делали. Нет – чтобы из пионеров сразу в диссиденты записаться, да встать на Красной площади с плакатом: «Долой всех вас!» и так стоять до седых волос, оглядываясь по сторонам, ожидая прихода какого-нибудь Горбачёва с его предложением пойти гурьбой в капитализм по социалистическому пути. А потом, когда всё можно станет, с этим плакатиком махнуть в Германию и показывать всем, как вещдок, как доказательство правильной ориентации, пробудившейся уже в период полового созревания.
Но кто знал, что история такой поворот в такую неожиданную сторону сделает? Кто, в каком колхозе, на каком общем собрании проголосовал за этот поворот? И вот, слияние разных социальных слоёв общества, которое обещали теоретики коммунизма, успешно свершилось, но не на просторах нерушимого союза, а на нашей исторической родине, дорогой Германии. Теоретики ошиблись ещё в одном: слившиеся рабочие, крестьяне и интеллигенты, бывшие руководители и бывшие руководимые называются не советским народом, а русаками, хотя именно с советским народом они имеют много общего, а вот на шустрых млекопитающих семейства зайцев они похожи меньше. Хотя, здесь я могу ошибаться. Как правильно заметил один критик моего «творчества»: я человек ограниченный, склонный к субъективизму. И действительно, когда мне говорят: раскрой глаза пошире и ты увидишь, как мы, переселенцы, счастливы на исторической родине, я выполняю указание, раскрываю глаза широко, но то, что видят почти все, - не вижу. Потом мне говорят: посмотри вон радостный русак в магазин уценённых продуктов ALDI поскакал. Я открываю глаза ещё шире, но никакой радости не вижу. Это, вероятно, у меня зрение такое, испорченное миражами социальной справедливости.
Но местное население видит счастливых русаков очень хорошо, а в охотничьих хозяйствах Германии уже объявлено состояние повышенной готовности. Миллионы этих существ представляют реальную угрозу сочному травостою демократической страны. Экосистема удивлённо раскрыла рот и напряжённо наблюдает, как петляют по полянам круглобокие русаки, которых почему-то многие местные немцы относят к хищникам. Однако некоторые западные социоэкологи утверждают, что русаки – это вымирающий род и спасти его можно только в Германии путём кормления таблетками интеграцилина и, делая регулярные инъекции адаптацирона в обе ягодицы. Русаки с этим не спорят. Против гуманности, как говорится, не попрёшь. Захотелось спасать, - спасайте, делайте из русаков немцев. У нас Мичурин с народным академиком Лысенко ещё не то вытворяли.
Многое я не различаю, а вот это слияние социальных слоёв вижу ясно. И этот процесс логичен: коли вышли мы все из народа, то туда нам и всем вернуться. Но даже вернувшись в народ, нудная интеллигентская суть прорывается иногда наружу, и какой-нибудь очкастый переселенец на шпрахкурсах из пустого любопытства спрашивает учительницу первую свою – что она слышала о Пушкине? А ничего не слышала и имя это ей неизвестно. Тогда он задаёт аналогичный вопрос другой учительнице и получает идентичный ответ. Вероятно, для учителей, специализирующихся на преподавании немецкого языка переселенцам из России, даже схематичное знание культуры и литературы этой страны нужным не считается. А возможно, этот очкарик, имея врождённый дефект речи, проглатывал букву «п» и произносил не «Пушкин», а «Ушкин» - пойми такого умника с дефектом!
Но вернёмся от русского великого поэта к немецкому классику. Оказывается, в его времена, когда наши далёкие-далёкие немецкие предки, очарованные рассказами о богатой, вольной стране Русланд, подавали тысячи заявлений на выезд из Германии со сладкими мечтами получить ПМЖ на берегу речки Вольга, от которого мы, их потомки, отказываемся, уже тогда немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гёте пережил комплекс переселенца-аусзидлера. Этот комплекс, который беспокоит некоторых из нас сегодня, был хорошо знаком молодому Ване-Иоганну.  Он, юноша из богатой семьи верхнего социального слоя, покидает свою родину: город Франкфурт, чтобы расширить образование на чужбине: в далёком городе Лейпциг. А под родиной тогда понималась малая родина, космополиты тогда тоже уже были, но размножаться они не могли, так как народные мстители со страшными патриотическими лицами по ночам регулярно выходили на автобаны для отлова путешественников. Однако юноше повезло и он успешно преодолел большое расстояние между городами.
В те времена пришлым образованным людям ещё не предлагали работать уборщиками отхожих мест и сторожами бензоколонок, но проблемы, как говорится, были. Современный Лейпциг, его университет, студенты-тусовщики действуют на богатого молодого человека ошарашивающе. Он, по его словам, чувствует себя внутренне парализованным по двум причинам: во-первых, его многочисленные одежды безнадёжно отстали от моды, которую в ту пору задавал гениальный художник-стилист херр Немнашкин; во-вторых, и это самое страшное, оказывается, его немецкий язык слишком «народен», слишком «груб», что продвинутые студенты в Лейпциге так уже не разговаривают.
Первую проблему молодой Гёте решил быстро: обменял весь свой гардероб оптом на модные одежды. Со второй проблемой было справиться гораздо труднее, тем более что в семье Гёте всегда обращали большое внимание на «чистоту» речи. Постоянная корректировка его речи со стороны студентов и профессоров действуют на молодого человека удручающе. Даже переход из одного русла немецкого языка в другое русло немецкого языка он воспринимает как насилие над внутренней сутью человека, как неявный отказ от всего, что называется малой родиной.
Короче говоря, «интеграция» будущего великого поэта и естествоиспытателя не удалась. Лейпцигский период закончился для него крушением: университет брошен, молодой человек возвратился домой – в свой родной Франкфурт.


2. Портные для обиженных

Восхищаться, благодарить, собираться в большие толпы, отбивать ладони на значительных собраниях, дружно маршировать и выкрикивать в едином порыве „правильные“, простые и всем понятные лозунги – это были черты немецкой и русской тоталитарных систем. Не потому-ли так закрадывающе тепло говорят иные специалисты – обществоведы о схожести характеров этих двух народов.
Когда я рос в маленьком шахтёрском городке, я не знал кого мне благодарить за то, что у меня есть отец, изъясняющийся на странной смеси русского и немецкого языков и тем самым приводившим меня в смущение перед сибирскими пацанами, росшими часто без отцов.
Военное звание «капитан» пользовалось в мальчишеской среде почему-то особым уважением. Поэтому все павшие отцы были капитанами, и в это верило безоговорочно всё шумное уличное сообщество, младше тринадцати лет. Отцов, которые вернулись с войны, их сопливые наследники пытались тоже называть капитанами, но в это уже не всегда и не все верили. Потому что эти «капитаны» иногда устраивали драки с собственными жёнами, а иногда дурными голосами орали песни и, даже, могли, не дойдя до дома, прилечь на обочину дороги, которая по холмику поднималась к шахте, и уснуть. Да, «капитан», да ещё «танковых войск» — это звучало красиво и гордо. Конечно, «генерал» — это тоже звание очень привлекательное, но уж слишком неправдоподобно быть сыном павшего генерала. Как не мог в нашем убогом посёлке существовать сын профессора, так невозможен был и сын генерала, даже павшего. Такой очевидной лжи мог поверить только Колька Бурков с вечнозелёной блескучей соплёй, который в «боевых операциях» исправно исполнял роль пленного немца, так как для него это была единственная возможность участия в бесконечных боях по взятию безымянных высот.
У меня тоже появлялось иногда желание похвастать воинскими заслугами моих родственников, но моего отца сразу после начала войны выгнали из красной армии, наверное, трусом был или честь не умел отдавать, такому только в шахте и работать. А про деда бабушка шёпотом говорила, что он сидит. Это меня успокаивало, я представлял белоголового дедушку с кружкой чая, сидящего у окна, но капитанских погон на его плечах разглядеть было невозможно. Ошибалась бабушка, не сидел дедушка в эту пору, а давно уже лежал в неизвестной могиле, замученный на всякий случай ещё до начала войны славными сотрудниками одесского НКВД. А как ещё по-другому обходиться с немецкими шпионами? Ну и что, что этот шпион всю жизнь крестьянствовал? Может он и не шпион, но ведь мог им стать! На всякий случай и брата его прикончили в застенках НКВД. Превентивные меры. Мочить мы умеем и это умение мы широко распостранили в народе. До сих пор на улицу вечером страшно выйти.
Нет, не оказалось героев в моём роду. А если так, то оставалось мне одно – показывая личную храбрость, бросаться с истеричным «Ура!» на амбразуры противника и, истекая кровью, ползти в сторону лазарета, заранее подготовленного в сугробе высотой в три человеческих роста.
А видимые приметы прошедшей войны появлялись летом: мужики-обрубки на примитивных деревянных колясках, колёсами которых служили тяжёлые подшипники, снятые с шахтных электромоторов, отслуживших свой срок. Руки этих укороченных людей сжимали устройства, похожие на пресс-папье. Земля стала для этих инвалидов близкой, и они совсем под другим углом зрения видели божий свет, хотя «божьим» он для них не был, и это страшное увечье никого из них не привело к Богу, а, скорее, отдалило – они потеряли всё навсегда. И Его – тоже.
Крупные, тренированные руки калек могли держать только эти странные «приводные» устройства или стаканы с водкой, которые опускались к ним с чистого летнего неба. Высоченные обладатели двух, на худой конец, одной ноги опускали эти стаканы, как дары милосердного неба, в трясущиеся руки инвалидов. Нет, нам и в голову не могло прийти, что эти обрубленные грязные люди, упакованные в брезентовые мешки, тоже «капитаны». Глаза этих, дурно пахнувших, людей я не забуду. Их взрослые глаза располагались на уровне моих детских глаз, глаза других взрослых людей я не помню – они были недосягаемы для меня.
Как-то разом исчезли эти несчастные из нашего посёлка, словно вывезли их всех в вечное царство благоденствия, где подают бесплатно и вдоволь холодную «Московскую», а в этих жёстких, гремящих колясках нет нужды, так как население там перемещается преимущественно на кудрявых облаках, которые так красиво нарисованы в старой немецкой бабушкиной библии.
Назвал я наш посёлок убогим и устыдился. Не так это. Не было и не будет в моей жизни места лучшего. Спасибо, за те дни, за время необременённое репетиторами, музыкальными школами, английскими и прочими языками. Мы росли и развивались естественно, как подсолнухи на наших огородах. В страшном сне я не мог представить тогда, что окажусь жителем этой страны, в названии которой так угрожающе для русского уха перекатываются металлические согласные «Г» и «р». И вот, пришлось. И слышу, то слева, то справа: «Спасибо! Спасибо за то, что пустили, за то, что признали нас вроде как своими». Вот именно: «вроде как». Есть во всём этом униженность, проглядывается доля слабого, вечно обиженного и ведомого. Спасибо-то, спасибо, да не слишком ли уже всё поздно. Давным давно, когда робкие делегации российских немцев пытались проникнуть в Кремль, то за их спиной не стояла демократическая Европа, или свободолюбивая Америка, за их спиной стоял молчаливый, далёкий от политики, малограмотный, запуганный казахстанский пахарь, состарившиеся дети и внуки которого сейчас толкутся на урезанных языковых курсах, только для того, чтобы понять, что привезённую специальность и образование надо забыть. А место им если и найдётся в Германии, то в самом нижнем социальном слое. Но они в другие слои и в России редко попадали, поэтому, наверное, и талдычут: «Спасибо» да «Спасибо».
Когда мы в своём замороченном советском государстве, разинув рты и развесив уши, слушали о ценности каждой отдельной личности в свободных капиталистических странах, то, разумеется, прикидывали как будут выглядеть наши фигуры в этих желанных одеждах, скроенных умными и добросердечными портными. Получался сплошной бал. Но о какой свободе можно говорить, если прибывший на Запад специалист узнаёт, что его возможности в выборе работы резко ограничены, что самая радостная перспектива для конструктора высшей категории – перетаскивать тела полумёртвых старух и стариков в доме престарелых, так как, к счастью, местное население чурается этой гуманной работы и предпочитает в многоэтажных амтах-учреждениях перелистывать толстые дела переселенцев, сочинять многочисленные, многозначительные, но бессмысленные письма, обращаясь к бестолковому восточному народу, оказавшемуся по воле самой Германии в её пределах. Но за эту упомянутую радостную перспективу надо тоже бороться – без двух-трёхгодичного обучения в немецкой школе санитаров ни к одной старухе не подпустят, хоть ты и кандидат медицинских наук. А так и должно быть – порядок есть порядок. Поэтому остаётся одна свобода – свобода выбора бутылок на полках супермаркетов.
Но, конечно, есть и упрямцы, которые готовы на всё лишь бы поработать. Поэтому российский инженер, лазающий на карачках, ремонтирующий брусчатку дорог своей, якобы, исторической родины – это явление уже почти обыденное. Следуя местной демократической терминологии, его можно даже отнести к «лицам, поддерживавшим тоталитарный режим», так как он в советской России много не пил, заочно закончил институт, а благодаря его рационализаторскому предложению, производительность одного из станков Козлыордынской суконно-чулочной фабрики поднялась на 0,1%. Все утверждения, что поза с четырьмя точками опоры для этого инженера является оптимальной и что в Козлыордынске ему было бы совсем плохо, а поэтому после каждого уложенного камешка ему нужно ещё стукнуться об этот камешек лбом и произнести – спасибо – я не принимаю. Хотя допускаю, что проезжающий в это время мимо бывший грузчик той же суконно-чулочной фабрики с большим удовлетворением наблюдает за знакомым бывшим инженером, выполняющим странный ритуал, который абсолютно точно соответствует идеям революционного преобразования общества под флагом рабоче-крестьянской гегемонии. Но зачем что-то допускать и предполагать? Давайте тоже встанем на коленки и спросим этого трудолюбивого инженера как ему работается -живётся. «Ты свои публицистические сопли дальше по бумаге размазывай, а работать не мешай. Обойдусь без адвокатов - защитников». Ах, ну зачем же Вы так, земляк? Я же про интеграцию переселенцев. Ну да ладно, спасибо за ясный ответ.
Всё же иногда можно услышать наигранные официальные вздохи о трудности интеграции восточных специалистов в Германии. Иные разводят беспомощно чистыми белыми ладошками и сожалеют об отсутствии действенных программ. Другие считают очень полезным, если прибывший специалист самостоятельно пробьёт головой стоящие перед ним стены, так как это, якобы, стимулирует его интеллект и развивает целеустремлённость. Думаю, что если и удастся сформировать российским переселенцам своё лобби в парламенте Германии хотя бы в лице одного человека, то это будет непременно ленинская кухарка, так как она идеально отражает социальную структуру и положение новых граждан на исторической родине. Хотя, конечно, есть среди нас и самозванные поэты и незванные прозаики, которые не пропивают свои пособия по бедности, а издают на них толстенькие «произведения», которые раздариваются на многочисленных застольях родственникам, очумелым от такого уважения и потрясённым широтой западных перспектив, открывшихся автору - Ивану Фридриховичу. А автор, бывший счётовод леспромхоза, склеротической рукой нервно поглаживает вспотевший от приятного волнения голый череп и обещает на первом томе не останавливаться, а дальше ковылять по дороге творчества, опираясь на лёгкую пластмассовую тросточку. Хорошо!
Ну, а тем кому плохо - пытаются помочь. В основном – рекомендациями. Одна из самых ценных рекомендаций – посещать регулярно близлежащие пивные для налаживания контактов с местным населением, вернее, с его наиболее красочными представителями: выпивохами. Или заглядывать вечерами в клубы разного рода общения, где эксцентричные, страдающие от безделия, местные женщины готовы, пуская вам в лицо клубы густого табачного дыма, слушать ваши рассказы и небылицы об оставшейся позади тяжёлой сибирско-казахстанской жизни. Отвечая на непременный вопрос этих женщин о том, как обстояли дела с сексом в диктаторской стране, пожалуйста, не упоминайте слова «дефицит». Это опасно. Ясно, что все мы обижены и нам всем недодали, но эти курячки становятся такими впечатлительными и отзывчивыми, если речь идёт о дискиминации в такой чувствительной для них сфере, что захотят додать немедленно, сегодня же, за все ваши бесполезно прожитые годы.
Если удастся вырваться, то пойдёшь по тёмной улице с головной болью в сторону переселенческого общежития, или в сторону чистенького переулка, где расположена твоя скромная социальная квартирка. Пойдёшь, а генетического российского страха перед случайными прохожими нет - бояться в Германии совсем разучился. Прислушаешься к урчанию собственных кишок, а это и не урчание, а так – ласковое мурлыканье. Значит, всё-таки интеграции и я поддаюсь. Дела – хана, а добрее моё нутро стало и людей перестал бояться, даже в ночных переулках.
Местные немцы-труженники в это время уже крепко спят, с ними полезных контактов не завяжешь. Но счастье может улыбнуться, можно встретить и здесь, в этой скучной стране, людей, которые контакты вам просто навяжут. Это бодрые представители общества свободных торговцев «одной очень представительной американской фирмы». Их регулярные сборища доводят до экстаза слабых представителей обеих полов, жаждущих немедленного финансового успеха. Мне нравятся эти толпы мечтателей и фантазёров, их искристые глаза не хотят видеть западноевропейскую реальность: живут здесь хорошо люди высокообразованные, неплохо живут квалифицированные рабочие и плохо живут люди малообразованные. А мы, прибывая сюда из бывшего Союза, объективо, все скопом, относимся к группе малообразованных людей, независимо от наличия или отсутствия в кармане диплома техника-мелиоратора торфяных болот. Конечно, это правило имеет исключения, авантюристы и здесь имеют иногда успех. Удивительно, но именно эти исключения воодушевляют многих переселенцев, а необходимость вновь сесть за школьную парту, часто на несколько лет, воспринимается как глупость или наказание.
А это воодушевление питается ещё теми давними примерами, когда какая-нибудь буфетчица выходила на прогулку в норковой шубе и итальянских сапожках, которые и за четыре цены купить на барахолке было почти невозможно. Но особенно сильно повлияли на замутнённое сознание бывшего советского человека наступившие годы «демократизации». Большая масса людей бесповоротно уверилась, что только авантюризм, наглость, обман и вороватость являются базой для строительства своего собственного светлого будущего.
С этими чемоданчиками и прибываем в Европу.


3. Карабас, я тебя на исторической родине не боюсь!

Это слово - «извращенец», нам, целомудренным бывшим жителям российской периферии, было не очень понятно. Спасибо исторической родине: ещё одна неясность развеяна и все возможные вариации извращенства нам, дундукам, растолкованы современными немецкими СМИ. Советское время породило словечко, которое сначала звучало странно, а потом к нему все привыкли: «невозвращенец». А мы, стало быть, просто «возвращенцы». Хотя, возвращаться можно только туда, где ты уже когда-то побывал.
Если развитый социализм, не дай Бог, не затормозил развитие вашего чувства собственного достоинства, а последовавшие прогрессивные российские реформы не придали вашему позвоночнику характерный изгиб, который трудно скрыть даже под толстой дохой их собачьих шкур, то приспособиться к жизни в новых условиях так называемой западной демократии вам будет трудно. Когда чувство собственного достоинства недоразвито, то жизнь на правах туземца в современном западном обществе, может даже понравиться.
Всё что с нами, возвращенцами, происходит на изобильной исторической родине вызывает у меня сейчас, по прошествии нескольких турбулентных и, вообще-то, бесполезных лет «интеграции», только улыбку. Весёлую или грустную. Я чувствую себя уже подросшим мальчиком, сидящим в кукольном театре. И на мой вопрос: «Мама, я уже большой?» - мама гладит меня по лысеющей голове, согласно кивает и говорит: «Конечно, большой. Ты уже самостоятельно ходишь по кабинетам разных амтов, сам пишешь бевергунги и отучился бросать свои окурки под ноги прохожим». Спасибо, мама. Да, я уже почти всё понимаю, поэтому не могу плакать, когда Карабас-Барабас, сидящий на бирже труда, «обижает» какую-нибудь хорошую сорокалетнюю Мальвину, недавнюю жительницу Тулды-Кургана, где её как счётовода-бухгалтера ЖКО сильно уважали. Я уже не могу визжать от радости или зависти при победе какого-нибудь кукольного персонажа, сделавшего маленькое состояние на каких-то хитрых торговых операциях, как визжат эти глупые трёхлетки. Поживут ещё несколько лет Германии и, если у них с головками всё в порядке, - отрезвеют и не будут больше предлагать поставку на российский рынок виагры в обмен на барсучье сало.
Я поумнел, я улыбаюсь, я понимаю кукольность всего происходящего с нами в этом дальнем зарубежье. Возможно, кто-то играл второстепенные и, даже, основные роли на подмостках той далёкой, покинутой нами, жизни, но здесь мы все деревянные куколки: дёргаемся, подпрыгиваем, крутим носами, изображаем желание быстро-быстро интегрироваться. И вместо русского «Алло!» уже говорим по-немецки «Халёё!», когда грустные родственники, мужественно оставшиеся в России для сохранения её «многонациональности», настойчиво спрашивают по телефону – «А скоко платют?», а узнав о размере пособия, тут же, у телефона, падают в обморок.
Да, да, куколки. Но я знаю, что не умрёт переселенец Буратино, слесарь из Кузбасса, от голода в холодном подземелье, уж свою-то социальную помощь он получит без задержки, и не потому, что здесь денег больше, а потому, что здесь воровства и обмана значительно меньше, чем на нашей покинутой родине. И без сносной квартирки этого Буратино не оставят, а если дураком не будет, то и подержанную машинку скоро купит, о которой ему даже после десяти лет работы в подземном забое не мечталось.
И все-же отдельные тонкие натуры тоскуют по родным местам. Но, ведь, за редким исключением, никто и не гнал нас с этих мест. Поэтому, гладить по чубчику и жалеть какого-нибудь взрослого депрессивного Витюшку как-то не хочется. Конечно, был он в совхозе главным механиком, потерял много, но думать надо было заранее. Ох, и жёсткая это фраза. По себе знаю, что после получения вызова на историческую родину, орган тела, ответственный за процесс «думания», временно прекращает правильно функционировать и начинает выпускать клубы розового газа с запахом высококачественного сервилата и редкого заморского фрукта, который даже ботаники из нашего сибирского отделения академии наук ещё не видели. Ну как сказать: «Нет», если плоды перестройки начала девяностых годов, падая на головы советского народа превращают одних в уголовников, других в проходимцев, а третьи обречены на полуголодное выживание. Свобода перемещения ограничена – просто нет денег. Свобода выбора рабочего места крайне ограничена – предприятия закрываются или стагнируют. Свобода выхода на вечернюю прогулку отсутствует – это опасно для жизни. Нет, свобода слова есть – перед бывшим обкомом ещё собираются странные толпы, где можно от души наораться. Другие граждане, проходя с полупустыми авоськами мимо и глядя на этих активистов, крутят молча указательными пальцами у своих висков.
И тут появляется возможность от всего этого рвануть. И не только от «этого», а вообще от всего! Ну а этого «всего» накопилось у всех столько, что половина населения просторной страны готова податься в эмиграцию, чтобы толкаться в тесных городках какой-нибудь Дании даже без всякой государственной поддержки. Вот поэтому, когда официальный вызов в руках, головёнка-то и отключается и кажется ей, дурочке, что напрягаться теперь уже до конца дней ей не придётся. А тут сразу после пересечения границы – нате пожалуйста: за парту, иностранный язык учить. Отключённая головёнка выкобенивается, нашёптывает хозяину: «Плюнь ты на этот язык, мы с тобой хитрые, мы каким-нибудь международным бизнесом заниматься будем. Мы же с Витькой Гвоздём и с Колькой Арахисом знакомы, через них этот бизнес и провернём».  Хозяин свою головёнку погладит, чубчик ласково потеребит и развалится за партой вальяжно, глядя через низкое, запылённое окно на колёса чужих мерседесов.
Особенно забавно, когда начинают жаловаться люди «грамотные». И работы у них подходящей нет, и своё социальное положение потеряли, и дети назад просятся. Иногда и письма переселенцев полные истинного горя в эмигрантских журналах публикуют. Понимаю – надо посочувствовать, пожалеть, рядом поплакать, а не могу. Всё же, мы не военные беженцы и нас из наших квартир и домов никто не выталкивал. О какой-то униженности или обделённости бывшего юриста из Новосибирска или агронома с Алтая тоже говорить не приходится, а те комендатуры, о которых иногда говорят наши глубокие старики, скрылись в дымке прошлого, где много чего было. Те гонения к большинству из нас не имеют отношения. Кстати, об этих комендатурах говорят гораздо больше те моложавые политиканствующие переселенцы, которые не смогли найти для себя «достойную» работу в Германии и по старой привычке погрузились в общественную работу с надеждой быть когда-нибудь избранными своим «угнетённым» народом в какую-нибудь властную структуру.
Да, бывший профессор не сможет здесь, в Германии, возглавить кафедру. А если он и получит работу, то «кукольную», хотя, может быть и занимался когда-то серьёзными исследованиями. А тот «прогрессивный Запад», о котором мы, закатывая глаза, толковали ещё в Союзе, оказывается, не такой уж и прогрессивный. Например, некоторые переселенцы чемоданами тащут суда свои изобретения, которые так и остаются в чемоданах на веки вечные. И сидят эти изобретатели с надутыми губами на своих чемоданах, а им предлагают переобучение на чертёжников. Да не каждому, а только тем, кто моложе сорока лет. А когда те, которые моложе сорока лет, отучатся, то выяснится, что потребности в чертёжниках нет и не было, а была потребность в деньгах той образовательной фирмы, которая эти курсы организовывает. В итоге фирма деньги получила за подготовку тридцати новых чертёжников, а «чертёжники» получили свои справки-сертификаты и разошлись тихо по домам.
Но не торопитесь, не называйте всё это латентной дискриминацией и не сокрушайтесь, если сосед коренной национальности назовёт вас нехорошим словом. К этим словам нам давно уже пора привыкнуть. Все мы ехали сюда с установкой на лучшую жизнь. Очень немногие ехали в Германию с мыслью: да, мне будет на исторической родине трудно, но зато я буду жить, «как немец среди немцев». На месте очень быстро выясняется, что жить, «как немец среди немцев» большинству не удастся никогда. А когда некоторые «образованные» люди, покинувшие свою родину, видят, что их материальное положение соответствует стандартам самого низкого социального слоя немецкого общества, что средний уровень жизни для большинства возвращенцев недостижим, что о полноценной работе остаётся только мечтать, что жить придётся в среде тебе подобных русаков, и не потому, что в немецкое общество не пускают, а потому, что возвращенцы не в состоянии в него войти, то по деревянному личику нашего героя катятся почти настоящие слёзы: мечты-то разбиты. Я грустно улыбаюсь ему, подхватываю одну слезинку, подношу к губам: нет, не солёные эти слёзы и не очень горькие. За отказ от земли, где  родился, рос, учился, трудился и, может быть, мучился, надо платить. Для всех она разная, эта плата. Некоторые, расплатившись, даже становятся богаче, хотя театральность всего происходящего делает условным и потери, и приобретения.
Иногда хочется сделать серьёзное лицо, встать, протянуть руку к сцене, где, имитируя процесс интеграции в чужое общество, так дёргаются, мучаются, страдают куколки, и возмущённо-сочуственно произнести: «Господа, это же трагедия!» А потом сесть, успокоиться и спокойно себе сказать: «Да, возможно это трагедия, но мы находимся в театре, где даже после убийства персонажей, крови на подмостках не остаётся». Нет, Карабас, я тебя не боюсь!


4. Пусть меня руками трогают

Человек я странный: от российской жизни стал отвыкать быстро, а к новой немецкой жизни привыкнуть не могу, хоть убей. Ну чужой я здесь и вокруг всё чужое. Думаю – надо домой съездить, посмотреть, как они там без меня по по прогрессивной дороге демократии шагают. Приехал, огляделся, вроде всё на месте – те же улицы, те же дома, а всё – чужое. И, главное, люди чужими мне стали, или я для них чужим стал, не знаю что верно. То ли они от меня отстали, то ли наоборот – вперёд забежали. Скорее всего, они меня в чём-то обогнали. Спокойная западная жизнь нашего брата переселенца хорошо консервирует.
Живём а Германии, а для России мы не иностранцы, мы ей ближе, чем тот новый, бойкий, спекулирующий, бегающий с кейсами, изображающий солидность, торгующий телом, хвастающий деньгами, нищенствующий и алкоголизированный люд, который сегодня считается народом России. Отдалённо это напоминает ту ситуацию, когда корнеты Оболенские и поручики Галицины – жители государства Франция, оставались истинными носителями русского менталитета в условиях формирования на всей территории их исторической родины нового, опять же «прогрессивного», советского общества. Слово «отдалённо» в предыдущем предложении я подчеркну, чтобы не очень беспокоить «истинных» русских и «истинных» немцев.
Тем более, что Оболенские были изгнаны или бежали от смерти, а причины нашей эмиграции совсем другие, да и цветом России мы себя считать не можем, хотя последними людьми не были. Жили да работали, как большинство нормальных людей. Наиболее критичной части читателей этих заметок я предлагаю слово «отдалённо» заменить на два слова – «очень отдалённо». Если эта уступка не удовлетворит указанную часть читателей, то прошу не присылать длинные письма с описание тяжёлой доли мальчика Фридриха, выросшего в заволжских степях, возмужавшего на севере Красноярского края, прожившего жизнь на юге Красноярского края и вывезенного в связи с перестройкой в состоянии частичной потери памяти многочисленной роднёй в окрестности саксонского посёлка городского типа Раушенбах. И требования предоставить справку о чистоте расы прошу также мне не присылать.
С расой всё нормально. Все мои предки были, как полагается крестьянам, очень консервативными людьми: женились только на немках, замуж выходили только за немцев. А может быть это было не от консерватизма, а от того, что в замкнутом пространстве немецкой деревни сложились, как сейчас говорят, свои стандарты красоты. И мужикам в этих деревнях нравились исключительно конопатые, рыжие с бесцветными ресницами, коротконогие большетелые девки и бабы, и чтоб когда под юбку руку засунул, то там обязательно пантолоны, а не так - голышом. Если к одной из этих девок или баб подходил русский мужик из соседней деревни и говорил: «Голуба ты моя, така гладка, токмо целовати», то эта девка или баба, как чумная бежала в свой каменный сарай и запиралась на три засова – не обучена была русскому языку, где ей понять ласковое слово. Немка, короче.
А я, вот, слишком хорошо всё по-русски понимаю и даже, иногда, на русском излагаю. Значит, - ненемец. К тому же, люблю Россию, хотя многое мне в этой стране не нравится. Но в Германии мне тоже многое не нравится, а любовь к прародине растёт. И эти две любви, как две девичьи грудки, увеличиваются с годами, соревнуются, а потом созреют и станут равными и равножеланными. Знаю почему Россию люблю – потому что  в детстве не видел особой разницы между кухами и блинами. И то вкусно, и это вкусно.
Это уже потом, с полуседой головой, в приёмном лагере Фридланд, куда раньше прибывали военнопленные немцы из России, мне пришлось покривить душой и сказать, что немецкие кухи мне были всегда милее русских блинов, а немецкий пасхальный заяц регулярно, раз в год, перепрыгивая все государственные границы и презирая все опасности, запыхавшись, добегал до нашего сибирского захолустья. А свою трепетную любовь к сибирским пельменям и вовсе пришлось скрыть, - подумают ещё чего эти немцы, ведь их не поймёшь.
Таким нечестным путём я справился с тестом – «сохранение немецких традиций в семье» и был признан достойным переместиться в другой, более комфортабельный, лагерь. В этом лагере я стал на полном серьёзе страдать по покинутой родине, хотя рабоче-крестьянский народ, меня окружавший, жил интенсивной, радостной, полной новых открытий, жизнью: восторженно посещал всякие каритасы и красные кресты, где на халяву раздают почти новое барахло; в складчину проводил интересные песенно-танцевальные вечеринки; сообща хоронил старушку Маргариту Робертовну, которая не перенесла нескончаемого шумного веселья. Громогласные толпы малолеток весь день носились во дворе общежития, писая прямо в штанишки, чтобы не отвлекаться от увлекательных игр; висели гроздьями на ветвях солидного немецкого дуба, который скрипел зубами, но держал будущих налогоплательщиков; а толстые мамки, под томные звуки песен «Пугачихи», выходили в неизменных байковых халатах, заспанные, к «русской» автолавке, заполненной советским дефицитом.
А рядом с лагерем, за углом, притаился ларёк, на котором было крупно написано «Киоск Алекс». Киоск этот был приземистым, ему явно не хотелось особенно выделяться, но, несмотря на это, возле него всегда стояло несколько мужиков из нашего лагеря, которые со значительным видом потягивали пиво из металлических банок или чёкались странными флакончиками. Нет, в этих флакончиках не было одеколона, в них разливали высокопроцентный напиток со специальной немецкой добавкой. От этой добавки русские мужики с немецкими фамилиями приобретали особенную важность и начинали одновременно громко и многозначительно говорить по-русски, пуская друг другу в опухшие лица табачные клубы. Многие здесь, возле киоска, провели год, а то и два года, пока их не отправили в благоустроенные бараки для социальщиков, где они встретились с коренными немецкими мужиками, которые далеко не всегда носят немецкие фамилии, но часто тоже отравлены специальной добавкой. Потом, если всё-таки научимся читать по-немецки, раскроем газету и ужаснёмся: оказывается из России прибывают бездельники и алкоголики! А мы тогда – хвать другую газету. Ё моё! И в этой газете то же самое о нас стоит. Оказывается, не уважают, а у меня медаль за героическую жатву 1974 года есть! А меня председатель колхоза лично провожал, когда моей взбрыкнулось в Германию ехать! Нет, от такого расстройства одно лекарство – выпить.
Передовая немецкая общественность в лице малорослого, неуверенного, постоянно улыбающегося пастора, который иногда заглядывал в лагерь для безрезультатного поиска верующего народа, делала попытки как-то проблему решить. Но решать проблемы в Германии уже давно разучились. После того, как решительные ребята с вздёрнутыми подбородками в красивых мундирах пятьдесят лет назад уверенно наломали много дров, ушла уверенность из немецкой жизни. Поэтому никто и не подумал подогнать бульдозер и выравнять то место, где стоит этот «Алекс». Нет, нет, что вы, что вы! Это же так тоталитарно, так недемократично, так по-русски. А давайте-ка лучше с другой стороны лагеря, за другим углом, откроем пункт для душевно - познавательных бесед с алкоголиками. Тогда мужик, выходя из парадного подъезда лагеря, имеет альтернативу. Гуд, гуд – загудела общественность. Это, стало быть, - очень корошо, поддерживаем, поддерживаем. Просвещение для этих приезжих просто необходимо, конечно же, они понятия не имеют об опаснейшем развитиии латентной мимизотопии подбрюшной секретально-менструальной железы под воздействием алкоголя. Поэтому и пьют.
Здесь, в лагере, жизнь имела самую высокую концентрацию. В немецком городке, который прижался одним краешком к лагерю, было всегда тихо, там не плодились дети, там от бедности или от жадности отсутствовали орущие магнитофоны, там отсутствовали запахи, потому что там даже картошку на свином сале не жарили, не говоря уже о бешбармаке.
«С чего начинается родина?...». Вот с этого лагеря она и начинается. Наверное, этой песенкой мне и задурили голову в ранней молодости. И не было в этой песенке ни слова о родине исторической. Просто родина – и всё. Если бы я в школьном хоре пел, что историческая родина начинается с берёзки на школьном дворе, то, возможно, стал бы настоящим германским патриотом. Но ни берёзки на школьном дворе, ни самого школьного двора у меня на исторической родине никогда не было. Поэтому остался в памяти навсегда только тот сибирский школьный двор, где происходило разное и всё это разное принадлежит мне. Как бы там не было, я прошу прощения у советских переселенцев, стоящих на более правильных позициях по отношению к такому серьёзному понятию как «родина». Могу ошибаться, но мне кажется, что лучше «ошибочно любить», чем «правильно ненавидеть». Всё-таки, первое – полезнее для души.
А моя консервация и консервация других, похожих на меня переселенцев, связана с тем, что мы плохо интегрируемся. Вроде, живём в Германии, но эта местная жизнь протекает мимо нас и касается нас лишь краешком. Новая динамичная, контрастная жизнь России находится от нас далеко, мы в ней не участвуем. Поэтому мы и находимся в законсервированном состоянии: какими приехали на историческую родину, такими и остаёмся. Правда, немного прибавляем в весе, но врачи говорят, что это происходит от нашей депрессивности. О деградации говорить не хочется, это как-то обидно. Бежали-бежали к развитому капитализму, мечтали-мечтали перескочить из одной общественной формации в другую с двумя чемоданами в руках, и на тебе – деградация! Фу на вас!  Тем более, что превращение главного агронома в подсобного рабочего – это далеко не всегда деградация. Часто это просто переход в качественно новое состояние, которое даёт очень многое для философского осмысления жизни, даёт возможность взглянуть на самого себя под другим углом зрения и ужаснуться от картинки. Я ли это? А? Помню-то себя активистом, человеком, а это, на диване, угрюмое и мятое, – что?
Что-что? Читал же раньше книжки, знаешь, что мудрость без взлётов и падений не достигается. Да знал, знал, но это была теория, а практика, вот она - угрюмая и мятая. Понимаешь, что упал низко, чувствуешь, что сильно помудрел, и в тоже время уверен, что за этим падением не последует взлёта. Отпрыгался на своей синусоиде. Синусоиды тоже деградируют, превращаясь в прямые линии.
Но хватит о печальном. Всё-таки «консервация» - это термин более подходящий и более объективный. Я, например, даже защищаюсь от проникновения в мой неизменный внутренний мир всего инородного. Знаю, что я и мне подобные переселенцы – люди уникальные. Всё вокруг меняется, адаптируется, приспосабливается, развивается или разрушается, вырастает, врастает или зарастает, а мы – вот они, как тушёнка в банке, неизменными остаёмся. Так, по заокраинам банки, правда, маленько зелёной плесенью побило, а вкус неизменным остался. Но эту неизменность надо уметь поддерживать. Всё чужеродно-новое или чужеродно-старое, как зараза, проникает даже в консервные банки, изготовленные из стального листа, предназначенного первоначально для обшивки атомных подводных лодок, а ввиду конверсии военной промышленности России, переданного пищевой промышленности одноимённого государства.
Оптимальная поддержка консервации предусматривает периодический просмотр хороших старых советских фильмов. Это фильмы лёгкие, с минимальной идеологической нагрузкой, они не позволяют забыть органичный мир советского человека. За «Служебным романом» посмотрим «Любовь и голуби», затем молча поужинаем, неотрывно глядя в лицо поющей иностранной артистки из фильма «С лёгким паром». В России названия этих фильмов уже подзабыли, а мы их крутим, смотреть-то нечего по немецкому телевидению, да и опасно это - смотреть местные бессмысленно-радостные телешоу – похо влияет на консервацию.
И я мечтаю о том времени, когда жители России трансформируются до полной неузнаваемости, когда они приобретут абсолютно новый менталитет в совершенно новых условиях существования. Тогда придёт наш час! Нас, группу советских немцев, вызовут из эмиграции в город Москву, нам предоставят какой-нибудь историко-этнографический музей, и мы, устремив свои задумчивые взгляды в прошлое, скромно встанем на маленькие пьедесталы с табличками на грудях: «Человек начального романтического периода перестройки», «Советский гражданин конца эпохи застоя», «Работница додемократической эры из республики Казахстан», «Передовой проходчик, член бригады коммунистического труда», «Мать-героиня, совмещающая воспитание детей с работой на молочно-товарной ферме», «Орденоносный председатель целинного совхоза», «Простой советский инженер – лучший рационализатор комбикормового завода».
Лично я даже не потребую стеклянной коробки, пусть меня посетители руками трогают. Может быть, я этого часа всю жизнь ждал!

6. Берёзовые веники и психосоциология.

К этой редкой стайке литераторов, прибывших из России и Казахстана, писавших и пишущих на немецком языке, я отношусь так, как относился когда-то к компьютеру – с респектом и опаской. С респектом – потому, что меня уже заранее убедили в том, что в этом маленьком литературном ящичке содержится «многое», и это «многое», якобы, будет мне полезным, хотя без этого ящичка я жил тоже неплохо; а с опаской – потому, что содержание этого ящичка мне было всегда малодоступным и малопонятным.
Грешен, признаюсь: я, российский немец, практически не читал немецкой литературы, прожив свои сорок с лишним лет в центре Сибири. Нет, в газету «Neues Leben» я изредко заглядывал. Её мужественно выписывал мой отец, и когда почтальон одним краем засовывал эту газету в наш уличный почтовый ящик, а другой край газеты с непонятными буквами вызывающе торчал из ящика, подтверждая, что скромная горняцкая семья интересуется «иностранной» литературой, то я старался скорее убрать это свидетельство нездоровой склонности жильцов маленького щитового домика. Даже наша уборная, стоявшая в центре огорода, оснащалась только газетными листиками с русскоязычными текстами. Это делалось не из особого уважения к немецкому печатному слову, а лишь из желания не тревожить фантазию случайных посетителей нашей уборной иной национальности. В уборной, перед использованием этих листиков по прямому назначению, я всегда быстро пробегал глазами обрывки текста и, поэтому, был всегда в курсе текущих политических событий.
Думаю, что эта детская привычка пробудила во мне здесь, на дорогой исторической родине, запоздалую страсть к сочинению странных текстов, которые ни к публицистике, ни к художественной литературе отношения не имеют, так - записки. По поводу автора этих текстов кратко и точно выразился мой знакомый, бывший землемер, человек грамотный и серьёзный, Давид Давидович: «Выкобенивается». А ему можно верить, это не балобон какой-нибудь, как другие.
Даже мой старый отец, который когда-то смело выписывал «Neues Leben», являясь одним из немногих моих читателей на территории Германии, просматривая мои «сочинения» в эмигрантской прессе, тихо матерится по-русски и пророчески обещает уже на немецком языке, что меня скоро посадят. Я довольно ухмыляюсь, закидываю ногу на ногу и смело таращу глаза на испуганного старика. Вот я какой стал! Осмелел. А там, на дорогой неисторической родине, эту смелость-то я и показать боялся. Так и жил: всё в себе таил и смелость, и таланты, и глупость свою.
Уверенность, что откровенное выражение мыслей наказуемо, принесли с собой могие российские немцы. Поэтому, когда местные психосоциологи то ли от скуки, то ли от тяги к экзотике стали обходить переселенческие общежития, то на первый вопрос анкеты: почему вы приехали в Германию? – «правильно» ответили почти все: потому, что очень хотим остаться немцами.
Вот сижу, сочиняю, а гуманитарного образования мне получить не удалось. Да, наверное, и не очень хотелось. Склонность к тяжёлой промышленности я почувствовал ещё пацаном, когда нелегально с отцом спустился через шурф, пробитый почти рядом с нашим домом. Это была настоящая шахта, с особым запахом воздуха, который обтекал моё тело, незащищённое грубой спецовкой, и уходил прочь в непроглядную темноту бесконечного откаточного штрека. Впечатление было позитивным. Однако, я слишком серьёзно воспринял в детстве настойчивые призывы нашего учителя расширять кругозор и стал погружаться в обворожительную рускую литературу.
Любые призывы всегда подозрительны, они всегда обращены к толпе. Стоит из толпы выйти, как уши освобождаются от давления и начинают слышать шелест подсушенных октябрьских листьев и странные шёпоты совсем позабытой собственной души. Читал я читал, пока не пришло подозрение, что художественная литература - это лишь одна из интересных форм циркачества. Но это подозрение появилось значительно позже, тогда, когда мне стало ясно, что, к счастью, в книгах не ищут правды и мудрости, а ищут и находят возможность отвлечься от реального мира, пожить в мираже, то есть, в конечном счёте, - обмануться. Это как качели: никогда на них не взлелеть в небо, а лёгкое головокружение может иногда принести удовольствие. Только качели никогда не называют самолётом, а литературе приписывают многочисленные важные функции, и она, бедная, надувая губёшки, пытается «соответствовать». Я долго летал на этих качелях и даже в парилке общей городской бани в день обязательной общей помывки теребил берёзовый веник нашего учителя, которым он прикрывал свой срам, и выпрашивал томик Мопасана из его личной библиотеки.
Оказывается, в это время, когда я дёргал благоухающий, распаренный веник, где-то совсем рядом, на территории СССР, творили на немецком языке люди, о существовании которых никто и не подозревал. Ну, может быть не все из них действительно творили, но даже те, кто просто писал тогда на немецком языке, вызывают уважение. Кто тогда читал эти литературные тексты в Советском Союзе, я, честно говоря, не знаю, вероятно, единицы. Вероятно, этим единицам просто вменялось чтение странных сочинений на немецком языке, и эти единицы, скинув китель и ослабив широкий ремень, сидели с какой-нибудь тоненькой книжечкой в руках до 18:00, пока не подавали служебную машину и не отвозили одного, другого умного человека домой, где можно было почитать после ужина нормальные тексты в газете «Правда». Представить себе какого-нибудь российского немца, которого двадцать лет не подпускали к учебным заведениям, протягивающего в поселковом книжном магазине мозолистую руку к сборнику рассказов «Meine liebe Heimat», невозможно.
И вот народ, который раньше был рассеян на территории одной огромной страны, перешёл, согласуясь с гуманными целями воссоединения семей, в новое состояние: теперь он разрублен на две части, одна часть продолжает своё существование в странах СНГ, другая  - пытается прирасти к родному телу германского народа, убеждая это тело с переменным успехом в том, что «was zusammengeh;rt, mu; zusammenwachsen». Какая часть (оставшаяся в Азии или прибывшая в Западную Европу) оказалась лучше – сказать трудно. Но ясно, что те, кто остались в Азии или, точнее говоря, зазевались на крутом повороте истории, скорее всего люди пассивные. Хотя, возможно, они очень хитрые и всё ещё рассчитывают на то загнивание Запада, которое настойчиво прогнозировали когда-то высокообразованные, обласканные специалисты. Эти специалисты сегодня уверенно ведут Россию в сторону прогрессивной рыночной экономики. Туда им и дорога. Как говорится, Бог в помощь! А мы, покинувшие Родину, махнув рукой на молодое демократическое государство, не веря в то, что из этого эксперимента получится что-то путное, пытаемся всё же прирасти. Но, учитывая, что над российскими немцами чернобыльское облако повисло уже до начала второй мировой войны, мутация генов даёт о себе знать. И чем больше нас приезжает в Германию, тем яснее ощущение, что мы народ «особенный» и существовать нам придётся в некоторой обособленности, хотя наш фермитер с нами регулярно здоровается, а соседская восьмидесятилетняя бабушка, фрау Хозбах, даже приходила к нам в прошлом году два раза в гости. Короче говоря, от «этнической группы» уехали – к «этнической группе» приехали. Но, оказывается, мы привезли с собой, на всякий случай, не только валенки и знакомый, надёжно поддерживающий здоровье, пирамидон, а и «свою» литературу. Что ж это за переселенческий народ, если он без «своей» литературы? Однако, этой литературе на исторической родине тоже очень нелегко, хотя пишется она на немецком языке. Но хоть и пишется она на немецком языке, этого ещё недостаточно: темы-то все российские, а другими они и быть не могут.  И где взять читателя, если наш брат русак осваивает на курсах немецкого языка только первый параграф немецкой грамматики, который забывается сразу после «выпускного бала». Надеяться на интерес местного населения? Да, это выход. Они-то, поди, образованные, коли кофе на улице пьют, а шум проезжающего рядом со столиками трамвая, их не раздражает. Только, чтобы у них интерес пробудить, надо перейти на сочинение порнороманов, события в которых развиваются на фоне овечьей отары в далёкой Козлы-Ордынской области, или, на худой конец, сочинять детективы, где ловкие диссиденты, скрываясь от преследователей в подземных забоях и перевыполняя встречный план, тайно пробивают двухпутевой тоннель глубокого заложения Караганда-Кассель.
Нет, это всё не к лицу серьёзным людям. Писать и оглядываться, - что за это писание можно получить? Нет, этому трудно научиться. Лучше уж век на социальной помощи сидеть или универсальные таблетки своим родственникам сбывать, наблюдая их чудодейственное воздействие на расшатанную эмигрантскую центральную нервную систему.

7. Ну, ну, врите дальше

Только человек, поживший в советском обществе, знающий все незаметные заграничному глазу тонкости, особенности и оттенки той, уже отодвинувшейся в прошлое, жизни, имеет возможность её объективной оценки.
Так как «большое» лучше видится на расстоянии, то мы, переселенцы, изъятые из той большой жизни и перемещённые в другую жизнь, где масштабы изменены, лучше чем кто-либо понимаем, что действительно происходит сейчас на нашей покинутой родине.
Диссертации немецких аспирантов на российские темы, которые просидев три года в центре Москвы, возвращаются домой с багажом знаний и впечатлений достаточным для плодотворного научного творчества до конца их счастливой научной карьеры, я лично читать не могу. И не надо тратить деньги немецкого и американского налогоплательщика на содержание закрытых разведывательных центров, где умные, дорогостоящие специалисты анализируют текст новой прогрессивной газеты «Фальшивомонетчик на марше», или расшифровывают перехваченный текст радиотелефонного разговора между двумя крепкими, короткостриженными ребятами, которые, сидя в разных концах одного московского ресторана, обсуждают коленки девицы, сидящей в центре этого ресторана. Запускать спутники на стационарные орбиты, с целью наблюдения за передвижением человеческих масс на территории России, тоже стало делом глупым.
Мы, переселенцы, с удовольствием расскажем откуда и куда бежит российский народ. Это будет дешевле и точнее. Любой наш переселенческий пенсионер даст более глубокий и более надёжный прогноз развития восточной ядерной державы, чем какой-нибудь мюнхенский профессор. Но самое главное заключается в том, что мы, очень хорошо зная восточные дела, уже достаточно хорошо знаем и западные делишки. Мы можем их сравнивать на основе личного опыта, а не на основе тенденциозных статеек и избирательных телерепортажей, которые мастерски сочиняются и снимаются, как на нашем Востоке, так и на нашем Западе.
Наконец мы немного научились соображать и оценивать ситуации не зажмурившись, а рассматривая их с различных сторон. Нам не надо талдычить без умолка о восточной диктатуре – что реально стоит за этим термином мы знаем лучше всех. Не напугаете. Поэтому, когда на публичной лекции красочно рассказывается о тяготах брежневского времени, в обморок мы не падаем, из зала выносят только отдельных местных впечатлительных дам, которые симпатизируя угнетённому русскому народу, даже выучили одно русское слово: «Насдорофье!»
Нам не надо твердить и о западной демократии, мы с ней сталкиваемся достаточно часто. Иногда после этих столкновений даже шишки остаются. Короче говоря, хоть нас, переселенцев, ещё кое-кто считает народом отсталым, мы превратились в самый информированный народ на территории Евразии. Любые идеологические атаки слева, справа, из центра мы воспринимаем спокойно. И это мы знаем, и то знаем, и даже на своей шкуре и «то», и «это» испытали. Удивить нас трудно, а возбудить праведный гнев или подвигнуть на какую-нибудь очередную борьбу, например, за сохранение права племени Кумба-Тумба вить родовые гнёзда на верхушках ёлок тропического леса западно-восточного побережья полуострова Таймыростан, ещё труднее.
Грамотные люди называют это аполитичностью. Та, действительно, аполитичная категория переселенцев, которые, пожив в условиях советской диктатуры, твёрдо убедились, что владелец двух холодильников в два раза счастливее владельца одного холодильника, склонны скептически оценивать свою прошлую жизь. Простейший арифметический анализ подтверждает правоту их позиции. Когда некоторые важные государственные персоны иногда говорят о том, что мы, переселенцы, являемся находкой для Германии, то я подозреваю, что они имеют ввиду прежде всего нашу неутолённую и неутолимую жажду потреблять. А потреблять хочется всё, хочется всё попробовать, хочется всё иметь и, главное, в больших размерах.
Возможно, действительно, многие из нас аполитичны, но лично я себя таковым не считаю. Несмотря на дефицитную социалистическую экономику, я сжился с тем общественным строем, который приказал долго жить. Приказы выполнять я приучен, поэтому живу и вживаюсь в новый западный общественный строй. Былой развитый российский социализм обходился со мной почти нежно и почти так, как обходится со мной  действующий немецкий социальный капитализм. Там, в России, я был скрытым безработным, а значит, своим неударным трудом способствовал падению советской власти. Этот факт может оцениваться здесь, в Германии, только положительно. За такие хорошие дела тут и чубчик погладить могут. Но не торопитесь гладить, вы не знаете всей правды! А правда заключается в том, что я из скрытого безработного превратился в Германии в явного безработного. Живу не хуже чем в России, а сердце болит – неужели я опять падению строя способствую?
Чем больше сравниваю ту жизнь и эту, тем больше тяготею к нейтралитету. Когда представитель левой партии возмущённо рассказывает о сегодняшних ужасах массовой безработицы на территории бывшей ГДР, а потом представитель либеральной партии, заламывая руки, рассказывает о том, как это страшно - иметь скрытую безработицу, то я, как хорошо проинформированный человек, улыбаясь, шепчу: «Ну, ну, врите дальше».
Нет, нам, всё прошедшим, голову задурить трудно. Легковесная политическая пропаганда на нас уже давно не действует. Информация в современном мире – это, действительно, самый дорогой продукт, но только тогда, когда этот продукт произведён на маленькой фабрике с названием «Личный опыт», а не в шикарном многоэтажном издательском центре Гамбурга или Москвы.
Мы, переселенцы, являемся тонкими знатоками общественной психологии двух различных государственных систем. Эти знания нельзя почерпнуть ни в одной монографии, часто эти знания трудно выразить на вербальном уровне, часто эти знания трудноосязаемы, так как они больше связаны с чувствами, чем с логикой.
Учитывая нашу уникальность, предлагаю всем прибывающим с востока господам переселенцам автоматически присваивать почётное звание докторов общественной психологии.
Этим шагом мы повысим занятость местного населения, так как потребуются дополнительные высококвалифицированные силы на сбор и анализ документов, на подготовку бланков докторских дипломов, на разработку положений, правил и исключений из правил, на бесконечную переписку с претендентами на почётное звание.
И тогда среди многочисленных амтов-учереждений, которые густо заселяют все немецкие города, появится ещё одно с земельными управлениями, городскими филиалами и сельскими отделениями. Кроме того, мы одним махом прекратим все надоевшие разговоры о малообразованности российских немцев, одним махом переплюнем бурятов и горно-алтайцев, обогнавших нас в постижении наук, и которых так любят нам ставить в пример заботливые исследователи российско-немецкого народа.
Тогда любознательные местные аспиранты, изучающие нашу этническую группу, смогут, наконец, подготовить светлый монументальный труд «Расцвет культуры и образования переселенцев из России на их новой родине», а книгу, подготовленную к публикации «Переселение – дорога в никуда», издавать не будут.

8. Бабах! – и мимо.

Российских немцев стали свободно выпускать за бугор тогда, когда началась принципиальная борьба за уничтожение колхозного строя на всей территории российской империи. Он сильно мешал новым правильным плановым преобразованиям, которые молодые революционеры, прошедшие ускоренные курсы в американских экономических школах, затеяли с позволения демократического начальства.
Все знали, что российские немцы — это надёжный элемент колхозно-совхозной системы, что они встанут на защиту своих коллективных гнёзд. А гнёзда-то какие! Чтобы такие гнёзда раззорить, надо не одну тысячу гладкоствольных орудий на деревенских и поселковых околицах установить и палить, палить неделю, месяц, два месяца по колхозам, а потом войти в деревню, и удивиться: «Ба! Бабахали, бабахали, а коровники-свинарники стоят, а в домах только стёкла полопались, а председатель колхоза в условиях непрерывного артобстрела планёрку проводит, а надой на фуражную голову даже увеличился».
Вылезет усталый полковник из БМП, глаза красные от напряжённой работы: «Простите, станишники, - приказ выполнял. Да скажите, милые, из какого кирпича-бетона вы это всё отстроили?» А станишники, стоя с вилами у большой навозной кучи, хоть и сердятся маленько на полковника, с гордостью ответят: «А из нашего. Вона, за Малиновкой у нас глина своя». Им ещё не внушили, что «своя глина» может быть только на исторической родине. А полковник, собрав последние силы, побежит вдоль асфальтированной улицы, тяжко топая сапожищами, в сторону большого зарода. Там, в сене, и от военного трибунала, и от народного гнева спрятаться можно.
Ясно – реформы здесь обычным военным путём не продвинуть. Надо им, российским немцам, объяснить, что неизвестная далёкая родина их ждёт-не дождётся, так как там для уборки тучных хлебов катастрофически не хватает высокооплачиваемых комбайнёров. А они на чисто русском языке: «А нам и тут хорошо, небось деньги зазря нигде не платят». Консерватизм, инерция, отсталость! Как со всем этим бороться?
Собрали в Москве совет национальной безопасности, начали анекдоты рассказывать, смеяться и думать: как же от этих тружеников, наконец, окончательно отвязаться. Нашли решение - стали бланки заявлений на выезд завозить в степные колхозы тоннами, а завоз анальгина и капель для насморка ограничили – только для хроников и для участников. Нет, - стоит кохоз! Хотя Колька Шнайдер уехал к своим в Швайнефурт. Да это разве работник, кто ему там комбайн доверит?
Косность и пассивность дали трещину, когда стали лимитированно электроэнергию отключать. Зашевелились маленько колхозники. «Это, Эльза, где там те бумажки?» - лёжа в тёмной комнате, спрашивал свояк уехавшего Шнайдера у своей супружницы, задрав штанину кольсон и почёсывая задумчиво правую коленку. Она покорно, безинициативно шла в кухню, открывала все створки буфета, долго шарилась и находила на ощупь под мешочком гречки «те бумажки», помятые, но ещё годные для употребления. «Ладно, завтра разберёмся. А может ещё будет как по-старому?» - и клал свояк лунно белеющие бумажки под подушку. Нет, разве понимают такие простаки, как он, внутреннюю логику революций. «По-старому» не будет уже никогда!
Наконец и цены получили свободу. Но эти цены поняли свободу как-то односторонне, как-то несознательно они, цены, на эту свободу отреагировали. Только вверх и выше, и выше! – согласно старым коммунистическим призывам. Некоторые грамотные экономисты стали спрашивать у цен: «А чё вы не хотите друг с дружкой посоревноваться, за потребителя, вроде как, побороться? Чё у вас поведение такое эгоистичное?» На что цены не только грамотным экономистам, но и академику-секретарю отделения экономики РАН отвечали кратко: «А идите вы все на  фиг! Сами не дураки». Ну, если уже академиков посылать стали, то что уж нам, колхозникам, ждать!
Вот и опустели тысячи деревень, или заселил их случайный люд. И кажется какой-то московской умнице с аккуратной лысинкой, гладким личиком и пухлыми ручками – всё! Победа! Искоренили колхозный строй! Рапортуй американскому руководства! Пусть и они порадуются.
Э-э, ребята, это у вас головокружение от мнимых успехов. Мы наш колхозный строй с собой забрали в Германию. Нам без него – ну, просто, ни как! Мы и селимся здесь колхозами и гуляем колхозами. Мы себе и председателя выбрали, чтобы нас журил и поощрял, а когда надо и ногой топнул, и правление у нас своё есть, и съезды передовиков проводим с параллельным обменом опыта и заключительной русской пляской. Всё как полагается. А народ местный, давно от коллективизма отвыкший, всё приглядывается к нам, выспрашивает, интересуется и завидует, - хочет всё наше перенять, свою жизнь тоже как-то нормально устроить, а не получается. Исторический опыт у них другой и ментальность недоразвита. Жалко их. Конечно, показываем, что и как, советуем, но надежды особой нет.
Они же даже демонстрацию нормально провести не могут. Вот, праздник свободной любви в Берлине устроили: полтора миллиона её полуголых сторонников в кучу сбились, а сплочённости настоящей нет! Хотя, не поспоришь, - индивидуальные навыки есть у всех и тяга поделиться приобретёнными знаниями с другими - тоже налицо. Сначала, громыхая кольцами в носах ушах, бровях, пупах, идёт ряд передовиков-знаменосцев с розово-голубыми знамёнами, у каждого поперёк голой груди широкая алая лента, а на ленте прикреплены муляжи важных органов тела, вроде как медали за достижения. Далее двигаются высокие катафалки, на крышах которых обнажённые студентки разные акты показывают. А наши подростки аусзидлеровские, которым уже пора себя полноценными членами этой кучи почувствовать, в сторонке стоят, раздумывают, прикидывают – каким ремнём консервативный папка драть будет, если рискнуть и проинтегрироваться по-настоящему.
А мы-то, бывшие жители российской империи, знаем, что все эти демонстрации преследуют одну цель. И цель эта – пропаганда. Я запись этого парада свободной любви в Малиновку отправил, чтобы у остатков тамошних немцев не было одностороннего представления о христианской исторической родине. Дак Яшка Штеле после просмотра парада на порог лёг и стал орать своим дочкам: «Лилька, Лизка, нет, нет – лучше в Магаданскую область». Качественная пропаганда она и на психику, и на подсознание, и на поведение действует. Но пропаганда качественой бывает не всегда. Даже на Западе бывают явные проколы. Вот какая-то радиоволна солидным мужским голосом, которому ну просто невозможно не поверить вещает: «В посткоммунистической Росии появились очень богатые люди, но, к сожалению, бедность ещё не изжита». Как это мило звучит: есть и лёгкая озабоченность ситуацией, но и положительные итоги отражены. Понимай – бедности было много-много, она сейчас изживается, но, ах-ах, ещё не совсем изжита. То, что средний уровень жизни в России с приходом реформ не опустился, а с грохотом рухнул, то, что появилась массовая нищета и неизвестное ранее явление – детская беспризорность, то, что... Но – это мелочи, их не видно из пятизвёздочных московских отелей Шератон или Мериот,  где останавливается западный люд, прибывая в краткосрочные командировки для осмотра Красной плошади. А вот по одной немецкой телепрограмме показывают ободранных российских пенсионеров. Они собрались в большую толпу, гомонят, некоторые прикрепили красные бантики на обтрёпанные пальто, лица серые от тягот и однообразного питания. Комментарий за кадром: «Выступление старых коммунистических сил». В этом комментарии правильно только одно слово - «старые». Бывшие коммунистические силы и сейчас очень хорошо кушают.
А Яшке я потом написал, чтобы зря не психовал и к нам приезжал. Бояться нечего. Мы тут, в Германии, в стороне от всех живём, в изоляции свою культуру развиваем. Только друг с другом и общаемся. Русак русака видит издалека.  За детей сильно переживать не надо. Это в России межнациональные браки нормой были, а тут – боже упаси! Малиновские только за малиновских выходят. А иначе мы не сохранимся, выродимся и будем на парадах свободной любви засовывать в глазки кинокамер разные члены, сладко сосать большике пальцы ног, надувать, как маленькие, разноцветные пузыри, или, хуже того, - шагать в первой шеренге знаменосцев.

9.Так интересно и смешно

Всё-таки много хорошего мы с собой принесли из бывшей социалистической державы. Особенно мне нравится наше неравнодушее друг к другу. Отчётливо это равнодушие проявляется на страницах газеток и журнальчиков, которые издаются в Германии бывшими советскими журналистами для бывших советских людей. Неравнодушие наших переселенцев чаще всего выражается в специфической форме: в форме выдачи рекомендаций и советов. А чем ещё может здесь, на Западе, помочь бедный переселенец другому бедному переселенцу?
Я, как малая часть российско-немецкого народа, грешным делом, тоже иногда демонстрирую это специфическое неравнодушие и что-то советую, что-то рекомендую. А когда даёшь совет, указываешь, рекомендуешь, то чувствуешь себя немного умнее, развитее, чуть-чуть благороднее, чем та сторона, которой предназначены твои советы.
Молча предполагается, что «та сторона» нуждается в твоих советах и должна быть благодарной тебе за твою помощь. Это предполагается даже в тех случаях, когда советующий и указующий выражает свои советы чуть ли не в ругательной форме. Но эту форму надо прощать, так как советующий человек находился при написании своего письма или заметки в возбуждённом состоянии. А это состояние является для нас, переселенцев, нормальным и оно называется иногда благородным гневом. Причём, просто «гнев» сильно отличается от «благородного гнева», так как последний изливается на пользу тому, на которого этот гнев направлен. Этот гнев должен открыть глаза слепцу, направить на правильный путь заблудшего, поднять упавшего, выпрямить спину горбуну, растолковать простые вещи, извиняюсь, дураку, или озарить жизнь хронически депрессивного человека надеждой. Почему-то, если мы рекомендации выдаём в эмоциональной форме, то эти эмоции всегда имеют густой оттенок именно благородного гнева. Этот гнев может быть направлен на переселенцев, которые, например, продолжают говорить в Германии на русском языке; на какого-нибудь инженера среднего возраста и средней квалификации, потерявшего надежду найти какую-либо работу; на тихую непробивную женщину, затосковавшую по дому, оставленному в России; на редактора полумёртвой русскоязычной газетки, проводящей «вредную линию» и так далее.
Одни российские немцы уже советуют других российских немцев, которые плохо осваивают немецкий язык, высылать назад в Россию. Выслать, сослать – какие хорошо знакомые слова! Милые «истинные» патриоты Германии, взращённые Средней Азией, обладают особым умением «благородно гневаться», так как они всегда стоят на непоколебимо правильных позициях. Слова «конформизм» или «толерантность», всё-таки, не из нашего лексикона. Зато глубоко в душу запало нам слово «принципиальность». А там где «принципиальность» - там «принципиальный спор» почти на ножах.
Нет, нас газетных спорунов ещё не так много развелось, но народ, возбуждаясь от этих «принципиальных споров» интеллигентствующих сочинителей иногда отрывается от полезного физического трудового процесса и пишет гневное поучительное письмо этим «спорунам и писакам». А поскольку нас очень долго учили, что народ всегда прав, то я, например, получая такое письмо от читателя, чувствую, как «массы» меня отторгают, а быть вне «массы» - это очень тяжёлое испытание для бывшего советского человека. Я начинаю страдать. А часто звучащий совет – прекратить сочинять «циничные, ошибочные» тексты и взять в руки лопату, как это делает переселенческий авангард, я, к сожалению, выполнить не могу.
Конечно, лопата могла бы приблизить к родному народному телу даже такого испорченного человека, как я, но это будет опасно для экономики нашей новой родины. Можно представить во что превратится строительная бригада, если там появится такой принципиальный спорщик, как я, или, как мои коллеги и противники по перу. Если с десяток таких «публицистов», «журналистов», «литераторов» забросить в строительную промышленность Германии, то она или рухнет на колени, или присвоит всем нам звание «Почётный строитель Германии», а затем отправит, как наиболее опытных специалистов, достраивать кривые стены демократии в России.
А о чём мы горячо спорим на страницах нашей русской печати в Германии? Честно говоря, чаще всего о зазеркальных проблемах, которые мало кого интересуют. Например, почему хорошо оставаться стойким активным оптимистом, после получения стопервого отказа из стопервого отдела кадров принять вас на работу. Или, - почему нужна переселенцам собственная политическая партия и центральный комитет. А также, - стоит ли возвратиться в бедную Башкирию или лучше остаться мучиться в богатой Баварии.
Однако, дискуссии получаются иногда интересными, особенно, когда участники споров распаляют себя до «благородного гнева». Правда, круг участников споров достаточно узок, на страницах переселенческой печати мелькают одни и те же фамилии людей преимущественно пенсионного или предпенсионного возраста. Уже хочется вовлечь в этот круг каких-нибудь местных начальников, местных партийных лидеров, но это не удаётся. Опускаться до дискуссий с переселенцами серьёзные люди не будут, они более склонны к произнесению поучительных монологов, которые должны проглатываться толпой приезжих без малейшей попытки оспорить правильные тезисы докладчика.
Конечно, локальный статус любого переселенца резко подскакивает, когда он, например, смело нападает в русскоязычной прессе на какого-нибудь местного партийного лидера, или, даже, высказывает обвинения в адрес целой народной партии Германии, но ни для партийного лидера, ни для народной партии Германии этого горемыки спорщика просто не существует. Тут даже сравнение слона и моськи не подходит, так как эта моська под электронным микроскопом, гарантирующим увеличение в миллион раз, идентификации не поддаётся. Нет её, этой моськи. Писклявый лай кой-кому слышен, а пёсика нет! Новый непознанный физический феномен. Но, поскольку, эта собачка, которой нет, всё же кое-что соображает, то она выбирает себе чаще всего объект для оппонирования подходящей весовой категории, то есть какого-нибудь недавнего выходца из Казахстана или, милой моему сердцу, Сибири. И два «благородных гнева», сталкиваясь, высекают яркие искры истины, которые мгновенно угасают, никого не согрев и никого не спалив.
Не обладая и минимальной возможностью влияния на общественные процессы, мы излагаем иногда своё сугубо личное мнение о путях-дорожках по которым должна бы, да не пошла наша Германия. Вот так далеко нас заносит: не только друг друга поучаем, но и выдаём советы всему демократическому немецкому государству, к которому мы, переселенцы, все скопопом, независимо от того, как звучат наши фамилии, никакого отношения не имеем. Да, советуем от чистого сердца – ведь много и в этой стране такого, что исправить бы надо. Взять хотя бы иностранцев, ну уж больно много этого мультикульти развелось. Наш свежий взгляд хорошо видит все государственные промахи, особенно, в вопросах предоставления политического убежища и в вопросах национальной идентичности.
Вероятно, так смешно и происходит на самой начальной фазе формирование гражданского общества. Жаль одного: мы, переселенцы, постепенно пронивелируемся, проинтегрируемся, растворимся – исчезнет пёстрая, с резкими контрастами группа немецкого общества, и нужда в собственных «средствах информации» исчезнет, и даже те издания  на русском языке, которые думали, что только после их петушиного крика встаёт немецкое жёлто-масляное солнце над головами переселенцев, скромно лягут в подвалы архивов, ожидая, когда какой-нибудь редкий историк, улыбаясь, перелистает побитые тленом странички, где так много смешного и грустного, где мы гневались и поучали, где просили о помощи и, иногда, предлагали помощь, тем кому она не нужна.

10. Дай слово!

Когда, пожив несколько лет в Германии, подзабыв извечные россиийские заботы о насущном куске хлеба, округлев лицом, вы появитесь в родных российско-эсэнгэвских захолустных местах с низкой плотностью новых русских, то вам представится возможность протестировать отношение к вам бывших друзей, полузабытых знакомых и уже плохоузнаваемых родственников. Люди, для которых вы были всегда малоинтересны, которые, возможно, считали вас существом пустым и бесполезным, которые за глаза называли вас «ни рыба, ни мясо, только запах кваса», и смеялись над вашей манерой носить пёстрые рубахи на выпуск и смазывать волос топлёным бараньим жиром, эти люди, увидев ваш заграничный животик, скажут коротко, без эмоций, нейтральным голосом: «Располнел». Ваши рассказы о далёкой жизни слушать они не будут, так как уверены, что такой человек, как вы, может жить только пошлой жизнью, куда бы его судьба не забросила, какое бы количество немецких марок он не получал и на какой бы иномарке он не ездил. Это обидно, но не исключено, что значительная доля правды в этом есть.
А на нейтральную реакцию этих людей, лучше всего нейтрально и ответить: послать их всех подальше и включить новенькую кинокамеру, делая вид, что снимаете фильм по специальному заданию RTL про расплодившихся бездомных собак вашего бывшего отечества. Запустение, которое так хорошо можно увидеть через глазок кинокамеры, не тронет вашего сердца, а только утвердит в превосходстве западной жизни. Нейтральные люди для жизни самые удобные. Опасность всегда исходит от тех, кто вас терпеть не может или очень уважает.
Те, кто вас искренне не мог терпеть, кто ещё хорошо помнит все ваши дурацкие выходки, кто и вашего покойного папашу считал придурком из-за крайне нестабильного характера и больного самомнения, эти люди, увидев вас бодрого, слегка загазованного по поводу встречи с печальной родиной, скажут, зло растягивая губы: «Разжирел». Держитесь от них подальше. Вы человек с широким пониманием жизни, вы уже провели два отпуска на юге Италии и, даже, были один день в Париже. Да, вы уже знаете, что любовь можно купить. Но в данном случае вложение капитала совершенно бессмысленно, так как вы сами вот этих и вон тех, которые выглядывают из-за шторки, ну просто терпеть не можете! Нет, нет, не пытайтесь нервными руками вытянуть кол из плетня. Успокойтесь, всё будет хорошо. Вам навстречу идут ваши настоящие друзья, они любят вас до сих пор! А как это проверишь, как в душу-то заглянешь? А очень просто. Когда они увидят, что две нижние пуговицы рубахи расстёгнуты, и ваше волосатое брюхо, измученное ремнём, рванулось наружу, в своём законном стремлении оглядеть родные просторы, то они скажут радостно, любовно: «Раздобрел». А это слово по-иному, как любовно, и не выговаривается. Раздобрел - стал добрее, стал богаче. Раздобреть может только добрый, приятный человек. Разве мы ожидаем доброты от худых, тощих, больных, бедных? Нет. Это «раздобрел» распостраняется на тонкую сферу души и на ваш абсолютно материальный волосатый животик, и на ваш кошелёк. У раздобревшего человека кошелёк пустым быть не может. У человека раздобревшего достаточно доброты, чтобы со старыми корешами, которые выглядят и тощими, и бедными, опустошить этот кошелёк, а в конце последней прощальной гулянки заложить новый пустой ненужный чемодан и купить на всю братву хорошего местного портвейна. И какое это будет прощание! Сколько будет приятных слов, дружеских суровых мужских рукопожатий. Самые ранимые и ослабевшие от двухнедельного празднества, будут лезть целоваться, плакать и просить оставить что-нибудь на память. И все будут настойчиво талдычить: «Витька, дай слово!» И ты дашь своё верное слово приехать сюда ещё и ещё раз, ведь только тут тебя так любят и всегда ждут.

11. И вот я снова в Москве

Да, проездом. Почти, как иностранец. А прошло уже несколько лет разлуки. Нет, это называть разлукой нельзя. Слово «разлука» подразумевает тоску и жажду встречи. Но Москва не была моим родным городом, хотя в сознании присутствовала всегда. В сознании законопослушных советских провинциалов Москва была важной константой, главным элементом империи. Мы жили так далеко от этого города и позволяли себе, поэтому, немного идеализировать жизнь мегаполюса. И чем реже мы в столице бывали, тем лучше это было и для нас, и для Москвы.
И вот я здесь после стольких перемен. Государства моего уже нет, но столица осталась.

Знакомый запах папироски
И незнакомая страна,
Я сяду у ворот Покровских,
Моё тут дело - сторона.

Я был увенчан и развенчан,
Герой советских мелодрам.
Знакомые коленки женщин
И бёдра незнакомых дам.

А иностранистые Бентли
Сияют, выстроившись в ряд,
И удивительно мне, если
На русском здесь заговорят.

Столицу научить поститься
Не смог ни ирод, ни урод,
Товарищей знакомых лица
И незнакомые – господ.

Но если во дворе пелёнки,
И бабка киснет у окна,
То это, всё ж, - моя сторонка,
То это, всё ж, - моя страна.


1994-1997