Красота

Красота — c’est ;a: концерт №2 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова, справляющий малую нужду у обочины мужчина, наивно предположивший, что тут-то в этот час его точно никто не застукает, когда ты внезапно появляешься из-за поворота на твоем винтажном голландском велосипеде, весенний вечер, прохладный, четкий, розовый, нежный, такой совершенный, что хочется сказать vesper, на языке оригинала, где такие вечера были все или почти, розовый дымный градиент, башни города на горизонте, такой плавный переход от розового к оранжевому и дальше к синему, что кажется, фейк, такого не бывает, ты хочешь сказать, хочешь сказать, это фильтр, не бывает такого неба в реальности, но твои ноги в таких же винтажных, как велосипед, найках продолжают крутить педали, твоим ушам становится холодно от легкого ветерка, десятикратно усиленного ездой, ты останавливаешься, мужчина, отливавший у дороги, робко обгоняет тебя на своей белой машине, его стыд — воображаемый ли, настоящий ли — кажется почти осязаемым, это еще что, говоришь ты, самое смешное будет, когда он поймет, что тут тупик, и ему придется возвращаться лицом к тебе, рискуя встретиться с тобой взглядом, вот это будет стыд, дым понимается из-за забора Kleingartenverein, это дым, в котором шашлыки, деревяшки, бумага, шваркающее масло, чей-то смешок, чьи-то движения, розовый становится оранжевым, река одна большая запятая, одна закорючка, вытекающая из-за поворота, словно клякса, каллиграфически выпущенная из-под пера ничего не знающего, но все записывающего пейзажа. Вечер сгущенный над крышами черемухами тополями березами, Рахманинов хотел сказать что-то похожее, но у него не было такого пера, как у тебя, не было такой возможности выскочить из парадной, сесть на велик, пересечь улицу и двинуться вдоль реки, одновременно читая и записывая все происходящее на языке источника, вечер, включающий тебя, Москву, 3-ю Парковую улицу, ветку сирени, запах сирени, кружево, кружево, кружащуюся слегка голову и приоткрывающиеся чуть-чуть губы, воздух, прозрачный и синеющий, и на синеве этой почти черная, но все еще угадываемая изумрудная листва — этот момент, когда горизонт еще не черен, но день уже обречен, если бы Рахманинов знал, какая попса родится из его мелодической фигуры на пол-листа, он бы сказал, боже мой, ну неужели нельзя было написать что-то посложнее, конечно, Сергей Васильевич, ну конечно можно, в глубокой щели почти бесконечного, почти неотличимого от космической пустоты ночного Атлантического океана зарождается и скользит, слабый и растущий, медленный и неумолимый, перескакивающий с волны на волну полуобсосанный леденец Луны, он плывет, как ваша фраза, долгая и не желающая заканчиваться, неиссякаемая и продолжающая самое себя, как джаз, как частички ослепительной лазури, просачивающиеся через кракелюры одевающегося листвой тополя, как изумрудные волны осоки на залитой солнцем поляне, где гуляет легкий ветер, он плывет, попадая под торговые корабли, под патрульные катера, под нефтяные платформы, становясь похожим то на белого голубя, то на светофоры Токио, то на афиши Бродвея, то на портики Рома, желтый сменяется оранжевым, в пучинах Атлантического океана, Сергей Васильевич, как у вас, из ничего рождается ночь, и из ночи вылупляется сон, и, расталкивая тектонические плиты и пуская трещины по ледниковой шапке, из тающего сна, чьи прозрачные контуры пропускают лучи восходящего солнца, гибкая и слегка растрепанная, рождается она, о маэстро, — новая, прекрасная пора.